Новость быстро облетела их сонную деревню, и уже на следующее утро все знали, что наследники умершей в прошлом году бабки Харитонихи продают ее большой, крепкий еще дом, и привозили уже покупателей смотреть его, и дело слажено, и сошлись в цене.
Односельчане замучили стариков Поршневых расспросами об их будущих соседях, но ни Степан Васильевич, ни Анна Петровна толком не могли ничего рассказать.
- Ну, приезжали, посмотрели, вежливые, городские, нестарые, - в который раз повторяли они.
- Петровна! Ты теперь в оба гляди за Степаном! – шутили бабы у магазина. - Он у тебя до молодых горячий! Новая соседка враз охмурит дедка!
- А что же?! – бойко отшучивалась Анна Петровна. – Мы еще ого-го. Не убудет!
Степан Васильевич только плевался в крайней досаде на бесстыжих баб. В молодости он покуролесил достаточно, но вспоминать старые грехи не любил.
Прежде жизнь была другая. И работать умели, и гуляли всласть. Что масленица, что Иван-Купала, что свадьбы покровские, что колядки, - вся деревня ходуном ходила, и песни звенели до утра.
Теперь и сами они уже не те (укатали Сивку крутые горки), и деревня их, с тех пор, как попала в неперспективные, - так и старела, вымирала понемногу, тихо сходила на нет.
А окраинная улица, где жили Поршневы, и вовсе опустела за последние годы. Старики умирали, молодежь давно поразъехалась кто куда.
И стояли пустые дома, темнея по вечерам, как могилы.
- Тянет городских к землице-то, а, мать, согласись со мной, - рассуждал как-то за обедом Степан Васильевич. – Может, и наши, бог даст, приедут. Хошь, не хошь, а за это выпить надо.
Он налил себе и старухе по рюмке настойки.
- Размечтался! – с притворной ворчливостью отозвалась Анна Петровна, но по такому поводу выпила.
Их сын был военный и в редких письмах всё обещал, выйдя в отставку, приехать жить на родину.
- А что, места у нас – загляденье! Речка, лес, воздух. Одно слово – экология! – он торопливо налил себе еще рюмку.
- Ты мне зубы не заговаривай! «Экология»! – передразнила его жена и со строгой суровостью убрала графинчик со стола. – Работать еще!
Быстро опрокинув в рот рюмку, Степан Васильевич поспешил сменить тему разговора.
- Ты, бабка, не спрашивала, есть ли дети у них, у переселенцев-то?
- Спрашивала.
- Ну и что?
- Сказали, что есть…
- Беспокойно будет. Отвыкли мы…
- Ты что, старый, очумел?! Дети тебе помешают! Скажи, слава богу, детский смех на улице звенеть будет. Своих-то внуков, почитай, и не видели. На чужих детей радоваться будем.
- И то верно, - согласился Степан Васильевич и надолго задумался.
Потом он встал из-за стола.
- Спасибо, мать. Пойду прилягу. Вздремну часок. Жара спадет – управимся.
Отходчивая Анна Петровна, тихонько напевая, убирала со стола.
- Полежи, дедуля. Нечего на солнце печься.
- Нюра, у нас нынче которое число? – спросил немного погодя старик.
- Двадцать восьмое мая, а что?
- Между прочим, сегодня – преподобный Пахом-Бокогрей. А примета есть, помнишь: «на Пахома тепло – все лето будет жаркое».
- Поди не замерзнем, - пошутила в ответ Анна Петровна.
Поправляя подушку, Степан Васильевич посмотрел в окно.
- Ух-ты! Глянь, Петровна, никак наши новые соседи едут!
- Ну-ка, ну-ка, - вытирая руки о старенький фартук, подсунулась к окну Анна Петровна.
Из-за поворота показались в величественном облаке пыли легковушка – «иномарка», грузовик со скарбом и автобус – «ПАЗик».
- Цельный караван! – восхищенно воскликнул Степан Васильевич. – А, мать?
- Тихо ты! – с досадой отмахнулась старуха.
Они с понятным любопытством глазели на происходящее.
«Иномарка» лихо влетала в просторный двор покойной Харитонихи, грузовик развернулся и стал пятиться к крыльцу.
- Добре нагрузили машину! – уважительно сказал старик жене.
Подъехал приотставший автобус, остановился, не заезжая во двор, у ворот, открылись двери.
- А детей-то, а детей! - всплеснув руками, ахнула Анна Петровна. – Целый детский сад! Мал-мала меньше! Да сколько же их, а, дед? Семеро?
- Шестеро! – пересчитав, поправил ее Степан Васильевич. – Ну, бабка, и соседи у нас будут! Я как знал! Одно слово – беспокойные.
- Поживем – увидим, - вздохнув, сказала Анна Петровна.
Старики переглянулись. Какие ни есть новые их соседи, а надо будут приспосабливаться, потому что придется жить рядом.
- Ничего, мать, - сказал, бодрясь, Степан Васильевич, - Раз они не испугались сельской жизни, - значит, люди они положительные и, наверное, работящие. Заведут хозяйство, прокормятся.
- Да уж, такую ораву прокормить – не шутки, поневоле придётся хозяйством обзаводиться. Это мы – по привычке упираемся, а им нужда заводить хозяйство. Нужда песен не поет, нужда разум вострит.
Сами старики Поршневы жили справно, крепко. По привычке, без особой надобности, держали и корову, и бычка, и двух поросят; и куры – гуси имелись, понятное дело; были даже пять овечек с задумчивым старым бараном Бяшей. Бог миловал, здоровье было и старики управлялись со своим немалым хозяйством без большой надсады.
Бесплатный спектакль продолжался. Старикам было неловко за свое любопытство, но сладить с собой они не могли и всё торчали у окна. А в соседнем дворе суета, шум и бестолковщина достигли крайней степени. Взрослые, переругиваясь и крича друг на друга, таскали тюки, мешки, коробки, старенькую мебель; детвора вертелась тут же, скинув обувку, визжа и смеясь, бегали по травке, катались на велосипеде. Девочки- двойняшки лет пяти, катавшие в игрушечной коляске куклу, увидели овечку и кричали в полном восторге: - Смотрите, смотрите, какая кудрявая собачка!
Кузов грузовика опустел. Крики и ругань взрослых понемногу стихли, угомонились и детвора. Сели передохнуть – кто на крыльцо, кто на стул, кто на узел.
Старики Поршневы оторвались от окна – не век же глазеть. Представление вроде бы закончилось.
Но не тут-то было! Через четверть часа к ним забежал новый сосед, спросил соли и пригласил на «сто грамм по случаю приезда на новое место жительства».
- Новоселье, само собой, - ещё отметим! Маленько обживемся и отметим по-настоящему, - он хлопнул Степана Васильевича по плечу. – Не боись, отец, Толик не обманет!
Анна Петровна и Степан Васильевич долго отнекивались, но, в конце концов решив, что не идти неудобно (худое дело обидеть соседа), - пошли.
- Прихвати-ка, Нюра, банку груздей, а то люди с дороги, закусить, наверное, нечем, - сказал Степан Васильевич.
- Может, детишкам мёда взять?
- И то дело.
Веселая компания встретила их пьяным гомоном. Хозяин подскочил к ним, обнял и церемонно представил: - Прошу любить и жаловать – наши соседи: дедушка Степан, Степан Васильевич, и бабушка Нюра, Анна Петровна!
Смущённых стариков усадили во главу стола, и скоро забыли про них. Добрую половину гостей составляли невесть откуда взявшиеся местные, деревенские любители выпить на дармовщинку.
Гвалт стоял неимоверный.
Старики отвыкли от многолюдья, шума и суеты. Но, как ни шла голова кругом, от их пристального крестьянского взгляда ничто не укрывалось.
Пьяненький Толик все похвалялся, какой он умный и практичный; какой хитрый ход конём сделал и теперь и деньги есть, и дом просторный, и дети будут здоровые на природе расти, и жена у него славная, и красавица, и певунья.
Никто его толком не слушал, но это его не смущало. Он, чокаясь со всеми, обходил гостей, шутил, рассказывал анекдоты.
Трое неразговорчивых, коротко-стриженых, крутоплечих парней, приехавших в «иномарке», встали из-за стола.
Проводив их, Толик постоял у ворот, покурил и вернулся в дом.
- Кто это? – спросили его.
- Племянник мой с корешами. Мафия! – Толик важно поднял палец. – Сказал, что если кто нас тут обидит, лично сам приедет, башку оторвёт. Вот так-то!
Застолье возобновилось.
Детворой никто не занимался, но видно было, что дети привычные: они смело подходили к столу, брали хлеб, колбасу, конфеты.
Их мамаша, ненамного трезвее муженька, то бегала в сени за очередной бутылкой, то запевала невпопад, тут же отвлекалась, хохотала совершенно как дурочка.
Анна Петровна и Степан Васильевич тревожно переглянулись и стали тихонько выбираться из-за стола. Толик заметил это и негодующе закричал:
- Вы что? Куда? Посидим еще! Наташа, ну-ка спой нам что-нибудь. Из уважения! Персонально для соседей!
- С нашим удовольствием, - ответила Наталья и запела на удивление сильным, красивым голосом: - Скакал казак через долину…
С обречённым видом старики дослушали песню, но потом, сославшись на необходимость обихаживать скотину, кое-как отбились от назойливого Толика.
Они вернулись домой недовольные. Молча управились по хозяйству. Уже стемнело. После долгого молчания, за вечерним чаем Степан Васильевич, как бы подводя итог, сказал хмуро:
- Семейка веселая!
- Да уж, - вздохнув, согласилась Анна Петровна.
- И вот ты скажи, как это все наши алкаши словно чуют – сейчас сбежались на халяву выпить. Как мухи на мёд! Вот позорники-то!
- Добрый-то никто не придёт.
- Только нас с тобой угораздило, мать.
- Ну, ничего. Может, люди хотели, как лучше. Чтоб не осудили…
- Дай-то бог. Чтоб не пьянка главное… Вообще-то нежадные соседи-то. Видала, сколько водки споили. Да не смердючку-самогонку, а «казенку»! пробка с винтом, уважительно сказал старик. – Есть, значит, деньги у людей. Поди, не голь перекатная.
Старуха, позёвывая, ответила: - И то слава богу. Как думаешь, шалить не будут?
- Не должны… А ты видала у его племяша на шее цепь золотая какая толстая? Есть у людей деньги.
Он вышел на крыльцо. Ночная мгла спустилась на деревню. От соседей долго еще доносился пьяный шум.
Попойка кончилась уже под утро.
«Добрая» слава о новых жильцах разнеслась по деревне. Дня три потом некоторые мужики приходили к ним похмелиться, но хозяева их понемногу отвадили.
Жизнь входила в будничную колею. Соседи, хоть и с запозданием, посадили картошку, кое-что на огороде… Старики, боясь сглазить, крестились украдкой.
Степан Васильевич и Анна Петровна не искали встреч с соседями, пытались даже сторониться; в общем, как говорится, жили рядом, здоровались через забор.
Соседи и пили как-то по особенному, тихо, без собутыльников, без драк, скандалов и шума. Пьяны не бывали, но из хмеля не выбивались.
Старики Поршневы простодушно пытались разгадать, что привело сюда эту семью, не похожую на всё, что видели и знали, хотя и пожили, и повидали на своём веку много чего.
А, между тем, история большой шумной семьи Сапрыкиных была обычной историей неблагополучной многодетной городской семьи, каких немало уже появилось в селах поближе к Новосибирску.
Непутёвые, спивающиеся родители вели развесёлый образ жизни; каждые полтора-два года прибавлялось по ребеночку, причём последние дети рождались всё более дебильные, слабоумные, а младшенький Митя был и вовсе убогий: огромная, словно надутая голова, раздвоенная «заячья» губка, кривые ножки.
Давно, ещё при социализме, получили Сапрыкины – как многодетная семья – хорошую большую квартиру на Телецентре. А, кроме того, супруги ничего доброго о тех временах, и вспомнить не могли. Пропесочивали на работе, строжился всё время участковый; не то, что водки – пива было не достать, одно слово ТОТАЛИТАРИЗМ.
Настали свободные времена: водки стало – хоть залейся, можно не работать – была бы голова.
Тут ещё племянник взял над ними шефство, выручал, при нужде подкидывал деньжат. Когда долг поднакопился, он же и помог рассчитаться, найдя подходящий обмен. Сапрыкины переехали в квартиру на первом этаже на окраине города и ещё получили приличную доплату.
За год с небольшим доплату проели, вернее пропили. И вот ушлый племянник ещё раз поменял их квартиру, - теперь уже на дом в деревне.
Часть доплаты, показавшейся поначалу огромной, племянник уже в открытую забрал себе за хлопоты и заботы по оформлению обмена и согласованию его в органах опеки. Он даже говорил про взятки, но врал. Причина была уважительная и в первом случае (многодетной маме легче выходить с детьми гулять с первого этажа), и во втором (в наше трудное время легче будет прокормиться у земли, в деревне). Поэтому согласование опека дала и без взяток.
Хотя и говорится, что два раза переехать – все равно, что погореть, переселенцы держались бодро и не унывали.
Дети быстро освоились в новой вольной жизни. Всё их приводило в восторг: цветы, бабочки, стрекозы. Сразу за огородами начинались луга с перелесками, недалеко было до речки. Целыми днями дети были предоставлены сами себе. Настоящей их мамой была старшая дочка Сапрыкиных Аленка – худенькая, не по годам серьёзная девочка лет тринадцати. Она и готовила, и кормила, и купала, и обстирывала малышню. Мать ее, иногда протрезвев немного, помогала своей дочке-разумнице; но чаще проводила время, валяясь рядом с мужем на диване у телевизора.
По вечерам выползали супруги подышать свежим воздухом, сидели, пьяно улыбаясь, глядели на своих ребятишек, на стариков соседей, вечно копошащихся по хозяйству, любовались красотой открывающихся видов. От избытка чувств иногда пели песни.
Слушая эти песни, Анна Петровна и Степан Васильевич рассуждали, что добром дело не кончится.
- Муж пьёт – полдома горит, жена пьёт – весь дом горит, - сокрушалась Петровна.
- Да, пьянка лучше метлы дом подметёт, - соглашался старик с нею.
Скоро восторги супругов Сапрыкиных поубавились. Первый же хороший дождь так расквасил просёлок, ведущий на центральную усадьбу бывшего колхоза, где были магазин и сберкасса, что даже за водкой идти неохота было.
К тому же, чувствовалось, что и деньги у них кончались. Сапрыкины стали всё чаще ссориться, обвиняя друг друга, что продешевили при обмене.
Старики, от греха подальше, молчали и не вмешивались, но тревога их нарастала.
Иногда по вечерам Толик заходил к ним поговорить. Его назойливые пьяные откровенничания раздражали стариков. Анна Петровна почти сразу уходила в дом, а Степан Васильевич поневоле должен был слушать и слушать соседа.
А тот жаловался на своего племянника, который – теперь им ясно – обманул их с доплатой, а ведь у них с Наташей дети, и он отец им, и должен обеспечивать их пропитание и счастливое детство.
- Чем я буду свою ораву кормить? – возмущался Толик. – Нет, я не стерплю! Терпение у меня кончится. Поеду разбираться с племянничком. Мало он доплаты выкружил при обмене, гад!
- Что ж ты сразу не обговорил сумму, - удивлялся Степан Васильевич.
- Да, понимаешь, отец, показалось – много. А не учёл, что инфляция…
- Ты работай, Толик! – пытался увещевать его старик.
- Где работать, батя? На ферме, что ли?
- Да хоть на ферму иди. Всё ж таки заработок.
- Эх, - пьяно лохматил Толик свои поседелые кудри. – Не по мне всё это: от зари до зари горбатиться, гроши получать. Каторга, как на конвейере!
И он рассказывал Степану Васильевичу, как после армии поехал в Тольятти и работал там на главном конвейере, и как тяжёл, как оглупляющ был ему – вольному человеку – этот труд.
- Теперь в стране свобода и я голову в хомут совать не собираюсь! Поеду к племяннику, стребую денег, заведём пасеку. Мёд продавать будем… Медовуху пить будем, батя.
Степан Васильевич только рукой махнул: дурень думкой богатеет.
Но через несколько дней Толик и впрямь уехал в город разбираться с племянником.
Через неделю и мама Наташа, заскучавшая без мужа, поехала переоформить детские пособия. Перед отъездом она, трезвая и притихшая, пришла к соседям и попросила Анну Петровну приглядеть за детьми два – три дня.
- Вообще-то, Аленка управляется сама. А вы уж иногда гляньте, прикрикните по-соседски… Дети ведь.
- Конечно, конечно. Езжай, Наташа, оформляй там всё, как следует. Разве ж я не понимаю, - отвечала Анна Петровна.
Оставшись одни, дети Сапрыкиных, кажется, особо и не печалились. Лето было в полном разгаре, кончался июль. Пошли ягоды, начались грибы. В огороде были горох с морковкой. Сердобольные соседи угощали молоком.
Хоть рыбалка в речке была никудышная, Павлик и Сережа иногда выуживали пять – шесть пескариков, - и тогда варили уху. Эта деревенская вольница, деревенское раздолье нравились детям куда больше городской жизни.
Дети Сапрыкиных были городские самостоятельные дети. Они умели пойти по вагонам метро или электрички с дебильным Митенькой. Жалостливые пассажиры, глянув на убогого и прочитав картонку с детскими каракульками «Подайте Христа ради покушать сиротам», - подавали достаточно щедро. Хватало и на еду, и на мороженое.
Дети Сапрыкиных знали, когда на расположенном поблизости кладбище родительский день и на могилках можно наесться до отвала.
Они знали, где и когда можно набрать пустых бутылок и где их выгоднее сдать.
В деревне эти их городские таланты не могли пригодиться, как и весь их недетский опыт выживания во враждебном городе, и они заново осваивали нехитрую науку сельской простой жизни.
Обделенные вниманием и лаской, они тянулись ко всякому неоттолкнувшему их, к приласкавшему их хотя бы мимоходом.
Со всей нерастраченной силой привязались они к соседям – старикам. Дедушка Степан учил мальчишек столярничать, старшие Павлик и Сережа схватывали всё на лету, даже слабоумный Митенька, выпросив «пилку», елозил ею по дощечке и радостно мычал. Возле бабушки Нюры вились девчонки, помогали, ластились к ней. Дети так истосковались по любви и ласке, что нельзя было просто погладить по головке кого-то одного – сейчас же остальные обступали старуху и надо было погладить и их.
Даже доить корову стало особенным ритуалом. Дети стояли чуть в сторонке, как будто невзначай оказавшись тут. Петровна, подоив корову, звала Аленку, наливала трехлитровую банку парного молока. Стараясь не расплескать, девочка шла к братикам и сестричкам, которые смирно ждали, только переминались с ноги на ногу от голодного нетерпения.
Прошел и третий, и четвертый, и пятый день. Анна Петровна заволновалась.
- Времена-то нынче какие! А женщина одна с деньгами в дороге. Не случилось бы чего, - делилась она с мужем тревогой.
- И папани их непутёвого нет как нет.
- Хоть бы уж мать вернулась. Какая – никакая, а мать.
Односельчане расспрашивали Анну Петровну, ахали, сокрушались. Приходил участковый.
Ещё через неделю деревенские видели маму Наташу в городе не вещевом рынке. Она, пьяно рыдая, сказала, что скоро они с Толиком вернутся, передала кой-какие гостиницы детям, и на словах наказ Алёнке смотреть за младшими.
Только и разговоров было теперь в деревне, как об этом.
Приезжали к детям представители местных властей: заместитель главы администрации, директора школы и участковый милиционер. Они осмотрели дом Сапрыкиных, ходили по огороду, расспрашивали Аленку. Напуганные строгой комиссией, дети – кто стоял, кто сидел на корточках у костерка, разведённого между кирпичами, подкладывали щепочки под закопчёную кастрюлю. Газ у детей давно уже кончился и они готовили во дворе.
Директорша школы приподняла крышку кастрюли. Пустая картошка, булькая, варилась там. Сокрушенно качая головой, директорша что-то сказала участковому. Потом гости поговорили со стариками. Степан Васильевич на прямой вопрос участкового – «Может, в детский дом определять? » - ответил, пожимая плечами: - «Кто ж его знает…»
- Вроде, родители живые, - сказала Анна Петровна.
- Алёнка, пока лето, управляется, старшой мальчонка смышленый, помогает. А что дальше будет, - одному богу известно.
Комиссия уехала. На следующий день привезли детям газовый баллон, мешок сахара и мешок риса. Жить стало веселее.
Скоро случилась беда. Младшенького Митю укусил энцефалитный клещ. Дети спохватились поздно, когда он уже лежал в беспамятстве, в сильном жару. Народные средства не помогали. Приглашённая пожилая фельдшерица была в отчаянии, в паху мальчика она обнаружила загноившийся хоботок клеща, сомнений в природе болезни у нее не оставалось, а в фельдшерско-акушерском пункте не то, чтоб гаммаглобулина, - антибиотиков не было.
Маленькое тельце мальчика тянули и скрючивали судороги. Бессмысленный полубред – полумычание терзали душу. Не сразу нашли машину. Митю увезли в районную больницу, где он и умер на следующий день…
Фельдшерица попросила стариков сообщить грустную весть детям.
- Бог прибрал, всё равно он был убогий, - успокаивал Степан Васильевич Аленку и Павлика, отозвав их, как старших, в сторонку.
- Всё равно, жалко Митю, дедуня! – плакала, заливалась навзрыд девочка.
- Жалко, как не жалко, Аленушка, - утешает её Анна Петровна, сама вся в слезах.
Кончается август. Родителей так и нет. Уложив младших спать, сидят на крылечке Аленка и Павлик.
Тихий вечер. Догорает костерок между кирпичиками (дети по прежнему готовят во дворе, экономят газ). От реки наползает сырая прохлада. Сгущаются тени. Аленка зябнет, кутается в старую кофту. Узкие ее плечи сотрясает крупная дрожь.
- Не заболеть бы, - думает она устало. Болеть ей нельзя, на ней братья и сестры.
Старики смотрят на сидящих на крыльце детей. Виновато молчат, пьют капли, укладываются, долго не могут уснуть.
- Скоро зима, - говорит Степан Васильевич. – Надо детишкам печь переложить, вторые рамы вставить.
- Да, зима шутить не будет, - отзывается Анна Петровна.
Умом старики понимают, что соседским теплом не угреешься.
Но с сердцем не сладишь. Жалко детей.
Вроде бы не чужие. Соседи.