Прошли дни. События закрутились быстрее. Валя успела с утра на лиман, а потом, идя за сводкой, решила, что больше Команиди изгаляться над ней не будет. Она не хочет быть посмешищем в коллективе, который уже стал ей дорог. И как первая любовь, так и первая работа — это неумолимо возвышает. И никто не хочет терять время, которое нужно будет потратить на пересчёт цеховых планов и на текущую помощь отделу. Нет, хватит. Войдя в кабинет, Валя Дикарева взяла себя в руки и мирно улыбнулась
— Тебе что, Валентина?
— Сводку.
— Расстёгивай.
Она, всё так же глупо улыбаясь, расстегнула пару кнопок. Он поднял одну бровь и выдержал паузу. Одобрительно усмехнулся. Чёртов ловелас. Хотя нет, не ловелас, он её даже лапать не стал. Решил приручать постепенно. Могли зайти! Она стояла, переминаясь, как недотёпа, ждала у моря погоды. Он глянул в свою записную книжку и сказал:
— Одна экспериментальная. На сборке новых машин нет.
— Но кнопки две.
Он думал минуту, не больше. Если был риск, то сам виноват. Никто его за язык не тянул с этими кнопками.
— Хорошо. Одна для полимертары.
— Спасибо.
— Мы взаимно вежливы. И только.
Она застегнула кнопки на газетке и быстро вышла. Дрожащими пальцами написала две сводки, одну отнесла в приёмную, вторую начальнице на стол. Начальница посмотрела и швырнула Замятиной на стол. Но посмотрела. Субординация соблюдена. Замятина подписала, подшила, показала папку Вале: сама, дескать, не барыня. «Ещё не всё? — Подписывать надо обе. А ты отнесла не подписанную. — Ясно, ясно». Она сбегала и всё исправила.
Валя кивнула себе в зеркало и занялась цехами. Да, они её приучат тут к работе. Но что произошло без неё? Видимо, начальницу отстранили, видимо, уже есть приказ на Замятину, а Чирко сидит в обмороке. Она всё-таки не ожидала такой крутизны. И уйти, от обиды дверью хлопнув, не может. Ей придется терпеть это безобразие или молча, безропотно на пенсию идти. А Зина была бледна, но хороша как никогда. Новое серое платье из марлёвки, в мелкую веточку, стиль кантри, тесьма, мелкие рюши на груди и по низу юбки. Да, она казалась королевой. Хотелось спросить про ночной визит, но нельзя, нельзя.
Валентина склонилась над пачкой с планами, а щеки её пылали. Что-то не давало ей покоя после визита к Марку Антоновичу. Его быстрый взгляд из-под опущенных век, его явное вежливое хамство, граничащее с презрением, вызывали протест. Так и забыть о нём! Об этом отвратном, наглом начальничке. Забыть и не думать. Но что-то остро покалывало в суставах, в крови и колотье разносилось по всему телу. Гад, одно слово. И как его никто ещё не убил? Она чувствовала себя девушкой по вызову или там «кушать подано». Нежный такой ожог унижения.
Пока комиссия отдыхала на косе, все заводские скучные итээры болтались по коридорам, точно вобла на веревке. Понятно, что отчёт будет написан так, как нужно, но примут ли ещё отчёт этот. На обеде в столовой народ почти не разговаривал, Валя тоже стояла за столиком довольно пасмурная, а вот Андриан Ильич, напротив, был почему-то весел, разговорчив. Он в липовом отчёте никак не участвовал, ему голову было морочить незачем.
Он сам принёс оба обеда: окрошка, киевская котлета с салатом два раза, компот. Подмигивая, он рассказывал Валюшке какие-то странные эротические анекдоты, совершенно не смешные, повторяя слово «Декамерон». Но Валя не слышала о такой книге и была не в своей тарелке, хоть и с окрошкой. А окрошка оказалась чудесная: ветчина розовая настругана соломкой, а редис кружками, яйца сплошной желток, квас коричневый и жгучий, ложка густой сметаны плавала, не растворяясь…
— Пампинея, Джованна, монахиня — никакой разницы, — увлечёно вещал Долганов, умудряясь быстро есть и говорить внятно. — Эта монахиня вместо потупления глаз так выставит ножку из-под рясы, что тебя столбняк хватит...
— Не поняла, а какая связь с вашей командировкой в Мариуполь? Вы вроде давно ездили...
— Связь очевидная. Ты просто не слушаешь. Мы после совещания были в театре на премьере «Декамерона» в тамошнем театре. Антреприза, конечно, разве на местном уровне так поставишь. Так вот я пытаюсь обьяснить разницу между постановкой и тем, что был в основе, то есть в тексте...
— Я не о том. Я думала, вас не интересуют такие темы.
— Такие? Смотря какая подача. Видишь ли, Валентина, синьорита грация, о такой теме, как ты говоришь, можно рассказать целомудренно, смешно и нежно. Когда-нибудь ты придешь ко мне в гости, и я покажу тебе великие полотна с обнажённой натурой.
— А жена?
— Так это же гости! Музыка, вино, картины в альбомах, культурные беседы, а не... Я тебя не совсем понял.
— Ладно, зато я поняла. Я приду с подружкой, — она сильно смутилась.
«Вот те раз, — подумала она про себя. — Пример, как можно походя обидеть человека, у которого ничего дурного нет на уме. Не все же такие, как…»
В столовском буфете продавали баклажаны, фиолетовые и толстые, как боксёрские перчатки. Долганов купил несколько штук и один подал Вале.
— Андриан Ильич, не нужно, Я не знаю, как его готовить, я вам не коренная казачка...
— Зажаришь вместо оладьев, вкуснее мяса покажется. И специи к нему не нужны. Надюша умеет и солить, и в соус, и в икру... Но можно и так.
Валя дома зажарила в масле и муке, как велено, попробовала и обомлела. Сочная мякоть оказалась легкой, но плотной, не как у водянистого родного кабачка, нет, она напоминала если не мясо, так грибы точно, и острота этой мякоти не требовала перца. Полив всю композицию сметаной, она убедилась, что чудака Долганова иногда надо слушаться.
Ася к вечеру уже была в общежитии. Ей дали больничный. О диагнозе она распространяться не стала, была на удивление тихой и даже бодрой, не плакала. Она только без конца ходила в душ. Так обычно ведут себя жертвы насилия, у них возникает синдром чистоты... Что-то стирала, гладила, в общем, отвлекала себя от грустных дум. О пережитом напоминали только неровные полоски на шее. Тоня, которая жила с ней в одной комнате, шёпотом рассказала девчонкам, что Аська то самое дорогое голубое платье сожгла, тайком отнеся его на мусорку. Она хотела скорее избавиться от всего, что напоминало ей о трагедии, о переломе её жизни, которая была такой ровной, ясной до сих пор. И вот всё потемнело, и жизнь треснула, поломалась. Теперь она будет ходить с понуренной головой…
Обcтановка и на заводе, и в общежитии была весьма сходная, нервно-молчаливая. Все как-то притихли, сжались в ожидании непонятного, но грозного события. Новый день приносил новые слухи и тут же их развеивал. Кто-то сказал, что недруги директора встретились с комиссией и донесли на него, а по другой версии — комиссия вовсе не отдыхала на косе, а совершенно на другой секретной турбазе, где найти её никто не мог. Особо досужие говорили, что никакой косы, никакой базы не было вообще: комиссия вышла из рамок и отказалась принимать коллективную взятку в виде такой мощной халявы. Впрочем, отчёт для комиссии был уже готов, и в нём была заложена бомба. Машину, выпускаемую по лицензии и оказавшуюся полностью убыточной, бухгалтерия решилась показать красным. Старая начальница планового Чирко так никогда бы не сделала, а будущая начальница, Замятина, именно так и сделала. То есть Зара всё взяла на себя.
Письма на юг.
«Прости за долгое и для меня самой неуютное молчание. Почти вот уже девять месяцев Марковой жизни я живу в мерзейших условиях, в форменном душевном аду, который с гениальной изощренностью глупых ограниченных людей устраивает мне маменька и близкий ей по духу Славик со своим семейством, стараясь всеми возможными средствами заставить меня жить по их законам. А я у них в плену, а я не могу почти ни на минуту уйти из дома, то есть уйти от Марка. И они меня ежедневно, ежечасно, ежеминутно распинают, мучают, стремятся лишить общества близких людей. Первое время, когда я так же, как сейчас, не могла выйти из дому, меня прекрасно выручали своим приходом друзья, и связь с миром не прерывалась. Но маменька, сделавшая единственную ставку на Славу, человека мне чужого и не дорогого, но для неё «порядочного, культурного, хорошего», настолько хорошего, что мне с ним и равняться не стоит, устроила гонение на друзей. Звонила их родителям, жёнам, говорила про них дикие гадости, заодно и про меня. Я, разумеется, безропотно этого переносить не могла. Она пошла дальше. Торжественно заявила, что как только ко мне кто-нибудь придёт, она заявит в милицию (и самое милое — имеет право). Я попробовала однажды посидеть с ними на улице, чтобы не подвергать их риску. Тогда она запретила приходить Надежде, последней ниточке, связывающей меня с миром, не говоря уже о 17 годах теснейшей дружбы. Слава почти полностью её поддержал. Наткнувшись на отпор, она пошла к Надеждиной тёте говорить гадости и пообещала сходить к ней на работу. Кроме того, предложила мне, мягко выражаясь, уйти из дома и перестать есть «её хлеб».
И это тогда, когда я не работаю! Мы с Надеждой решили выдержать всё, но не уступать ей. Её соратника Славу (это имя становится нарицательным — Слава Соратник) я выставила из дома и перешла жить на сорок Марковых рублей вместе с ним и начала размен. Маменька вроде дрогнула и сейчас перешла на троцкистскую позицию «ни войны, ни мира». Противно всё до невозможности. Надежда приходит ко мне, но думать о чём-либо, кроме домашних проблем, почти невозможно. Мы пьём собственный чай с собственным сахаром и ощущаем всю прелесть общения на раскалённой сковороде. На это уходят все силы, оставшиеся от многочасовых забот о Марке. И чем-либо высоким, в том числе и чтением, заниматься в этом прелестном бедламе просто невозможно. Я устала нервами и наконец-то, впервые в жизни, в которой было всякое, перестала спать.
Вот подробности моей личной жизни. Так что можешь спокойно пересказывать мне даже содержание прочитанных книг и подробнее писать о новых теориях.
Я, разумеется, не сдаюсь, разумеется, уверена, что они меня не победят, и меня всё больше утешает история Гулливера с лилипутами, чьё назойливое и злобное иго он всё-таки сбросил. Но как это дорого стоит. А они — Они, как сказал бы Минк Сноупс, — чрезвычайно, как все подонки мира, остроумны и догадливы: они прекрасно знают о двух моих ахиллесовых пятах — Марке и Надежде — и очень метко бьют по этим местам. В апреле я собиралась ехать в Москву. Но уже ничего не знаю. И ехать мне туда не с чем. Вот видишь, какие у меня крайности: то одни общие проблемы, то одни только частные.
Недавно у меня были Елена и Ри. Я смогла их принять только у окна в подъезде. Но не это обстоятельство, а все другие заставили нас понять, что мы стали чужими, что вместе нам уже делать нечего. К этому в течение жизни привыкаешь, и всё-таки горьковато. До сих пор, после миллиона утрат, не могу примириться с мыслью, что почти всем в этом мире суждено расстаться. И ничего не поделаешь.
Как странно всё! Год назад я бы не поверила, что буду ждать твоих писем, искренне сопереживать твоей жизни, светло улыбаться от твоих приятных слов и считать тебя прочно вошедшей в мою жизнь, уже и со своей подружкой. А ведь мы те же, что и год назад, в главном мы те же.
Мне теперь очень хочется куда-нибудь поехать. Приехать в твой город и своими глазами посмотреть на этот мир, который мне знаком только по твоим письмам. Что ты собираешься делать с этим городом? Уезжать из него? Или сделать своей второй родиной? Какой там климат? Может, когда-нибудь взять и приехать. Какие там есть вузы, сколько народу, и где оно, ваше море? Есть ли театры? Ведь мне всё равно придётся уезжать, покидать насиженное гнездо. Даже если я закончу аспирантуру, вряд ли у меня здесь будет соответствующая работа. Тем более после стычки с КГБ, которую не дают забыть ни мне, ни городу. Вот я и выбираю сейчас новую родину, желательно потеплее в смысле климата. И знаешь, жизнь всё равно прекрасна, как бы ни было трудно стирать с неё «случайные черты». О, ты не права: я не чувствую себя несчастной, совсем наоборот. Просто мои авгиевы конюшни куда грязнее и тяжелее, чем Геркулесовы. Но с каждым днём я чувствую себя всё сильнее и работоспособнее. И на людей я смотрю всё мудрее и проще. Мне не нравится позиция твоей сестры. Да не думай о других, но о себе. Что бы ни случилось, жизнь одна. Нет, не всё равно, что случилось. Реакция человека на обстоятельства — это и есть проверка его человеческого ядра… По-моему, это позиция спрятывания головы в песок неприемлема. Пиши, моя дорогая. Лана».
Вот надо же, какая неукротимая страсть к перемене мест! Даже такой человек, как Лана, которая всегда понимала, откуда растут все проблемы, а проблемы растут всегда из человека, — даже она, попав в очередной цейтнот, замечтала уехать на юг. Ведь ясно же, что для этого у неё не было ни сил, ни денег, ни возможностей. Начиная с чеховских сестер, вздыхающих «В Москву, в Москву!», эта жажда к перемене мест томила и обманывала целые поколения запутавшихся в иллюзиях женщин, да и сама Валя тоже ведь надеялась: уедет, воскреснет, там всё будет по-другому.
Увы, с собой она привезла свое прошлое, запечатлённое в толстой синей тетради с бабочками. Характер Вали не поменялся, откуда же поменяется жизнь? Ну да, она старалась не вставать в позу, когда её щёлкали по носу, но по сути и для Нонки, и для Ланы она оставалась тою же жилеткой, которой была для Татарки.
Какие университеты в курортном городке? Что она могла ответить обожаемой Лане на такой простой и убийственный вопрос? Два ресторана, два кинотеатра, пляж, гостиница, вокзал — вот и все достопримечательности. Хотела ли она приезда Ланы? Ещё бы! Читая письмо, она уже воображала себе, как встречает её на вокзале, как они едут в автобусе и маленький капризничает от жары, приезжают домой… В общежитие Лану, скорее всего, не пустят, придется искать домик у какой-нибудь бабки, но это же реально. Она уже будто видела, как они всей компанией сидят на пляже, как водят Марка за ручки, а он топает ножкой по набежавшей волне, а потом они что-нибудь поедят в кафе «Прибрежное», пойдут укладывать Марка… И будут говорить, говорить и наговорятся за все эти пропущенные годы, и заново подружатся. До тех пор надо много чего прочитать… и вообще стать лучше.
Продолжить http://www.proza.ru/2013/04/30/1243