Как всякое производство тикало по своим законам, так и столовая, отдельно взятый мирок, жила по своим законам. Заводская столовая, так. Внизу толпились очереди, люди ели за столиками стоя. Вверху, на втором этаже, работал отдельный банкетный зал для особых гостей, накрытый Розой как при готовности номер два, с официантками в бикини. Это называлось «экспортное исполнение». На первом этаже был шум и грохот подносов, резкие крики: «Второе несите уже к первой раздаче» и «Щас какао сбежит». На втором этаже, наоборот, как в парикмахерском салоне, было почти тихо, не считая стука шпилек, легкой музыки из репродуктора и мелодичного звона приборов. Да, это было несправедливо. Но – производственная необходимость.
Сначала вошедший попадал на первый этаж! Там, у окошка, почти неслышно, как засланные агенты, обедали и беседовали две женщины: казачка в красном топе на пышных телесах и другая в чёрном рабочем халатике, впрочем, не из сатина, а из дедерона.
Женщина в красном топе выглядела вполне довольной, а её подруга заметно расстроенной. Расспрашивала больше первая, вторая только отнекивалась.
– Ну, как там у тебя дела? Получилось с квартирой или нет? До Кириковой «Волги» добралась?
– Ну да, – отвечала та, что в чёрном. – Поточная линия ещё работает, только результатов пока что нет. А у тебя?
– Вроде получилось, документы на двухкомнатную готовят. Но с третьего раза!
– Раньше туда добирались единицы, а теперь очередь стоит. Конкуренция началась... Твой-то молчит?
– Молчит! – отвечала в красном. – А что ему остаётся? Ничего не может пробить.
– Хорошо, хоть не бунтует. Теперь скажи, как тебе?.. Ну, вообще?..
– Нет, не понравилось. Еле стерпела. А тебе?
– А мне... – задумалась худая в чёрном. – Мне жалко, что просить больше нечего.
– Нашла о чём! Снова иди на проходную! Он и не помнит нас, дурочек. Попробуй.
– Как ты рассуждаешь: «Иди, иди...» Сам-то не глянет. Мы для него ничто. Завидую этой белобрысой из планового.
– Нашла кому! Замятиной! Да эта мышь белая два года мается без квартиры и всё не знает, как в очередь попасть, да на Кирикову «Волгу» сесть! А мы-то догадливые.
– Ты следи за мной, что говорю, – настаивала та, что в чёрном. — Она не ложится, а он смотрит на неё, смотрит!
– Так чего ты ревешь-то? Ты что, жена?
– Того! Что она не мы. Ты хоть понимаешь?
Женщина в красном вздохнула и простодушно ложку облизала.
– Понимаю. Не реви, дурёха. Всё понимаю...
Женщина в чёрном не унималась:
– Толстуха сколько отсидела в ПДО? Двадцать лет. А он чик – приказик. Ту долой, а белобрысую ставит. Потому что порода другая. Я ложусь, он не смотрит. Она не ложится, а он смотрит... Вот мука на мою голову.
– Ну, ты нашла тоже! – та, в красном, погладила по плечу подружку. – У него два года летного училища и десять лет кабаков. Разуй глаза!.. Знала бы – не стала б тебе говорить и про «Волгу».
Женщина в чёрном положила ложку, салфеткой промокнула глаза:
– А я и так бы узнала. Весь завод знает, кому, когда и за что дали квартиры. Последний дом – «лежачий корпус». Дожили.
– Ну, не надо! – возмутилась казачка в красном. – А ветераны?
– Значит, за них ложился кто-то другой... Ты всё уже? Пошли быстрей отсюда. Сюда белобрысая идёт.
Действительно, две подружки ретировалась, это же был конвейер. Народ сновал туда-сюда с полными подносами еды. Кассирша, грохотнув кассой, смолкала на минуту, потом снова бормотала бесконечное меню: беф-строганов, два салата, свёкла с орехами и крабовый, два сока, два хлеба.… Две окрошки, бифштекс с яйцом – два, капуста с ягодой – два… Можно надеть шапку-невидимку и подслушать не только то, что для всех, но и то, что не для всех, о чём могли знать только близкие.
Обедать тем временем пришли Зина Замятина и бухгалтерша Зара, та, которая жена главного инженера Команиди, в носочках и тюбетейке ходившая по конторе. Конечно, это была не просто мужская тюбетейка, а особая женская шапочка с филигранной накладкой, серебряным шитьем и галуном. У неё платье было синее, тонкое шёлковое, с таким же шитьем, очень красивое, но среди топиков и джинсов смотревшееся чересчур экзотично, как маскарадный костюм.
Замятина надолго уставилась в тарелки:
– Зара Самвеловна, есть вообще не могу. Не лезет кусок в горло. Мне кажется, здесь все смотрят на меня, все думают про меня... Вот, мол, Зяблик не зря её повысил... Эти люди из меня последние силы качают, не могу. Уйдём.
– Успокойся ты, Зина. Ты слишком впечатлительная, никто про тебя ничего не думает, все спокойно печёночники со сметаной едят. И ты покушай, вот я тебе сок взяла, салат.
– Но как я отдел приму после Ираиды Самсоновны? Она столько лет... У меня ни опыта, ни авторитета...
Зара освободила подносы и поставила их вниз, на подсобную полочку.
– Мы с ней подруги, ты знаешь. Но в последнее время у неё с директором тяжёлые отношения. Это мешает работать. Я говорила ей: уйди сама, не жди, пока попросят. Но у неё же гонор. Шла бы тихо на пенсию... Ты же знаешь, ей весною срок был.
– Зарочка Самвеловна, дело не в том, что ей на пенсию. Дело в том, что я очередной липовый отчёт напишу. А Ираида Самсоновна ещё неизвестно, согласилась бы или нет. Хотя я и так знаю: нет.
– Ничего и тут страшного нет. Не разрешил Зяблик показывать в отчёте итальянские машины – не покажем, пусть все в незавершённом производстве сидят, в запасах.
– Какая себестоимость жуткая получится! Догадаются они.
Зара с аппетитом ела печёночники, тут их делали очень хорошо, в сметане… Сметана густая, ложка стоит…
– Так у нас опытная машина, чего бояться? С опытными машинами всё, что угодно может быть, хоть полный убыток... Ешь, пожалуйста.
– Не могу себя в руки взять. Прямо трясёт меня в такую жару.
– Обратись к Сулико. Она хорошо снимает неврозы, боли, массаж знает лечебный. Хочешь, я скажу ей?
Зина передёрнула плечами, но всё же начала есть.
– Боюсь Сулико. Она мистическая. Она меня загипнотизирует, и я скажу что-нибудь не то!
– Что ты всего боишься? – удивилась Зара. – Вот уж правда, невроз. Пусть боятся те, у кого совесть нечиста. А ты ничем не поступилась. Ешь, хорошая девочка.
Зина посмотрела в тарелку внимательнее.
– Да, печёночники хороши… Ну как же: он меня в начальники, а я спрячу «итальянки». А они потом с Марка Антоныча спросят – почему такая незавершёнка? Он ведь не просто инженер, но ещё и зам по производству.
– Не волнуйся ты за Марка, он-то выкрутится. Угорь такой. Наборот, им докажет, что не правы. Кроме того, под «итальянки», хоть они и убыточны, нам валят кооперацию, комплектацию... Резины ни у кого в главке нет, а у нас её целый склад... А Ираида привыкла напролом. Тылы есть. У неё муж – начальник литейки, старый казак, это ж свой завод в заводе. Даже Зяблик не суётся туда.
Зина уж подкрепилась, немножко отошла от хандры и даже стала спорить.
– Зяблик сунется куда угодно. Зара Самвеловна, а как вы с ним работаете? Ну... Он любит сильно кричать, под газом ходить и вообще...
– Ой, под газом. Большое дело. Я с ним не разговариваю. Бумаги – под нос и молчу. А Ираидка с ним всегда спорит.
– Если она захочет… – Зина помолчала, а потом решительно все тарелки сложила на поднос. – То она может эту комиссию, где хочешь, найти. В той же гостинице. На той же базе.
– Да нет, не думаю.
– А я думаю! Господи! О чём я думаю. Даже стыдно. Но рано или поздно всё выплывет. Анонимку настрочат в обком, и тогда...
– Ещё одна комиссия! Подумаешь, незадача. Знаю я, как он обращается с комиссиями. Особенно если они женского рода. Да у него везде свои люди. В общем, ты молодец, славно поклевала. Отчёт мы с тобой напишем в лучшем виде. Идёшь к Сулико? Я отведу...
И они пошли, такие невозможные рядом, но взяв друг друга под руку – высокая стильная Зиночка и полная экзотичная Зара.
– Интересно, Марк Антоныч всё-таки будет покрывать директора или… – Зиночка оглянулась вокруг, будто бы главный инженер мог её слышать.
– Не волнуйся ты, этого даже я не знаю, это совершенно закрытая для меня книга. Что он думает и что он делает – это тьма. А тебе зачем?
– Ну, чтобы знать, кто друг, кто враг.
– Э-э-э, милая, тут одно можно сказать: Марк не враг самому себе. Ему ничего не стоило сдать Зяблика любой комиссии, тузам в обкоме и кому угодно. Он его не переваривает. Но, как воспитанный человек, никогда этого не показывает. И раз он до сих пор этого не сделал – значит, не сделает.
– Зарочка, а вот ходили слухи, что он хочет отсюда уехать… Ты же в курсе, наверное? Сейчас удобный момент: бросить всё и начать новую жизнь. Здесь всё рушится.
Зара удивлённо воззрилась на Зину:
– Э-э, милая, если он надумает такое, я узнаю об этом за час, не раньше. А сама бы я отсюда ехать не хотела. Усадьба хорошая, большой сад, цветник. Он ещё бассейн сделал. Для нынешней жары это рай просто…
– Ну, хорошо... Сменим тему. Вам не кажется странным, что наша новая девочка так сдружилась с главным конструктором? Всё-таки женатый человек. Смотрите, каждый день в столовую вместе ходят... Он такой нелюдим — и вдруг...
Тут Зара вздохнула.
– У нас мнение общественное ужасное, а девочка Валя не знает этого мнения и ведет себя непредвзято. Кстати, этот нелюдим принёс моей дочке отличный учебник английского с пластинкой. До этого по нему занималась дочка Андриана Ильича, Лора.
– Да? А что он такое Вале показывал? Большую книгу? Порнографию?
– Они смотрели что-то старинное. А что? Плохому не научит. Он увлекается живописью. Кстати, Зина. Я давно тебе хотела сказать: Андриан Ильич хотя и странный человек, но в нём что-то есть. И его нормы несравнимы с нашими.
Зина слушала рассеянно, думала о своём.
– В каком смысле?
– Для меня, как для матери, это важно. Он на всех больничных сам сидел с дочерью. Не жена! А когда эту дочь из роддома привезли – он её в ванной купал под Генделя. Общеизвестный факт. Я понятия о нём не имею, но думаю, от такого купания ребёнку хуже не стало. Можешь себе представить, что это за ребёнок. Косы, английский, фортепиано... Идём же... Ты меня совсем не слушаешь...
Долганов и Валя Дикарева стояли за столиком почти на проходе. Она сбегала до кассы не один раз, и почему-то они стояли в очереди не вместе. Долганов листал толстую книгу, всё лицо собрав в кучку, вперившись глазами и войдя туда весь целиком.
Валя его пыталась тормошить, окликала, переспрашивала:
– Андриан Ильич, я взяла вам то же, что и себе. Да? Или неправильно?
– Да.
– Я себе гарнир не беру, а вам беру. Вместо чая сок.
– Да.
– Деньги в кассу плачу.
– Да. Отдам сейчас.
Валя хмыкала, фыркала, потом засмеялась.
– Может, мне и обед за вас съесть?
– Да-да...
Валя составила подносы на стол, потом убрала их. Потом потянула шею, загляну в книгу.
– Ничего себе. А почему Возрождение? Далось оно вам, последние деньги на него изводить. Только получили за переводы – и вот.
– Это моя любимая эпоха. Рывок к человеку и расцвет культуры. Это, конечно, связано с христианством. Посмотри: половина сюжетов оттуда.
– Ну-у-у, – протянула девица в газетке. – Это что, искусство делали только верующие и только для верующих? И потом, чтоб это просечь, надо и христианство знать.
Долганов сразу сел на своего конька и тут же стал задумчиво есть.
– Но большинство тем в музыке и живописи евангельские. А ты понятия об этом не имеешь. Это всё связано. Как ты можешь просечь, как ты выражаешься?
– Да я бы почитала, только боюсь, не пойму по-церковнославянски.
– А я принесу тебе простое евангелие, легкочитаемое.
Валя подняла бровь и вилку вверх, заостряя вопрос.
– И письма Гогена вы обещали, и воспоминания сестры Цветаевой...
– Хорошо, хорошо. Понимаешь, мне кажется, должно и у нас какое-то возрождение наступить. Сейчас я не про живопись говорю. Скорее это этическая сфера. Например, силен у нас культ лжи – но он падет. Правда станет сильнее. То есть экономические причины заставляют человека всё искажать... Однако рано или поздно захочется знать истинное положение вещей и всё, конец обману. Когда невыгодно будет лгать, обман же исчезнет. Он пройдет, как вековая одурь.
Валя даже есть перестала.
– Кому это надо! Чтобы он прошёл! Лишь бы прожить как-нибудь… Я когда-то проходила социалистов-утопистов... Им тоже всё хотелось улучшить картину.
– Валюша, душа моя, это потому что твоя – личная – душа не требует… Доходит ведь скорее до тех, у кого потребность. Но, чтобы душа начала расцветать, надо начинать с раннего детства. Искусство лечит не всех, только тех, кому делали прививки искусства. Иные же заранее оглохли. Может, с тобой я уже опоздал.
– Потому что не купали меня под Генделя? Я бы не против. А с Лорой как, получилось?
Долганов неизвестно когда всё быстро съел, отсчитал деньги за обед и положил перед собеседницей в стопочку.
– Не думаю. У жены на воспитание кардинально другая точка зрения… То есть без любви – ни в чём смысла нет. Даже в Генделе. Но с Лорой возможна передозировка. Боюсь, у Лоры буржуазный комплекс.
– Что ещё такое?
Долганов улыбнулся.
– Сразу видно, что ты не подвержена. Ну, это привычка жить в хороших условиях. Неумение жить в плохих. Мы, например, бедно живём, но дочек старались обеспечить, окружить облаком, что ли…Что её, такую, ждёт? После института приедет в какую-нибудь дыру, как ты, например, а там любой прохвост... Там ей на пальцах объяснят, что выгодно, что не выгодно. И как надо уметь вовремя юбочку приподнять…
Валюша вздрогнула – он знает?
– …И поскольку она зависит от привычки жить хорошо, для неё этика будет не так важна. Я этого и боюсь… Кстати, на лимане, где мы с Лорой гуляли, я видел тебя в довольно пьяной компании...
Валя совсем смутилась.
– Да ну, мы пили только пиво... И если такая ужасная компания, зачем подходили?
– Знакомое уловил: «Не удержали вас, спутники чудной поры...» Слова, пленившие меня ещё в юности.
– Это же Санька Оврагин, от него не уйдёшь. Но в принципе, ему всё равно, что петь. Цветаеву я сама люблю… А когда вы подошли, я поняла, что он вас знает и вы ого-го.
– Что это значит ого-го?! Что за выражения? Не обо мне речь. А ты по коридору расстёгнутая бегаешь!
– Оврагин говорит о вас с уважением. Мне было жутко приятно и даже почетно, что такой человек, как вы, не отказывается ходить в столовку со мной, Андриан Ильич. По коридору – тут Оврагин ни при чём. Жарко было. И потом, Марк Антоныч, он не любит просто диктовать сводку. Он требует, чтобы поболтала, пивка попила, посидела...
– Тише ты. У него на коленях?
– Сами тише. Что вы меня гоняете! Я взрослый человек! Мне можно всё.
– Разумеется.
Он сказал это холодным голосом, практически без выражения. Но было понятно, что он оскорблён и сейчас встанет и уйдет. И в гневе даже не станет платить за обед. Ах нет, положил.
Валя водила вилкой по тарелке и вдруг подняла глаза на собеседника. Ещё одно было видно: он не в себе!
– Да что с вами? Что вы сразу побледнели? Не сердитесь. Я не переживу, если вы сейчас уйдете. Не молчите! Как думаете: пронесёт с комиссией?
Долганов долго молчал, как будто не желая смиряться со сменой темы:
– Как обычно. Но лучше бы я тебя на лимане не видел. Я пошёл, мне ещё в молочный нужно.
– Ну, не уходите так! Сразу ему в молочный… Ну, что такое: сандалеты для Лоры вы ищете, за продуктами вы бегаете! Жена у вас на что?
– Не твоего ума дело. Ах, да. Вот деньги, которые обещал – отдали за переводы. Ты можешь поболтать с приятелями-сборщиками и продолжить… «нищие неги и нищие ваши пиры». А мне некогда. Будь здорова!
Долганов, худощавый, гордый, в белом полотняном костюмчике, чопорный и непонятно почему взбеленившийся Дон-Кихот, резко повернулся и ушёл.
Валя, девушка, завёрнутая в газетку, тупо смотрела на неубранные тарелки и две стопочки денег, которые он выстроил перед ней. И почему-то в данный момент ей уже расхотелось покупать серьги листочками. То ли ей хотелось, чтобы он подарил ей эти деньги, то ли просто хотелось вместе вернуться в контору, а не сидеть под издевательскими взглядами. Бегала-бегала, хвост подносила, а он – швырь копейки – и ушёл. А вообще-то он взбеленился по простой причине: он ревнует, наверно. Но, поскольку говорить об этом вслух нельзя, а врать трудно, то вот он сам себя и поймал. Бывший небритый ковбой в полотняном костюмчике. Это же так классно, классно, ребята…
Её затаенные девичьи думы прервал Саня Оврагин. Он нёс в руках сетку с арбузом.
– Приветик с того светика. Черным людям к белым людям – можно?
Она шмыгнула носом.
– Саня, привет.
– На улице жара, а у тебя на мордашке дождь.
– Ты вечно всё видишь, чего не надо.
– Я не только много чего вижу, но ещё и жалею сильно. На, ешь арбуз. Поможет от любовных уз.
Она даже возмутилась:
– С чего ты взял?
Он хохотнул коротко.
– С чего взял, там уже нет. Поедешь новую моторку обкатывать? Я канистру вина заготовил.
– Конечно, – несмотря на то, что только что поела, жадно впилась в арбузный ломоть. – А как там обход комиссии прошёл? Или ещё идет? Ты непонятно как оказался в столовой, у тебя обед раньше.
– Стрёмно, конечно. Представь! Зяблик велел с печек чифир убрать, контролершам ОТК – подмыться. С цеха культуры приехали – весь пролёт вымыли порошком. Пьяных спрятали.
Валя захихикала:
– А директор? Его как спрячешь?
– Тише ты орать. Ему всё можно. Он подошёл к мастеру нашему, поговорил, сколько не хватает узлов для плана, а у того перевыполнение. Баба из комиссии всё спрашивала про зарплату, а парни мои знают, что говорить.
Валя испугалась.
– И про сплошняк сказали?
– Вот дурочка. Это мы Зяблику скажем один на один.
Валя слушала увлечённо, арбуз ела тоже увлечённо.
– А как вообще?
– Ржач один. Краны – оба работали. Первый раз за всю историю завода. Кары мотались, как вшивые по бане… Дезодорантами несло, как из парикмахерской. Или из дома терпимости. Это на сборке-то!
– Санька!..
– Теперь без шуток. Слона никто и не приметил. Твоя начальница к комиссии тоже подходила. Наша пышка мопассановская.
– Чего?!
– Да. Сначала подвела к ним экономистку нашу, Хичкалову, которой квартиру дали в «лежачем корпусе». Та рассказывала, как экономические службы работают. Потом двух баб и мужика повела экран соцсоревнования смотреть... Долго их не было...
– Ой, Сань! Опасно, опасно... Плакала наша премия.
Саня пощёлкал по арбузной корке, потом убрал початый арбуз обратно в пакет, в сетку и сказал:
– Бери покруче... Ой-ёй-ёй, ой-ёй-ёй, умирает Зяблик мой… А ты бери с собой остальной арбуз, отдашь девчонкам в отделе. Некогда мне тут с тобой базикать.
В заводском репродукторе дерзко играла музыка «Роллинг стоунз», хотя до конца смены ещё было далеко. Сатисфакшен? Это что же, каждому своё? Удовлетворение, но где оно? Всё как-то наперекосяк.
Это был первый этаж столовой. Второй жил по иным законам. Если на первом этаже рабочий народ сам себе приносил подносы, то на втором никаких касс не было, а подносы приносили официантки в бикини. И, несмотря на свою модельную внешность, десятисантиметровые шпильки и кружевные передники, которые дико смотрелись на фоне купальников, девушки официально числились в штате столовой как повара и подсобные рабочие кухни. Уж Роза их вышколила, как полагается: они не шаркали подошвами, держали спинку, перемещались очень быстро и плавно, как танцовщицы из ансамбля «Берёзка», и никогда, ни при каких условиях не подавали голос. Безмолвные куколки ставили подносы и тут же таяли в воздухе. Соответственно, комиссия, которую кормили обедом, только успевала расширить глаза. «Кто это? Откуда такие? Вот это да…»
Если какой-то член комиссии только открывал рот и тянулся рукой к хрустальному кувшину, где кончился сок, в ту же минуту пустой кувшин исчезал и на его месте появлялся наполненный. Блюд было много, еда была обильной, та же красная рыба подавалась в трех видах, жаркое и печень приправлялись пятью соусами и на отдельных блюдах высились виноград, яблоки, абрикосы. Вскоре взгляды у членов комиссии затуманивались, рты разъезжались в глупых улыбках, ложечки стучали по розеткам с мороженым уже нехотя. После обеда комиссия отдыхала, затем её везли на взморье. Перед тем, как проверять бухгалтерские документы, все должны были отдохнуть. О, эти проверки в тихом курортном городе в разгар сезона. На другой день вялую комиссию кормили обильным завтраком и показывали сборочный цех. Лениво полистав папки в плановом отделе, комиссия загружалась в автобус и ехала в лагерь на взморье. Спецы из главка «сосредотачивались на проверке» в отдельном коттедже, а в это время плановики и бухгалтера шустро строчили для них отчёт.
***
Но каким только путем не приходит к человеку музыка! Тогда, в памятных долгановских гостях, где слушали они только классическую музыку. Она не осмелилась спросить про другую, легкую музыку. Ей показалось: он её тут же засмеёт, запрезирает... Но однажды в столовой она осмелилась и спросила:
– И вот у вас всегда дома играет Бах и Гендель, а простое вы не слушаете?
– Это что же такое простое? Эстрада? – поднял брови Долганов.
– Ну... легкая музыка, – пролепетала потерянная Валя.
– Эстрада для меня не существует. Это суррогат.
– А что такое суррогат?
– Заменитель. Заменитель настоящего. Похож с виду, а на самом деле фальшивка. Дешёвый кофе, например. И банка жестяная, и цвет вроде, и запах, а как заваришь, помои. Молоко порошковое.
– Ну, ясно.
– У меня на работе есть пара песен. Когда в отделе никого не будет, можно послушать.
– И кто это?
– Жан Татлян.
– Не знаю. Даже не слышала никогда. Имя незнакомое.
– Да уж. По радио его транслировать не станут.
Транслировать! Да сказал бы просто – не крутят. Но почему?
Все это так непонятно.
И что они сделали с Лерой, девочкой из общаги. Пришли к Долганову после работы, а он отвёл их в маленькую комнату без окон – в чайхану. Где весь отдел так или иначе пил чай. А когда надо – пили другое…
И он тоже поставил чайник, огромный алюминиевый шарабан, весь-то чёрный внутри. А почему чёрный? А потому, что заварку сыплют не в заварной чайник, а прямо сюда. И пьют чай пионерский. А если его ещё и покипятить, то всё, уже не пионерский. Шкафчик был с чаями-сахарами, с разнокалиберными чашками и гранёными столовскими стаканами. А в другом шкафчике лежали и зачитанные до дырок журналы «Смена», «Огонек», «Наука и жизнь»… И какие-то растрёпанные, как капустные кочаны, старые книжки. И неровными стопами бобины от старого магнитофона. Вот там и зазвучала-засветилась впервые услышанная песня Татляна «Старая башня». Та загадочная башня стала для Валюшки живым человеком, пока сутулилась в ночи. А что это такое – ей хорошо известно. Это одиночество. А самое главное голос. Голос был теплый, он дрожал и вибрировал, порой проглатывал слова, в нём был захлёб и нерв, и какие-то неразличимые вибрации, от которых щекотало горло.
«Здравствуй, чужая милая, радость мечты моей…Как бы тебя любил бы я – до самых последних дней». У неё упало сердце. Почему же сразу и чужая? Ах да. Чужая, конечно, заранее чужая. Ну, вот опять! Она всегда всё воспринимала через себя, и всегда – буквально. И она сразу поверила – в песне не наврано, истинно и светло. Так вот что он любит, этот человек!
– Где же вы это чудо взяли?
– Неважно. Как тебе?
– Чудо. Уж как я раньше Магомаева любила, пальцем крутила его пластинку на приёмнике… но это, это несравнимо… Получается, вроде ты там и это всё про тебя. Да, Лерочка? Да не плачь, чего ты…
– Не трогай её, пусть поплачет. У неё тоже… самоидентификация.
Да, при них прозвучало: «Здравствуй, чужая милая, Та, что была моей..» Они такие вещи не могли слушать спокойно. У каждой ведь было.
«Прошлое не воротится, и не поможет слеза…Поцеловать мне хочется дочки твоей глаза!» Песня, утешительная, как закатное море, и такая же ласковая. Помимо звуков, которые дышали усталостью, ветром и волей, там было неопровержимое «навсегда»…То, что так нужно девушкам.
Потом, когда Валентина «достанет» магнитофон, она найдет все песни Татляна, которые только можно было найти в Лиманске – и «Капель», и «Фонари», и «Море зовёт». Гораздо позже она узнает, почему его, такого волшебного, не транслировали по радио. Потому что он уехал из страны, оскорблённый несвободой и недоверием, и все его записи были уничтожены. Переписывали друг у друга из-под полы. Но Валя твёрдо была уверена: именно потому его и любили сильнее.
Продолжить http://www.proza.ru/2013/04/30/1230