Я мало общалась с братьями. Когда мы были малышами, у нас не было общих игр, они убегали к ребятам, своим друзьям. Деревня большая, несколько улиц, много народа, много детишек. А когда подросли, они были заняты. Работали по хозяйству.
Братья были очень разными и даже внешне не похожими друг на друга. Валька высокий, ширококостный, размашистый, прямолинейный. Валерка пониже ростом, вьющиеся как у отца волосы, круглое лицо, степенный, аккуратный, основательный, хозяйственный. И судьбы у них разные. Валентин прирастал, прирастал и прирос к бутылке, жена – такая же. У них всё время рождались и рождались дети. Связи утрачены. Знаю только, что их старший сын с другом убил, забил до смерти колхозную лошадь (был ещё подростком!), его осудили.
В самом начале восьмидесятых годов осенью, ещё до перестройки я ездила в родную мне деревню за картошкой. Много лет до этого не приезжала. Тёти Нины уже не было на этом свете. В дом входила с каким-то перевёрнутым сердцем, оно, кажется, даже не билось. В доме теперь жила Валькина семья. Дома была жена. Схватив привезённые в обмен на картошку две бутылки вина и не заметив гостинцев детям, она велела кому-то из них бежать за батькой… Немедленно судорожно стала открывать бутылку…
Я осмотрелась. Никаких теперь половичков и полотенец. Грязный пол, его даже не подметают? Свет солнца, просачиваясь через немытые окна, словно вступая в химическую реакцию с грязью стола, дивана, криво обвисших занавесок становится мутным, темно- коричневым и всё утопает в этом мраке запустения. В доме холодно. Печь давно не топлена, дети и сама жена сидят в верхней одежде. Именно сидят. Не видно следов какой-нибудь работы или занятий, даже детских забав. Нет никакой хозяйственной жизни. Нигде не видно кружек, тарелок, кастрюлек. Как будто дом нежилой.
Всё на своих местах: стол, недлинная негрубая деревянная лавочка под окном, табуретки, буфет, возле печки в углу кровать, проходить мимо которой я так боялась в детстве. На ней какие-то замызганные тряпки и, кажется, копошится ребёнок. И другие детские глаза смотрят колючками.
Всё это, бывшее когда-то родным, теперь чужое. В углу больше нет иконы…
Очень быстро на зов жены идёт хозяин. Выхожу ему навстречу на крыльцо. Лучше было не выходить и не видеть… Идёт размашистой походкой, подходит к собаке, сидящей на цепи возле крыльца, и по её взгляду понимаю, что сейчас будет. ( Этот же взгляд преданного обожания и ужаса ожидания унижения и боли я видела много лет спустя в глазах своей дочери.) Бьёт со всего размаха огромным кирзовым сапогом в грудь, собака взвизгивает в отчаянье, удар, ещё удар! Повизжав, собака замолкает, отброшенная остервенелым ударом. Вошел, продолжая материться в дом, повозился, вынес мешок картошки.
Я уехала не простившись. Валька торопился открыть вторую бутылку, дети делили гостинцы (тоже, наверное, по праву силы) да и мне не до политеса… после всего увиденного. Больше никогда не виделись.
Валерика жена увезла в начале восьмидесятых на свою родину в Белоруссию. Тогда у него было двое детей. Что с ним теперь – тоже не знаю.
Перед отъездом он приезжал попрощаться. Что это было? Как водится быстрый стол, бутылочка вина. Разговоры о прошлом и будущем и… попытка совсем не братских поцелуев! Сильные руки, крепкие объятия. Вырываюсь, пытаюсь превратить всё в шутку, однако идя на работу, пришлось прятать ярко розовый след братской любви на шее.
Последний раз я приезжала в деревню на лето после шестого класса. На лугу не лежала, в небо не смотрела, закат видела мельком, и засыпала, немного поворочавшись. Из занятий – непонятно как оказавшаяся здесь одна единственная книжка А. С. Лескова «Сочинения». Абсолютную всевластность его гения я ощутила спустя годы, на третьем курсе института. А тогда он мне... не понравился. Потомилась и уехала.
Приезжала иногда потом ненадолго, пока была жива бабушка. В один из этих коротких приездов тётя Нина, проявив несвойственную, казалось, ей инициативу, решила меня приукрасить. Договорилась с местной умелицей, и та проколола мне уши. Большой, толстой, ржавой швейной иглой! Дезинфекция – одеколон. В образовавшиеся дырочки сразу протянули этой же иглой грубую, шершавую, колючую льняную нитку. Уши не прокололи – прошили. Было больно и страшно, но ослушаться не посмела. Была послушная, легкоуправляемая и терпеливая. Уши долго не заживали, болели, неестественно раздулись и посинели - носила платок, прятала. Всё обошлось, но потом обнаружилось, что дырочки не симметричны, одна выше другой. В школу первого сентября пошла с серьгами.