Жизнь в детском саду – маленькая страничка в моей жизни.Мне было пять лет, когда меня отдали в садик. Только глядя на фотографии вспоминаю то время, узнаю ребят из нашей дворовой компании и тех, с кем потом училась в школе.
Тогда же, лет пяти-шести, меня возили в Москву. Жили в гостинице очень высоко. За окном, как на экране, голубое небо, под ним далеко внизу, блюдце просторной площади, по нему то быстро катятся друг за другом, то замирают не длинненькими полосками горошинки машин. Номер большой, яркий. Зеркально-шоколадная мебель, ковёр, мои любимые цвета, зелёный и красный. Я гуляю по ковру в новёньких, только что из магазина, красных матовых туфельках. Любуюсь туфельками, наслаждаюсь глубиной ковра, хожу, мягко, неслышно утопаю. Красные покрывала и чехлы, густая сложная драпировка штор на двери и окне. Массивные карнизы. Замысловатая, с округлыми матовыми плафонами, прячущими лампочки, люстра. Мне всё так нравилось!
Как мы оказались в этой гостинице? Наверняка она была очень дорогая, статусная, я помню, как тушевались и робели мои родители, поднимаясь по бесконечным ступенькам к её роскошной резной двери.
Эта первая поездка в Москву запомнилась ещё одним сильным впечатлением. Мы были в Мавзолее. Очередь наверняка была, я не помню. Под разрывающую душу трагическую музыку, такой пугающей, страшной музыки я ещё никогда не слышала, медленно вошли в чёрный блестящий склеп. Под направленным светом лежит живой-мёртвый человек. Меня сковал такой парализующий ужас! Люди медленно проходят полукругом и смотрят на него.
Когда вышли на солнце и ветер, казалось, что побывав в нереальности, навсегда вернулись в живую, настоящую, прекрасную жизнь. Весь ужас позади и больше никогда ничего страшного не будет! Было так радостно, что жизнь, как будто прервавшаяся, продолжается! Минуты, проведённые в склепе, казались ненастоящими, не бывшими, придуманными.
Сколько ещё будет продолжаться эта дикость… Сколько ещё простоит эта комната ужасов? О чем тут спорить? Он должен быть похоронен как человек. Это издевательство над здравым смыслом, над человеческими традициями, это варварство. Вызов пигмеев высшим силам, которые даже не замечают этого вызова. Труп, выставленный на вечное публичное обозрение – кощунство и бессмыслица.
Многое ускользнуло от моего внимания, многое ушло из памяти, но помню свои впечатления. Я ощутила тогда Москву, как что-то огромное. Её просторы изумили, привели в восторг.
В первый класс я пошла в 1961 году. Она стоит рядом с моим детским садиком, чуть выше на горочке. И детский садик, и школа обнесены заборами, их разделяет неширокая дорожка, по которой мы, местные жители, ходим каждый день, сокращая дорогу. Я училась в этой школе пять лет.
Моя первая учительница казалась мне тогда совсем бабушкой. Её звали Евгения Григорьевна. Она была женщиной без возраста, была похожа на Н.К. Крупскую, такая же причёска, фигура… даже одежда такая же. Скучная, невзрачная и равнодушная абсолютно ко всему, к детям в первую очередь. Меня она невзлюбила. К счастью, я не очень-то мучилась её нелюбовью. Но четыре года в компании вялого равнодушного человека…
Училась так себе. В меня никто не верил, не подбадривал, не поощрял. Я не знала своих сил и возможностей. Но ходить в школу любила.
В школе мне нравилось всё! Весёлый гомон, хаотичные быстрые передвижения спешащих школьников. Куда они всегда бежали? У каждого класса была своя классная комната, в которой проходила и математика, и русский, и рисование, и все остальные предметы, кроме физкультуры. Мне нравилась школьная форма. Она объединяла нас, школьников, делала особенными. Надев форму, я настраивалась ещё дома на учёбу, на серьёзный лад.
Когда звенел звонок, вся коридорная беготня прекращалась, и эти особенные дети, школьники, мгновенно исчезали из коридора и появлялись в классе сразу на своих местах за своими партами. Эти парты – громоздкие, тяжёлые, с откидными крышками, с углублением для ручки и чернильницы, тоже были особенными приметами школы.
Мне нравилось доставать из портфеля тетрадку, учебник, ручку, аккуратно раскладывать их на парте. Сразу возникал настрой труда и усердия, тишины и порядка. Мне нравилось, как при появлении учителя все ровно поднимались и замирали, ожидая разрешения сесть. И начиналась работа…
Как подскакивало сердце, вызовут-не вызовут… Тишина контрольных, строгий выразительный голос учителя на диктанте. И открытие миров – цифр, языка… В моей речи были «деревенские» словечки. Я их быстро изжила, образование всё-таки!
Один предмет мне никак не давался. Было обидно до слёз, до отчаянья – чистописание. Оно было моей мукой и кошмаром! Как я ни старалась - опять двойка! Не получались у меня буковки по прописям, ровные и округлые, а только какие-то уродцы! Всё коряво и криво… Какая-то грязь и мазня! Учительница из презрения высокомерно ставила мне потом тройки, чтобы не портить картину успеваемости класса.
Почерк таким… удивительным и остался. Если посмотреть на какие-нибудь мои записи, - любые, то мало того, что не понять, что написано, но и все строчки расходятся по листу неравномерно, то густо, то пусто, то ползут дружно вверх, то, спохватившись, выравниваются, то сползают, задумавшись, вниз. То вдоль страницы, то поперёк… Исправления, зачёркивания… Ужас!