- А съезжу-ка я, мать, на дачу! – сказал жене как-то апрельским солнечным утром Геннадий Зарубин.
- Чего там делать-то? Снег еще не сошёл, копать рано. Сиди уж дома. Простынешь ещё…
- Поеду. Погляжу, как кусты перезимовали, как яблоньки - не погрызли зайцы ли. Не было ли мазуриков (так они звали дачных воров-пакостников). Парник подправлю.
- Ну, как знаешь,- не стала с ним спорить Зоя Михайловна, зная, что это бесполезно.
- Одевайся теплее. Солнышко весеннее обманчивое.
Он взглянул на часы: Если по-военному, то успеваю на тогучинскую электричку.
Снял с антресолей рюкзак, стал торопливо, но без суеты, собираться. Жена подавала кульки и пакеты:
- Не тяжело? А то за зиму отвык, небось.
- Давай, не переживай, всё потом меньше будет возить. Да, пленку новую на парник чуть не забыл.
Он подумал и достал из холодильника бутылку водки.
- Если будет сосед, то заночую. Истопим баньку, посидим, покалякаем.
Он взвалил рюкзак.
- Так, кажется, всё… Ну, я побежал.
- Счастливо. Не надрывайся там сразу-то, лето долгое.
- Наше за нас никто не сделает,- уже в дверях буркнул Зарубин.
Он чуть не опоздал на электричку. Почти бегом спустился по переходному мосту, купил билет, и только заскочил в тамбур, как двери захлопнулись.
- Повезло! – подумал он, прислушиваясь к бухающему в груди сердцу.
Отдышался он только в полупустом вагоне, когда сбросил рюкзак и уселся на жесткую деревянную скамью.
Скоро, с майских праздников, отойдёт коту масленица: электрички будут битком полные, и. чтобы занять место, надо будет с Главного вокзала уезжать.
А так-то ехать – красота! – он вытянул ноги и стал глядеть в окно. Мелькали знакомые станции: Камышенская, Разъезд, Первомайская…
За городом снега было много.
- Да, права была жена: рановато я снарядился. Ну, да ничего. Не помешает съездить. Вроде как в разведку.
Ехать было далеко, почти полтора часа. Он даже успел вздремнуть немного.
Выйдя на своей станции, Зарубин огляделся, подошел к кассе, посмотрел расписание на обратную дорогу. Потом взвалил рюкзак и бодро зашагал по знакомой дороге.
Ярко светило солнце. Весенний простор переполнял свежестью
Тропинка от станции сбегала под уклон. Ноги, казалось, шли сами. Полной грудью вдыхал он весеннюю прохладу и не мог надышаться.
Праздничное, веселое, какое-то утреннее настроение заменило обычные досаду и раздражение от слишком длинной дороги.
Идти было от станции до дачи полчаса, а обратно – в гору – сорок минут. Но это посуху, летом, а сейчас он шел по раскисшей от талой влаги дернине и скользкой глинистой грязи.
В оврагах и придорожных рощицах лежал потемневший, ноздреватый снег. Рыхлый, напитавшийся талой влагой. Колки и перелески стояли голые. Сухая, бурая трава на подсохших буграх колыхалась под зябким ветерком. Там и тут мрачно торчали черные бодылья конского щавеля.
Только кое-где на припеке, там где было укромно, затишно, - там робко пробивались зеленые ростки травы.
Зарубин любил это время, когда вся природа словно замерла в ожидании весенней благодати.
Через неделю-другую всё здесь закипит, забурлит, будто обрушится, оглушая, буйство зелени, весенняя полнокровная свежесть, звон и журчание ручьев, птичий гам. Встрепенутся березы, задымятся нежной зеленью распускающихся почек прибрежные кусты, словно обрызнутые живой водой.
Спустившись с горы, тропка побежала пойменным лугом. В низинах стояли целые озерца воды.
Геннадий шёл, поминутно оскальзываясь. Он с облегчением перевёл дух, когда дошел до большого подвесного моста через Иню. Сняв рюкзак, он стоял на зыбко-качающихся досках моста, смотрел вниз. Река еще и не вскрылась толком. У берегов мутная вода накрывала лед. Только в отдельных промоинах стремнина бугрилась плавными толчками, плыла, струилась. Глубина завораживала и тянула.
Словно отряхая, прогоняя манящее наваждение, Зарубин провёл рукой по лицу, вскинул рюкзак на плечи и зашагал дальше.
Теперь идти было недалеко. Скоро, минут через десять он был на месте.
На их улице было пустынно. Их домик за долгую зиму как-то посерел, на крыше местами сквозь старую краску проступала ржавчина.
- Придётся в этом году красить, подумал Геннадий, - никуда не денешься.
Похоже, в этом году гостей-мазуриков не было. Вообще – не было бы счастья, да несчастье помогло! – воры редко забирались в их отдаленную улицу: далеко и от станции и от деревни.
С балкона мансарды он оглядел округу.
- Похоже, никого, - уныло подвел итоги осмотра. – С баней, значит, дело не выходит. Подвёл сосед…
В доме было холодно и сыро словно в погребе. Геннадий затопил печку. Пламя подхватилось сразу и сильно. Ровно загудело в дымоходе. Он стал разбирать рюкзак. Нежилая стылость ещё жалась по углам, но тёплый дух и уют поплыли по комнате.
Он поставил на огонь чайник и пошёл – пока суть да дело – прибраться на участке. Сгрёб мусор в кучи, запалил костерки, потом принялся за парник. Часть брусков и досок прогнили и требовали замены. Геннадий вспомнил, из какой дряни, полугнилого горбыля и несортовой обрези делался им когда-то каркас парника. Давешняя экономия выходила боком.
Так в приятных и нетрудных хлопотах пролетело время. Пришла пора перекусить. Он вспомнил про чайник, вернулся в дом. Печь прогорела. Стало тепло и уютно. Он залил кипятком две порции лапши, заварил чай. Порезал хлеб и колбасу, достал бутылку. С аппетитом пообедал. От сытости, тепла и усталости, от выпитых трёх рюмок водки он разомлел. Решил вздремнуть.
Часа через два он проснулся от какой-то давящей тревожной тишины. Оделся, вышел, потягиваясь, на крыльцо. И ахнул от неожиданности.
Вся округа была залита водой, которая подступала уже под верхнюю ступеньку крыльца.
Соседский новенький, по осени поставленный, туалет плыл боком на малинник. Редкие ноздреватые льдины с влажным шорохом терлись друг о друга, мягко бухались о доски крыльца.
- Наводнение! Опять затор на Ине у села Плотниково, - пронеслось в голове Зарубина.
Куда только девалась его истомная расслабленность! Он стал быстро закидывать на печь, на стол, на табуретки всё, что попадало под руки. Только-только он управился, как вода стала сквозь щели в полу поступать и в дом.
Пришлось перебираться на мансарду. Ни паники, ни особого беспокойства не было. Он присел передохнуть на старое продавленное кресло на балконе мансарды.
Погода портилась. Как-то безнадежно скрылось солнце за тёмными сизыми тучами.
Порывами налетал резкий холодный ветер. По стылой поверхности затопившей всю округу прибылой воды бежали мелкие крутые словно жестяные волны.
Пустился хлесткий косой дождь, потом вдруг повалил хлопьями снег, вскоре снова сменившись дробным ливнем.
Весь мир в одночасье посуровел.
- Влип я, - подумал Зарубин. – Дело к ночи. Помощи ждать неоткуда. Надо устраиваться.
Он ещё немного постоял на балконе, глядя в зловеще-медлительную, заворачивающую круговерть прибывающей талой воды, с досадой плюнул вниз и шагнул в дверь мансарды.
В отличие от первого этажа, где, в общем-то, было завершено строительство, второй этаж так и остался недоделанным. Детям дача давно уже стала неинтересна, а у самого силы не те, и руки всё не доходили. А главное,- эту горестную, в общем-то, истину запоздало поняли они с женой,- незачем было размахиваться на такие хоромы.
По крыше барабанил дождь. На чердаке гуляли сквозняки.
Зябко поёживаясь, Геннадий стал доставать спрятанные на зиму в укромных углах инструменты, гвозди, бруски.
- Наше за нас никто не сделает. Без дела ждать в сто раз тоскливее.
И он начал понемногу прилаживать рейки, прибивать давно заготовленные листы оргалита. На стены ещё, куда ни шло, исхитрялся, а вот с потолком пришлось помучиться. Одному было не с руки.
Прошло с час времени и вместо нежилого, с жутко торчавшими стропилами чердака получилась вполне приличная комната.
- Делов-то! – запоздало пристыдил он себя. – Четыре года все не мог собраться. Что мы за народ: пока не приспичит…
Стало быстро темнеть. Вода не спадала.
- Придется ночевать,- подумал он без особой тревоги. Всухомятку перекусил. Допил водку. Запил давно остывшим чаем. Почти наощупь устроил себе постель. В потемках натыкаясь на что-то, вышел на балкон, взглянул на тёмное ненастное небо, вернулся в комнату. Не раздеваясь, лёг, укрылся поверх двух одеял покрывалом и половиком.
Ветер стих. По крыше ровно шелестел затихающий дождь.
Засыпая, уже в полудреме, он вспоминал, как надрывались, урабатывались они с соседскими мужиками на полученных «по блату» участках, вырубали кусты, корчевали пни, копали дренажные канавы.
С тех пор стали родными эти пять с половиной соток, кровавым потом политые, внадрыв и впопыхах ухоженные.
И оттого вдвойне обидными казались приходящие под этот сеющий, ехидный звук нескончаемого дождя, думы о тщетности, ненужности, напрасности давнишних усилий.
Утром его разбудили шум вертолётных двигателей и далекие разрывы.
- Военные бомбят затор у Плотникова,- сразу догадался Зарубин. Он выбрался из своего ночного убежища и, выйдя на балкон, стал всматриваться в сторону села. Там иногда низко, по-над лесом пролетал вертолет, потом слышались несколько глухих взрывов. Стаи ворон беспокойно поднимались и долго кружили.
Вода стала спадать, она быстро уходила, змеясь и шипя, по ложбинам между грядками.
Выждав немного, Геннадий сгрёб вещички и, поминутно оскальзываясь на раскисшей тропинке, выбрался на высокий обрывистый берег, где его, вспотевшего, насквозь прохватил ледяной ветер. Зарубин поднял воротник куртки, запахнул поплотнее полы. Миновал вагончик-развалюху с надписью «Правление». Оборванные клочья рубероида на его крыше вразнобой бились по доскам.
Поверху прошёл до большого подвесного моста. Спускаясь к мосту, он с запоздалым испугом понял всю мощь вчерашнего затора: прибрежные кусты почти сплошь были придавлены льдинами, которые громоздились, нависали, сгибая ветки кустов. Холодное солнце играло на острых гранях, сверкало, преломляясь радужными искрами. То тут, то там пластины льда, ломались, подтаивая; ветки, освободившиеся от гнёта, распрямлялись, упруго взмётывались ввысь, словно салютуя гремящей звонкой капелью весне. Фантастическое зрелище поразило Зарубина до того, что он несколько минут искренне им любовался. До него дошло, от какой злой, яростной силы спасла их дачную улицу полоса прибрежного тальника.
- Сама природа защищает нас, дураков, - думал он,- а мы всё хотим раскорчевать берег, организовать пляж.
Он перешёл по мосту через начинающую уставать в ожидании летней неги, реку. Долго тащился через раскисший пойменный луг по чавкающей грязи.
Взмыленный, совершенно измотанный, дошел он до станции. Купил билет. Продремав всю дорогу, приехал домой. Жене ничего не стал говорить. Не хотел пугать. Да и чего там особенного. Подумаешь, приключение. Переживем. И не такое бывало.