Письма на юг.
«Дорогая Валентинка, многотерпеливая, добрая и великодушная девочка. С каждым днём тяжелее выбирать минуты для отдыха. У меня почти нет внутренней свободы для радости человеческого общения. Сейчас ни с кем, кроме Надежды, не вижусь. Я кругом виновата за невнимание, замкнутость, за то, что приходящие ко мне всё чаще ощущают мое скрытое желание скорее остаться одной. Скорее к книгам, к своей недописанной, должной быть к январю-февралю статье... От ухода за Марком и научной работы остаются считанные минуты, и, несмотря на подавляющее чувство вины, я отказываюсь от общения с близкими людьми. И страшно отказываться от чего-то, не менее важного, чем диссертация. А тут дома в отношениях бардак, с устройством в университете вообще неразбериха. Всё перевернулось, никак обратно не укладывается. Одна отрада — Марк, ласточка, он умнеет на глазах, хотя всё больше ставит стену между мной и другими взрослыми. Такой странный мужичок, совершенно непонятный, загадочный, но уже не отпускающий от себя душевно.
Прости, ангел мой, что я опять кормлю тебя обещаниями, но мне кажется, что если в марте начну работать (не очень-то хочу туда) — времени будет гораздо больше.
В последнем твоем письме ты, кажется, поддалась иллюзиям семейной жизни, её кажущимся преимуществам перед существованием одиночки, с тяжёлым чувством невостребованности, неполнокровия... К сожалению, замужество с человеком, с которым не получается жить как лететь и которого хотя бы уважаешь, — каторга без преимуществ. Каторга тюремного режима, где не можешь предугадать действия той стороны, другого человека. Другими словами, существование гарантированно бесправное. Лучше ребёнок для одной, чем ужас совместной жизни с человеком душевно чужим. И ребёнок для одной — нужно сто семь раз померить, потом отрезать. Противоестественно женщине брать на одну себя тяжесть ответственности за будущую судьбу, противоестественно и редко когда по силам. То есть выкормить и выходить — это одно, а вот чтобы он, в свою очередь, стал тебе близким, гораздо труднее. А ведь требования к нему, самому дорогому и любимому, будут повышенными.
Поверь мне на слово, не выходи замуж от тоски, от навеянных кем-то иллюзий. Очень захотеть с кем-то быть и ошибиться — куда лучше, даже практичней, чем соединяться, подавляя комплексы, умозрительные рассуждения. Одиночество требует стоицизма, аскетизма, и всё же оно лучше, чище, гарантированней для твоего равновесия. Целую, моя дорогая, желаю счастья и душевного покоя. И твоей подружке тоже. Лана»
Вот так, значит, открывалась тайна личной жизни Ланы! Значит, не захотела она замуж от тоски. Сама она максимальный человек, и от спутника хотела того же. Чем же он так ей не подошёл? Артистическая натура, разносторонний, пёстрый человек, актёр местного драмтеатра, блестящий балагур и острослов. Окажись такой в компании – все взгляды притянет, всем головы закружит своим обаянием. При нём можно было ничего не говорить, так как он в одно и то же время рассказывал историю чьей-то любви, разливал вино, крошил салат, отбивал ногою чечётку, и так он мог фонтанировать много часов подряд. Видимо, случился роман, и роман нешуточный, ну а дальше жить с таким радио оказалось сложно. Но дело даже не в этом дурацком артистизме, а в том, что этот человек не слышал её. Ему достаточно было звучания себя самого и сознания, что он её облагодетельствовал. Лана сочла такие отношения эрзацем, предпочла одиночество. Даже будущий ребёнок не заставил её смириться. Обожжённая душа Ланы требовала высказывания, причём высказывания глобального. Валя Дикарева на тот момент была фигурой, которую можно было спасти, обезопасить, предупредить. Валя кружилась в вихре вальса среди новых людей и неизбежно попадала в ситуацию, чреватую «замужеством от тоски». Не сознание правило Валей, а ветер в её восторженной, глупой голове.
Какой там замуж. В этот момент никакой замуж Вале не грозил. Она не была страшненькой, вполне себе ничего пышечка, но наивняк полный, каждому встречному-поперечному задавала глупые вопросы про Анчарова, и у всех потенциальных мужчин челюсти отпадали сразу. Кроме того, она долго была влюблена в непонятного юношу Акса с кличкой «гигант русской мысли». Он пять лет к ней ходил, говорил возвышенные речи, не обнимал, не целовал, и как не надоело. А потом, когда она приехала работать на юг, то попала в дурацкую, фривольную, южную атмосферу курортного городка, где все приставали ко всем, это был стиль жизни. Это считалось – круто. Она шарахалась ото всех и смотрела на неясного Долганова, который пичкал её умными книжками.
А Лана была серьёзная женщина с прошлым. Она никогда, никого не приближала к себе просто так. Она раньше ничего не рассказывала Вале, ведь та не имела чести быть её подругой, была и младше лет на десять.… Лану окружала дружная филологическая стайка. Туда входили выпускницы филфака, критики, преподаватели, художники. Они пили красное вино и пели «Жил-был я, стоит ли об этом…»
Зайдя к ним с однокурсницей Улей, Валя выслушала отповедь Ули, которая только плечиками пожала: «Чет не знаю. Какие немытые они, грязные, одежда не поглажена… Ну, денег нет, но юбку-то можно постирать…И работать надо хоть где, а надо, ребёнок-то будет чей, её же. Его надо кормить…» Дикарева тогда страшно разозлилась на трогательную очкастенькую Улю… Наорала на неё, что думает о низком. «Чет ты не того», — сказала очкарик Уля и не обиделась.
Подружка на юге — это уже была готовая катастрофа. Нонна, фантастически безалаберная, но обаятельная девочка из Львова, которая надеялась поймать за хвост свою мечту о вечной любви. А Валя Дикарева пыталась ей помочь. Лана через сотни километров почему-то догадывалась, какой ерундой заполнена жизнь Вали, предостерегала, убеждала… Она помнила о той, пустоголовой глупой девице, которая маячила перед ней с вечными вопросами, хотя у неё самой был тяжёлый непрекращающийся ужас. И никакой силой воли она не могла положить этому конец.
Нонка, коренная львовянка, приехала на завод после Львовского полиграфического института. Подружкой стала не сразу, но надолго. Была в ней какая-то хрупкость, вязкая беспомощность и хватка одновременно. А тогда ещё было старое общежитие, бывший купеческий дом, частный неровный дворик с раскидистыми липами и чахлыми золотыми шарами, которые всё время ложились туда и сюда. Нонка вошла в этот неровный волнистый дворик с двумя чемоданами, брякая браслетками на руках и ногах, в дорогой красной брючной юбке и красных босоножках с ремешками до колен. Она поставила чемоданы на старое крыльцо, похожее на треснувший айсберг. Оглядела брезгливо дворик с заведением на возвышении. И, поправив непоправимую копну обесцвеченных разноцветных волос, изрекла:
— Шо цэ за постоялый двор? Шо це я, коренная львовянка, буду жити у таком хлеву? Нэ бачу ниякого смысла…
А поскольку Валя с Ниной оказались в комнате вдвоём, и у них было ещё третье место не занято, Нонка прямой наводкой попала в их комнату. Нина, строгая девушка из станицы, в глаженом сатиновом халатике в горох, с аккуратно накрученной и покрытой крепдешином головкой, посмотрела на Нонку неодобрительно. И ладошкой указала на свободную койку. Нина, конечно, ожидала, что Нонка бросится распаковывать чемоданы, но, увы, она это не сделала и за все последующие дни… Приезжая фифа тут же раскидала по всей комнате юбки, книжки, трусики, косметички. Что-то искала, не нашла. И бухнулась на эту кровать, и задумалась часа на два… Нина была в онемении.
Полностью противоположные полюса! Ниночка всё время была на работе и после неё пробегала по общежитию то с тазиком белья, то с кастрюлькой, то с полотенцем. Нонночка всё это время лежала на кровати.
Валя была в немом восторге.
— А ты чего лежишь? Одежда помнётся.
— Шо за ересь? Она не мнётся. О жизни размышляю.
— Так, может, поесть сначала?
Переодевалась Нонна всегда долго. Ходила по комнате безо всего, озабоченно хмурясь, убирая волосы в жгутик. Худое тело было обсыпано родинками, точно семечками. На пляже это было эффектно.
Кончалось тем, что она напяливала шорты, первую попавшуюся маечку и шлепала в сланцах на кухню. Выходя оттуда, предоставляя мыть посуду другим, ложась на кровать, она задумчиво говорила: «Нет повести печальнее на свете — истории о Нонночке и Пете...»
С тех пор пошло всё в их комнате кувырком.
Нонна просила помощи — сходить с ней на рынок, на толкучку, купить чашку, тональный крем, сходить в ресторан или в бар поискать Петю. Почему именно в ресторан? Потому что там была вероятность? Быть нянькой всегда тяжело. Ресторан больно ударял по карману. Валя стала впадать в долги, стала отказывать в «помощи».
— Шо ж ты меня посылаешь? — беспомощно вопрошала Нонна. — Я ж така прелесть!
Прелесть, бывало, приходила домой в два часа ночи и начинала шарить в полной тьме, опрокидывая тумбочку...
Ниночка деликатно молчала, а потом при первой же возможности переехала в другую комнату.
Новое заводское общежитие на берегу лимана — это даже шикарнее, чем кафе «Прибрежное». Внизу во всю длину пятиэтажного дома веранда. Там светло и можно выходить ужинать — столики, лавочки. Но жители первого этажа этим пренебрегали, потому что на огонёк могли зайти лишние и не очень трезвые гости. А вот на лоджиях, начиная со второго этажа, народ засиживался допоздна. Сидели долго, с удовольствием, пили чай или сухое, слушали близкий шелест прибоя и отдыхали. Общежитие построили в новом районе. Заводская гарь сюда не долетала, долетала только музыка из санатория. От конечной остановки специально брошенной сюда автобусной линии идти к общежитию было минут двадцать всего. Правда, пустырь — место неосвещённое, но коммунальная служба обещала поставить фонари «как только, так сразу». Однако это понятие растяжимое. Отсутствие фонарей грозило бедой.
И вот бархатный приморский вечер, громкий звук прибоя, в общежитии — время ужина, отовсюду доносились заманчивые вкусные запахи. На террасу то и дело выбегали девушки что-то повесить на верёвочку. Входная дверь оглушительно хлопала.
Лера дико крикнула вдруг из глубины коридора:
— Валюша, ты сходишь, наконец, к комендантше? Ключ от телевизионки только у неё.
Незримая пока Валюша недовольно откликнулась:
— Что ж ты орешь-то, Лера? Ты сама-то не можешь сходить?
— Да ходила я уже, у неё дверь на замке.
— Ну, а что ты от меня-то хочешь?
— А может, она пришла уже, — продолжала выкрикивать Лера. — Я вот сейчас достираю, а ты пока сбегай.
— Погоди! Сейчас курицу в духовку поставлю…
Лера выскочила на террасу и стала вешать бельё.
— Вот жара-то, жара. Даже вечером дышать нечем. Быстро высохнет. Вообще! Третья серия уже началась. Валь, ты сходишь или нет? Ключ от телевизионки, сама понимаешь..
Валя ничего ей не ответила, видимо, сражалась с курицей. А зато на сцене появилась беременная Тонечка в халате и потребовала сочувствия:
— Вот жара, вот томление какое, просто сердце разрывается. Предчувствия разные, нехорошие. Мой-то всегда под вечер приходил.
Лера встряхнула какую-то развесистую юбку и повернулась к ней.
— И нечего томиться без толку. Тоня, зачем столько негатива? Твой сейчас на экваторе, и ты должна убедить себя, что всё прекрасно. У тебя новая жизнь на носу. И в животе.
Тоня задумчиво собрала длинные тяжёлые волосы на затылке, глубоко вздохнула, поправила халатик.
— Ой, комендантшу тоже понять можно, муж из рейса пришёл. Вот она и не открывает. Давайте не будем больше стучать, девчонки.
Тоня задумчиво стала смотреть в сторону лимана. Её парень ушёл в рейс всего лишь на три месяца. Они собирались пожениться сразу же после его возвращения, однако вовремя он не вернулся. Прислал якобы письмо, что рейс продлили и что он не может приехать. Виноватился, клялся, божился, денег прислал. Но Тоня всё равно не могла успокоиться. Она вышла в декрет, уже понимая, что впереди её ждет горькая судьба матери-одиночки. Подруги по общежитию тоже не верили, что он вернётся, и улыбались ей как тяжелобольной. Смуглое крупное лицо Тони с тяжёлыми веками, тяжёлыми волнами темно-русых волос становилось всё неподвижнее.
— Всё равно у меня плохие предчувствия! Аська зеркало разбила сегодня, я соль просыпала…
Наконец Валя выскочила из коридора, замуровав свою курицу, и воскликнула:
— То-то я смотрю, гора осколков. Маленькое в душе?
— Да нет, большое в холле.
Лера и Валя закричали чуть ли не хором:
— С ума сойти! Большое? Которое… мы ходили… в администрацию… выбивать?!
— Оно, — вздохнула Тоня.
— Подкрался незаметно.
— Вот заставим её новое покупать.
— Кто подкрался? — не поняла Тоня.
В это время откуда-то из темноты послышался дикий животный крик. Крик был женский. Откуда доносился, сразу было не понять. Все замерли. Несколько человек пробежали мимо девчонок, сильно топая. Первая реакция была такая болезненная, что руки-ноги отнялись.
— Наверно, побежали и мы? — предложила Лера, но не тронулась с места.
Но Валя возразила.
— Нельзя, курица сгорит. Да брось, напился кто-нибудь. Наши сборщики квасят после сплошняка.
— Ой, боюсь. Ой, предчувствия...
Когда Тоня начинала ныть, у всех начинало ныть сердце, потому что обязательно что-нибудь случалось. Поэтому все уговаривали Тоню не думать о плохом, чтобы она лишнего не накаркала. Но в этот вечер всё уже было поздно. Случилось.
Ребята-сборщики с нижнего этажа внесли на террасу девушку с безжизненно висящими руками, светлыми волосами и в рваном голубом платье.
— Может, она неживая уже? — ахнула Лера.
— Да тише ты! Что ты раньше времени?
— Тонька, уйди отсюда, тебе нельзя волноваться.
— Здрасьте! Поздно. Я уж всё увидела.
Тоня склонилась над девушкой и потрогала пульс.
— Да нет, бьётся вроде...
— Иди, иди, принеси аптечку: перекись, бинты...
Девушка была не в лучшем виде, синяки, кровоподтеки... Шея вздулась, глаза были полуоткрыты, белки выглядели безжизненно, а зрачки закатились. Голубое платье было разорвано снизу доверху. И тут они её узнали. Это была Аська, медсестра с заводского здравпункта. Видимо, шла с дежурства одна, без попутчиц...
— А-аасенькаааа! — Тоня чуть не упала.
— Сюда, на диван... Обождите, надо подстелить... Только платье вчера купила!
— Ну, о чём ты?! Тут скорую надо вызывать! Не шевелится девчонка. Вызовите скорую, ребята.
— Тихо. Надо бы её обтереть чем-то, но придется скорую ждать. Вдруг скажут — трогать нельзя.
— Глупости. Нашатырь-то! Может, очнётся.
— А я говорила им, говорила! Общага на лимане стоит, ходи через пустырь без света! Ужас. Трудно было протянуть лишнюю бухту провода... — Валя нервно заговорила о чёртовой проблеме фонарей.
— Так мы же с тобой вокруг ходим, — воскликнула Лера.
— То-то и оно! А её понесло напрямик... Вот глупенькая...
— А скорую вызвали?
— Вызвали, вызвали.
Валя намочила ватку нашатырём и поднесла к лицу Аси. Ася застонала.
— Что, что, Ася? Как ты? Жива?
— Не надо скорую, — прошептала Ася. — Дежурит какой-нибудь интерн, ничего не умеет, зачем пугать парня. Ой, платье... Уйдите все!
— Да мы только пыль стряхнули, да листики с волос… Уйдите, парни!
Вскоре раздался скрежет тормозов, у общежития остановилась скорая. Вошёл с чемоданчиком хрупкий очкарик в белом халате, оценил обстановку. Суеты много, дым коромыслом. А надо осмотреть и заактировать. Первую помощь оказать. Очкастенький слегка нахмурился. Только не дрожать, только не показать панику.
— Прошу всех выйти. Осмотреть нужно.
— Товарищ доктор, мы ничего не трогали.
— Вот ссадины зелёночкой прижгли.
— Недавно совсем случилось, вот полчаса назад.
— Избили девушку.
— Да не только избили, — девица из новеньких, вроде Нонна.
— Нет, вы позвоните, позвоните, в темень такую заставили ходить.
— Внешне только шея… доктор, видите? — повышала голос Тоня.
— Я должен осмотреть пострадавшую. Уйдите все! На что жалуетесь?
— Она без сознания, как она пожалуется…
—Да тихо вы! Я всё понял, но всё равно нужно всем выйти. Базар прекратить.
Надо же, дежурный врач такой хлипкий на вид и такой собранный. Все гурьбой вышли и столпились в коридоре.
Сверху снова раздался душераздирающий крик:
— Девки, второй этаж! У кого курица горит?
Валя побежала, как бураном её снесло.
— Пусть хоть всё сгорит! — внезапно обозлился шофёр Кириков. — Весь модуль! Всё равно убью эту сволочь!
— Кого убьешь? Кто он? — загалдели общежитские люди.
— Директор ваш!
— Какой он наш? Он скорее твой. Ты же у него водилой работаешь...
— Слушай, ты. Не вали всё до кучи. Директор ни при чём.
— А ну вас. Стадо, — почему-то кипел Кириков. — Ты тут чего, Тонька? Родить хочешь сегодня? Ты чего тут толчёшься? Марш.
— Просну-у-у-лся! Даже подозрительно. А по-моему, ты психуешь больше, чем я, хотя и не беременный, — враждебно ответила Тоня. — Хватит с ума сходить, друг на друга бросаться. Аську жалко, но не морды же бить. И кому? Преступника без нас найдут и накажут.
— Пропала девка.
Опять захлопала дверца скорой. Девчонки окружили машину. Дежурный осмотрел страдалицу и велел везти в больницу. Лера захотела ехать с ней. Сказал ещё, что жить девушка будет, но госпитализация необходима, даже написал справку для работы. И оттого, что он был такой скучный и деловой, всем как-то полегчало. Если он так говорит, значит, жить будет.
На Кирикова было страшно смотреть. Он был как не в себе, весь почернел. Разве он сох по Асе? Непохоже вроде. Машина уехала, всё стихло. Только шумел прибой. Только сверчки сверчали в бархате ночи.
В этот поэтический момент Валя стояла, наморщив лоб, перед сковородой с чёрной курицей. Она несмело тыкала в неё вилочкой и под нос напевала:
— Догора-ай, гори, моя лучина, догорю с тобой и я…
Вошёл на кухню, как нечистый дух, директор Зяблик. Вот всегда он появлялся там, где не надо, и тогда, когда его никто не ждал! Весёлый, с бесенятами в прищуренных глазах. Слегка под газом. Джинcа на груди нараспах. Вид очень фривольный. Валя вздрогнула, обернувшись на видение. Вот ещё, кому не легче?
— Что же ты, Валюха, прошляпила такую закусь? А вдруг бы я с бутылкой к тебе заявился?
Валя не нашлась.
— Эх... «Сгорела кура, жизнь сгорела, и слезы будто без причины...» — всё ещё в задумчивости пробормотала горе-стряпуха. — Это, в смысле, ко мне? Здрасьте, Пётр Иваныч! Вы же уехали на косу с комиссией!
— Меньше надо рот разевать. Меньше болтать с подружками... Или с дружками.
— Так ты из-за курицы ревёшь?
Зяблик, смотрите-ка, заботливый какой! Валя вытерла непритворные слёзы.
— А ведь говорили вам! Перенесите остановку! Электрифицируйте район. Ну что же такое?! Жить неохота!
Зяблик оглянулся, так привычно оглядываются пилоты, нет ли хвоста. Или воры?
— А я тебе не исполком, не автоколонна. У меня своих забот полно. А ты молодая, а такая истеричная...
Валя сразу сбавила тон, заговорила тихо, запинаясь:
— Понимаете, Асю, медсестру, на пустыре избили. Вся синяя. А может, и изнасиловали. Шла по темноте, дура.
— Плохо дело. Милицию вызывали?
— Скорую вызвали, они, наверно, сообщат. А вы что здесь делаете? Вы же на косе? Или в лагере. Что вы, одновременно во всех точках находитесь? Это смущает.
— Ладно, разберемся. Мне надо номер комнаты Зиновьевны.
— Лучше не надо. Она не любит, когда приходят бухие.
— Не твоё дело! Не дерзи. Говори. А то буду тебя сейчас гонять.
Валя хлопнула себя руками по бокам.
— Через этаж налево. Этаж четвертый, секция шесть. В конце. А вы Пётр Иваныч, не боитесь, что я всем расскажу? И все узнают.
— Что-о-о? Думаешь, боюсь, что ты аварийную сирену врубишь? Или световая сигналка уж отключилась? Я ж таки ещё не в штопор пошёл… А кроме того, мне только лестно будет.
Валя посмотрела, как он быстро ушёл, и пожала плечами. Всё можно этому человеку. Ничего такого нет, что бы было нельзя. Для него «нельзя» вообще не существует. Хорошо так жить, безнаказанно!
Тут вошла грустная худенькая Лера с ворохом белья. Дежурный врач не разрешил ей поехать на скорой, увозившей Асю: «Вези вас потом обратно». Действительно, юбки, наволочки и футболки высохли за какой-то час. Даже быстрее. За Лерой против всех законов социалистического общежития притащился Кирик. От него можно было ожидать чего угодно, например, что пойдет за бутылкой от нервов. Но он притащился к девахам на кухню, что было необычно. Лера стала на стульчике складывать бельишко.
— Это правда директор был или мне почудилось в сумраке?
— Нет, Лера, это было привидение директора. Оно пошло дальше, скорей всего квартиру давать нашей экономистке.
Валя всматривалась в негритянскую курицу, осторожно снимая с неё кожу. Вдруг там что сохранилось?
Лера посмотрела на Кирика, видимо, продолжая начатый в коридоре разговор.
— Кирик, я тебя понимаю. Отчасти... Но он же твой начальник. Ты вынужден делать то, что тебе прикажут. Ну, мы все чьи-то подчинённые.
Лера, а полностью Валерия, работала контролером ОТК в сборочном, и, кажется, у неё-то всё было в порядке, но у неё, как и у всех, были начальники. Причем много. И они легко могли повлиять на приёмку тех или иных деталей. Надев свой любимый зелёный сарафанчик, худенькая, белокожая, прозрачная, с кудрявыми хвостиками, тянула скорей на девятый класс, чем на контролера в цехе. Но характер у неё был.
Кириков стоял, смотрел в угол, тёр лоб, как-то весь передёргивался:
— Нет. Ты не понимаешь. Я приезжаю, куда сказано, и выхожу. А он заходит. А потом обратно зовет, когда уже всё. Кем я работаю? Я ж сутенёром работаю.
Лера и Валя переглянулись: жёстко.
— А твоя зарплата? Тебе ж хорошо платят, наверное?
— Да иди ты со своей зарплатой! Надоело мне всё!
— Слушай, Игорь... Да неужели всё это правда? Ну, насчёт квартир.
Кириков посмотрел на несчастную курицу. Взял ножик, отобрал у Вали вилку и отрезал чуть-чуть.
— Без шкуры пойдёт. С майонезом вообще путёво. Есть майонез? Не знаю, я квартиры не выдаю. Спросите у Зяблика.
— Уездный донжуан какой-то. Ну, что в нём такого? Ну, худой, ну, одет в джинсу. Но интеллектуальный уровень! Он хоть окончил что-нибудь? — Валя любила умников.
Кирик хмыкнул:
— Два года летного училища и большой стаж по кабакам. А кто у нас на заводе умнее его? Никто!
Валентина поняла, что молчать нельзя, и с некоторой дрожью в голосе воскликнула:
— Например, Долганов. Главный конструктор по плоскопечатке. Образованнейший человек нашего времени. Что, съели?
— Он, конечно, два института закончил, но всё равно он чокнутый какой-то, — проронил Кириков.
— Да про него все так говорят, — поддакнула Лера.
— Лера!
— Валя!
— Всё-то вы знаете, — лениво протянул Игорь. — А того не знаете, от чего зависит ваша премия.
Лера и Валя даже руками всплеснули:
— От чего?
— Думаете, от того, сколько Лера-Лорелея на ОТК примет деталей за смену?
— А как же!
— Или от того, сколько Валюшка машин по сводке сдаст?
— И от этого! А как же!
— А вот фиг вам. От того, сколько ящиков балыка вовремя привезут. Или от того, какая погода будет на косе. Если солнце и балыки есть, значит, комиссия всё примет. И будет девчатам премия.
— А квартира?
— Я вот вам дам квартиру! Малы ещё, в общаге поживете. А тебе, Валька, и незачем. Тебя в поля со следующей недели отправят! За-го-рать. И вообще, долго вы меня будете терроризировать? Дали понюхать мяса, а теперь что — иди?
— Так оно горелое, Игорёк.
— Говорю, без обертки надо. Вот давайте покажу, как... Ты, Лерка, чего встала, как вкопанная? Быстро вилочки, тарелочки, помидорки!
— А у меня сухое есть! – пискнула Лера.
В момент всё появилось. И ребята, стоя посреди кухни, вкусно уплетали курицу, не до конца погибшую в пламени страстей.
— Ой, ребята, мы тут жуем, как эти, «жуй ананасы, рябчиков жуй», как мировые империалисты... Ах, там Аська-то... как страдает...
Замолчали, опустив головы...
Потом, воровато глядя по сторонам, опять принялись за своё. Они ели торопливо и смачно, сладко выбирая и швыряя за окно куриные косточки. А за окном мирно сверчали сверчки! Издали сонно шумел лиман. Над тихими водами качалась туманистая синяя ночь. Нет, иной раз никакие переживания не могут помешать спасти бедную пропадающую курочку...
Продолжить http://www.proza.ru/2013/04/30/1239