Ранний мир Василия Аксенова: персонажи и призраки
Несколько вступительных слов
Как назвать героя? Да как угодно, хоть Савлом.
Действительно, есть же традиция, давняя, устоявшаяся. Были когда-то званы Петр и Павел, когда еще только предстояло им стать Петром и Павлом. Дрогнули, было, они, но оправились. И взошли они, Павел и Петр, вслед за Спасителем, ушли, но вернулись. Постепенно сложился в поколениях образ, Павел Петрович, начал шагать по страницам, как некий единый персонаж. Не продолжить ли Павла Петровича в наше новое время. Пусть выйдет, поднимется новым Павлом Петровичем в наше особое, необыкновенное время.
А можно и покороче, Павел-Петр.
Прожил Павел Петрович жизнь, осталось недолго, течет себе, увлекает.
Но не сидится старому на месте, не съездить ли на малую родину. Тут же собрался, потянулся, вернее, потянулись километры. Сначала до Рязани, быстро. Потом, после Рязани, помедленнее. А уж когда вышли на финишную прямую, и вовсе медленно: «…размяк я и заснул, невзирая на ухабы нашей дороги, которая за сорок лет не улучшилась» (Аксенов, с.7). За сорок лет – это 64-й. А сорок лет до этого – это Революция. Еще делегаты «6-й армии, ехали с Перекопа в Харьков». Ну да, заснул человек, спится, а подвода движется, так и доехал до родного села, в котором не был сорок лет.
Сорок лет с лишним, где трубы, почему не слышно.
Можно сравнивать: тогда, сорок лет назад, поезд шел медленно, «по разоренной земле», надвинулись сумерки, сразу же темнота навалилась, хоть бы какой огонек, хоть бы где один огонек, «пустыня». Пустые поля, что может быть на таких полях, только ветер. Да одинокий поезд, что «своим медленным движением утверждал жизнь в этой пустыне» (Там же, с.3). Утверждал? Это значит, двигался он неотвратимо, ничто не могло остановить сей поезд. Жизнь должна быть движением, или движение должно быть жизнью? Живите, и они жили, мчались «из теплушки в теплушку», сбивались в «летучие митинги», на которых «выносились резолюции». Спорили, яростно, а еще столь же яростно отбивались от вшей, отвлекают проклятые бойцов от «высоких мыслей и яростных теоретических схваток». А впереди голубые города, их тесные улицы.
Тесные не сами по себе, тесные от волн «праздничной манифестации».
1.
что нужно непоседливому герою, вооруженному революционной памятью?
Конечно, контраст, он на этом живет, на этом и этим.
Он везде его найдет, вернее, это свойство нашей жизни само на него выходит. Ему даже стараться не надо. Посмотрел на огород деда (= младший брат его отца), самому деду уже «под девяносто»: чудо. Овощи, ягоды, «все крупное, красивое, одно к одному» (Там же, с.8). Дальше межа, дальше колхозный огород, что-то такое непонятное, то ли покрытое, то ли прикрытое желтыми лопухами. Не понятно, так спроси. Дед тут же объяснил: «худое это поле». Не может быть, земля одна, но здесь все крупное, а там лопухи. Хотели овес, посадили свеклу, теперь полоть надо, зачем? Приказ! Странно повел себя Павел Петрович, ведь революцию прошел, двадцатые, тридцатые, до начальника дошел. Знает ведь, приказы не обсуждают, а выполняют. Нет же, знай, твердит: бесхозяйственность, головотяпство. А где-то внутри щемит, тоска по земле? Отгоняет непрошенные мысли, отогнал, конечно. Свернул на привычную стезю, надо бы в район, в управление.
Разумеется, не поехал, стал «вникать в колхозные дела».
Сам при деле, и председателю местному жизнь отравляет, портит помаленьку.
На седьмом десятке, а он весь в движении, да что там, само движение. То в бригаде, то на ферме. То с животноводами, то с механизаторами. И везде беседы, лекции, должно быть, о международном положении. Понятно, еще один контраст. На своих участках у колхозников чудесные дары, а на полях артельных одни «птички». За что же работают колхозники, за так? За трудодни, «по которым они почти что ничего они не получают» (Там же). Как будто две жизни пересеклись, одна обычная жизнь. Огороды, магазины, внуки. И другая жизнь, ни внуков, ни встреч, одни зачеты, то есть одни пустые рабочие дни. Выводы делаются сразу, непорядок, надо меры принимать. По возвращении, немедленно «войти с докладной запиской» в ЦК.
В корень глядит старый борец, свои участки, артельные, разве все это не общественное.
А сами люди, они общественные или не общественные?
До этого не дошел, до людей? до контраста, на языке философов, до противоречия.
Не разглядел. Обычные колхозники, все работают в колхозе, а где им еще работать, как не в колхозе. И председатель колхоза над ними, а над кем же ему быть. А над ним район, дальше область. И уж на самом верху Центральный Комитет, вот туда и будет обращаться. Не об одном же, отдельно взятом колхозе надо позаботиться, обо всех колхозах. Ибо, по сути, мы все работники единой всенародной артели.
Короче, плывет на волнах метафизики всеединства.
А куда плыть на старости.
2.
Как-то вечером шагал Павел-Петр по тропинке.
Давно сбросил галстук, шляпу. Взамен кепка, рубашка расстегнута, привольно. И вдруг тихий голос: «Здорово, Павел Петрович!» (Там же, с.8). Здорово так здорово, и вам того же, здоровья. Долг вежливости соблюден, можно двигаться. Не узнаешь?! Лицо старое, нос торчит, над ним брови, не слишком опрятный, не слишком приятный человек, чего тут узнавать. Он усмехнулся, какая знакомая усмешка, как осветилось:
из каких времен, из детских, «Дикой»
Вместе учились, вместе ходили в церковноприходскую школу. Проклятый царизм, учил любить царя-батюшку, заодно грамоте обучил. Странный был мальчишка, всегда в стороне, всегда один, строгает, что-то мастерит. Лет двенадцать тогда было, от безделья потянуло на подвиги. Странно, конечно, что деревенские мальчишки двенадцати лет, бездельничали. В то времена, как известно, с восьми лет начинали пасти, гуси, потом коровы. Ну да, видно по бедности гусей не было. Так вот собрались эти бездельники в кучу, а если и в кучку? ворвались в баньку, где этот странный мальчишка мастерству своему потакал, да поломали все. Все, что под руки попалось. Жестоки дети, но почему они хохотали, дико хохотали, страсть разрушения?
Странный мальчишка, и банька странная, давно, видать, в ней не мылись.
Хотя если задуматься, «Ходили они в лаптях, летом – босиком и если появлялись со своим товаром к кому-нибудь домой, надо было открывать окна – крестьяне не знали мыла» (Лилина, с.51). Зачем банька, когда есть кормилица, русская печь, там и баню можно устроить.
Блеск давно отгорел, так, отблеск, и вот встретились, на седьмом десятке.
Встреча, стола нет, стопок тоже. Да и вид Дикого не располагает, сидит, опять стругает, как сорок лет назад. Остается разговор. Как жил Дикой, слово за слово, выясняется, все свои 64 года просидел в этом селе. Никуда! А тридцатые, ведь всех задели? Отдал добро, все что имел, просто отдал. Звали в начальники, было и такое, не пошел. Всю жизнь на одном месте, что ты же делал? Опять Павлу-Петру подавай движение, как будто нельзя делать что-то полезное и на одном месте. А смысл жизни? Дикой открывает, я «..наблюдатель. Всю жизнь наблюдаю, и баста» (Там же, с.10). Всю жизнь, сидеть, да куда-то смотреть, Павел-Петр тут же переносит на себя, примеряет к себе, как бы он сидел и молча смотрел. Перенес и вздрогнул.
Ушел с винтовкой, наблюдать через прицел? Не смешно. Валялся в сыпняке, выкарабкался. Так кто не валялся в бреду, вся страна бредила. Стоял на трибунах, понятно, кричал, орал, немало переорал, используя ненормативную лексику, из этих, из эсеровских агитаторов. Вышел в начальники, ездил на персональном «форде», попутно сменил трех жен. Потом потянулось. Следователи в НКВД, ох, и лупили. Поехал совсем в другие края, на лесоповал. Мог замерзнуть, но выкарабкался. Вынес, выжил, восстановлен. И вот теперь он персональный пенсионер. Вот это жизнь! И променять жизнь, посвященную Великой Идее, на созерцание облаков? «Нет уж, увольте! Конечно, каждому свое, а мне – мое, мне – моя жизнь, вся в огнях» (Там же, с.11). Вся жизнь предстала, вся в огнях, в свете большой идеи.
И дикий хохот.
И кулак над головой комиссара.
И кривая ухмылка следователя, мол, признался твой дружок, «вместе с тобой шпионил для Японии» (Там же, с.6). Все то же, безжизненное поле, через которое нужно двигаться, движение спасло его? Сам он не сомневается, движение к свету великой идеи вытащило его, огни на горизонте, или горизонт в огнях.
Печаль, боль, конец жизни.
Но не за себя, за старого товарища, даже «боль за него», принял боль на себя, по крайней мере, хотел бы принять. И то, представьте, «лежит один в темные долгие ночи, и даже вспомнить ему нечего» (Там же, с.11). Вот здесь, точка боли – нечего вспомнить. А разве может быть иначе, всю-то жизнь просидел в своей избе, а что можно увидеть в этой старой хибаре. Голые запущенные стены, грязные. Прямо в горнице бочка, с водой, зачерпывай, пей. Запахи, от мышей, от пустоты, запустения. Вы знаете, что такое запах запустения? мерзкий запах долгого окончательного запустения. Какие чувства? Нормальный человек думает о страхе.
О последнем страхе.
Естественный вопрос, думаешь? Бывает, «когда о кончине думаю», как-то легко отвечает.
Да, думаю. А как насчет Бога? «В бога не в бога, а в высший дух верую» (Там же). Странно, ты вот аппараты всякие собираешь, радио какое-никакое наладил, даже Би-Би-Си слушать можешь, слушаешь? Да, ладно, ладно, мне это ни к чему. Но при этом в разную чепуху веришь. «Как же это так получается»? (Там же). Только что отвечал так легко, дух, тонкая материя. А тут начал уклоняться, уходит. Как-то верую, а как получается, мол, я и сам не знаю. Тут уклоняется, а тут не уклоняется, создается контраст. Хотя бы и одним словом! А что нужно для противоречия, только слово. Нет, нужно выяснить все, до точности.
Как будто с Павлом-Петром некое право, на превосходство.
Ладно, он наблюдатель, чем я хуже, а как насчет наблюдения за наблюдателем? И ходит, и топчется, вздыхает. «Я наблюдал за ним» (Там же). Что-то говорит, голос старого товарища стал голоском, дрожит, от волнения, с чего бы ему волноваться. Нет причин, вечер, тишина, никто не тревожит, и не потревожит. А тут даже руки затряслись. И вдруг решается: «У меня жизнь с интересом» (Там же). Вызов? Как будто, нет, не похоже. Значит, ты доволен своей жизнью, раз есть интерес? Он решается, пойдем.
3.
Старый товарищ по детским играм решается, пойдем, «тебе первому покажу».
Господи, да что он может показать, но идем. Хлев, заброшенный. Внутренний дворик, тоже пустота. Далее сарай, один замок, другой, нужно возиться с ключами, где он их взял, эту связку. А за дверью, темно, опять темнота, да слышится «какое-то слабое ритмичное пощелкивание». Маленькая лампочка, тусклый свет. Но сначала ослепляет, ну понятно, резкий переход от темноты к свету, не привыкать к резким сменам курса. Павел Петрович приглядывается, всматривается. «Я увидел ту хитрую машину, которую когда-то мы разломали в баньке» (Там же). Но ведь тогда твоему товарищу было двенадцать лет, как он мог соорудить в эти года хитрую машину. Деревенский паренек, осваивающий азы грамоты, как он мог? Ведь это же сродни озарению. Конечно, подобные мысли не приходят в голову Павлу-Петру, ни от Павла, ни от Петра. Вот если бы летучий митинг, если бы на трибуну, да пару резких выражений. Глядишь, дело бы и пошло.
В глазах ветерана тот же комиссар, в коже, пенсне, без оружия.
Как он кричал: «Перед нами не белогвардейская сволочь, а революционные бойцы». Конвой? «Снять конвой!» Бойцы! «Чаша весов истории клонится в нашу пользу» (Там же, с.5). Наше движение никому не дано остановить. «Даешь мировую революцию», огонь в нашей крови, или так горит наша кровь.
Перед глазами та же машина.
Та, да не совсем та. Конструкция та же, но сама машина сложнее, «величественнее». Колеса, большие и малые, вращаются. Почему-то так устроены вещи, заданный смысл в них самих. Если колеса, то должны вращаться. Рычаги, как и положено рычагам, ходят взад-вперед, ременные передачи передают движения. Движение от одних колес идет к другим колесам, через рычаги – к спицам, от спиц снова к колесам, которые побольше. Проходит через большие колеса, уходит к малым колесам. И все? Ах, нет, еще есть какая-то маленькая дощечка, она-то и пощелкивает. Слабо так, пощелкивает, «маленькая дощечка». Но ведь это тоже движение, простое ритмичное движение. Что я вижу? Одно движение, только движение, и больше ничего!
«Мне стало не по себе», надо что-то сказать.
Голос, каким должен быть голос? Конечно, насмешливым. Забавная штука, забава на всю жизнь. «Для чего все-таки она?» (Там же). Для движения, просто для движения. И когда же началось это движение? не помню, давно это было, так давно, что и забыл. Но вот «видишь, не останавливается». Кто я такой, хотел бы ты знать? я не знаю ответ, я просто был рядом, когда мир двинулся. Он захотел двигаться, я не стал мешать ему. Пусть он движется, мне достаточно быть рядом. Да, ты безумец! Пусть лучше я буду безумцем, чем обезумеет вся ваша машина. Мы – не детали машины, эта машина дает нам движение. Да, машина дает вам движение, а я бы хотел дать движение машине.
Смысл вещей в них самих, хорошо, пусть так.
А как устроен человек, чем-то он должен отличаться от вещей? он может найти смысл жизни вне себя самого. Хорошо, а смысл движения? Не в самом же движении. А в чем тогда, Павлуша? Движение, оно к чему-то должно вести, к чему? А к чему ведет вечный двигатель? Так у тебя это вечный двигатель! не знаю. Но ты не уходи от ответа, к чему ведет вечный двигатель, зачем его хотят создать? Ну что ж, давай сначала. Чем человек отличается от вещей, тем, что смысл жизни он находит вне себя. А зачем? Это может быть очень большой смысл, он же не ограничивается самим человеком. Благодаря такому смыслу и сам человек сможет быть большим. Во всяком случае, сможет выйти за свои собственные пределы, стать больше самого себя. Очень это хорошо. Смысл задан вне человека, кто-то его видит, знает. Этот Всезнающий, Всеведущий возвращает этот смысл самому человеку, я дарю его тебе, бери. И человек следует за тем, кто открыл ему большой смысл, кто сделал его жизнь осмысленной. Он стал придатком, придатком кого? того, кто через большой смысл и сам стал большим человеком. Человек-вещь, двигайся вещь, вернее, тебя будут двигать.
Ты стал вещью, да еще в холодных руках.
Нет! Врешь, ты все врешь, белогвардейская сволочь.
Я не стал вещью, я шел за великой целью, я горел ее огнем. А ты, я не знаю подходящего слова, но я знаю, кто ты. А я знаю и то слово, которое ты еще не выучил, ты хотел сказать: обанкротившийся гад. Кто же из нас, двоих, банкрот? История еще не сказала своего последнего слова, нам уже не услышать, остынь.
Великая цель и ныне со мной, я и сейчас горю ее огнем.
Оглянись, где она, эта твоя великая цель? все те же ухабы, на той же дороге. И то же поле, на котором даже свекла не желает расти. Те же затхлые гостиницы, в которых всегда вывешена табличка «Мест нет». Великая идея – источник твоего движения, хорошо, пусть так. Участник вечного движения, куда ты вышел? В большой мир, а вот ты, так и остался у своей бани, надо было тогда не только твою машину разломать, но и тебя самого. Мы не остановимся, мы просто не умеем останавливаться. Вот сейчас я пойду домой, сяду, напишу докладную записку в ЦК. Да, записка старого большевика дойдет до ЦК. И что? ты можешь пересесть на «Мерседес», сменить еще двух жен, пройти еще пару коридоров в здании на Старой площади, или даже пару этажей, но что дальше? вся твоя великая цель осталась в этих двух буквах.
ЦК, вот он, твой высший дух.
Спустился к нам? Скорее, воспарил на недоступную нам высоту.
У солдата партии есть одно право – быть солдатом партии, звучит гордо, и мы с гордостью несли имя партии, сами, оставаясь ее солдатами. Но что здесь нового? У народа есть одно право – быть управляемым, так говорил Первый консул Франции, еще один участник вечного движения. Неужели даже он был пешкой вечного движения. Вспомните кредо Бонапарта: «Людям нужна не свобода, а слава». Что же тогда сделала прекрасная Свобода на баррикадах, была ли это свобода, или что-то другое мерещилось нам.
4.
Оказывается, два старых товарища, столь разных, одинаковы.
Хотя один просидел всю жизнь около старой баньки. А другой всю жизнь куда-то мчался и с кем-то боролся. Винтовка, ручка, топор, пенсия. Колесо побольше, колесико поменьше, дощечка, крутись мир. Оба верили в высший дух, но искали его разными способами. Дух в машине, или машина Духа, выбирайте.
Да, идея была вне меня, я шел к ней, напролом, был беспощадным.
Но теперь идея во мне.
И я обращаюсь к людям с Идей. Это конечно, можно, а вдруг получится? Я этого хотел бы, тогда Дух отделится от машины. Какое ему дело до машины, Дух может жить и без машины. А вот машина без Духа мертва, безжизненна. Так ли уж плоха ее безжизненность, это еще не плаха: «по закону психологии человек всегда стремится к самоутверждению» (Свищев, с.39). А потому, «к самооправданию». Он всегда сделает это за счет ближнего, найдет виновного, приговорит. А машина, лишенная духа, не будет искать виновного, конечно, она просто уничтожит всех. Всех подряд. Как же это получается, сначала цель, к цели. Нужна машина, теперь давай машину. Потому машина давит нас, оказывается, мы ей мешаем. Говоря короче, идя к цели, мы становимся лишними для этой Цели, в какой-то момент Цель начинает обходиться без нас.
Выбирайте, активный штык или пассивный налогоплательщик.
Простой человек, изучает иностранные языки, зачем?
Он готовится отдать свою жизнь, зовут его Макар, фамилия – Нагульнов.
Понятно, жизнь он отдаст не ради какой-то там Катерины, но ради мировой революции. Сама жизнь творила этих людей, интересно, жизнь творит жизнь, а кто же тогда творит смерть? «Сколько их было рыцарей без страха и упрека, готовых отдать жизнь за идею!» (Лилина, с.54). Отдают жизнь, и тем самым в жизнь входит смерть. Они не ведали, что «идея была иллюзией», ложью! Ну и что, и пусть идея ложная, но она творила «людей высочайшей морали» (Там же). А эти люди высокой морали? Попались под каток «ими же творимой истории». История – в роли машины, а разве может история выступать в иной роли? Если бы было возможно иное, история перестала быть Историей. Творите историю, а история будет творить вашу судьбу, чем не колесо? Что нужно, чтобы запустить террор? Человеком с безупречной репутацией.
Об одном забыл автор, эти моралисты сами запустили колесо?
А что значит, запустить колесо? Очень просто, это значит, кого-то поставить к стенке, ради идеи? Нет, конечно, ради удержания идеи в отдельно взятых руках. Тем самым ради собственного восхождения. И к чему мы приходим? Даже самая великая идея не способна быть «высшим духом». Чем же она способна быть? Она способна только давить, то есть, великая идея может быть только Большой Машиной.
А дальше, кто успеет сесть за руль этой Машины.
Вы хотите стать рулевым?
Есть два способа: «Одни бьются за призрак прошлого, другие – за призрак будущего» (Набоков). Не спрашивайте, что и как, вам нужно стать призраком. Кто-то успел застолбить прошлое, не страшно, будем осваивать будущее. Напротив, если уже бродят тени из будущего, начинайте возвращать прошлое. Люди могут многое говорить, но есть только два направления – или в прошлое, или в будущее. Вы знаете какое-нибудь другое, назовите, ну говорите! А какое же направление выбрал тот, странный мальчишка из глухой рязанской деревни? Он решил выпасть из Истории, в этом и заключалась его странность. Она удобна тем, что заболеть ею можно в любом возрасте, даже в самом невинном возрасте. Не требуется грамота, азбука, не нужны долгие беседы, игры в вопросы и ответы. Нужно только заболеть, шансы переболеть есть? есть, ведь повсюду бродят фанатики идеи + инженеры, готовые превратить идею в машину + штурманы, желающие взять руль машины в свои надежные руки + колесики, посвящающие досуг изучению иностранных языков.
Свободные Места есть, не хотите ли занять?
Литература:
1. Аксенов В. Новые рассказы. I. Дикой // Юность, 1964, № 12.
2. Лилина М. Возвышает ли возвышающий обман // Диалог, 1994, № 3.
3. Свищев В. Необходим новый организатор производства // Экономист, 1992, № 12.