«Ты их давно знаешь»
Однажды я сидела и рисовала в аэропорту. Это было на проводах Татарки. Солнце заливало огромный зал ожидания, и дух распирало от чего-то неведомого. В какой-то миг, она, с её азиатскими скулами, показалась красивой, и я стала лихорадочно ловить этот момент. Я поняла: когда человек красивый, то он больше всего похож на себя. Мое маленькое открытие очень помогает мне. Человек передо мной вздыхает, вертится, возится, а я жду, когда он станет красивым. Значит, будет похож. Вот такие вот дела.
Ну, прочитала двадцать пять вопросов из пятидесяти и в этот день ничего больше не могла, долго стояла на балкончике, мёрзла, не плакала, а так просто, думала, и были холодные глаза. А всё-таки хорошо, что где-то есть Татарка, а где-то сестрёнка, Акс, мама с папой и бабушка. К каждому я привязана ниткой, но к бабушке больше всего. Я и внешне на неё похожа. У меня есть фото её, двадцатилетней. Один к одному Валя в институте. Волосы, улыбка. Бывает, что одна нить натянута, остальные – провисли. Сейчас молдавская нитка туже всех. Всё думаю, хорошо ли, что она уехала? Это многое упрощает, ведь когда я столкнулась с ней, грубой, неграмотной, полупьяной, щелкающей пальцами, я ничего не почувствовала. А потом, как увидела, что она почти читать не умеет и в мужской одежде ходит... Напала на меня то ли жалость, то ли педагогика чёртова – да научу, да расскажу. И как начала долдонить… Ну, что она могла чувствовать? Наверно, она казалась себе последним человеком, а это же не так, думаю, все скандалы пошли от этого. Мне бы хотелось, чтобы она не мегерой меня запомнила, я ведь точно такая же по сравнению с другими людьми, недосягаемыми для меня. Её тяжёлые слёзы были прекрасны, она захотела стать другой. А я? Я-то делалась хуже и хуже, так как настаивала, а она становилась всё лучше и лучше, так как прощала.
И чем это всё кончилось? Полным и окончательным отъездом в никуда? Ну почему. В свою отдельную жизнь. Я отпала за ненадобностью.
Совершенно непонятно, как я в таком машинальном состоянии сдала экзамен.
В тот вечер была собирушка у девчонок нашй группы, я всё это не люблю, но отвертеться не смогла. Ведь у нас в первую очередь проставляются те, у кого «четыре» и «пять», таким образом мы как бы утешаем остальных. Некоторые спрашивали: «А что ты перестала к нам ходить?» Но я не знала, что ответить. Ушла в себя, наверно. А на самом деле причина в Татарке.
Был там один странный человек, из тех, что с первой минуты кажутся друзьями, жена его тоже там была, они меня с двух сторон обсели, подкладывали еду, подливали вино («мне в бокал подливали вино»). Переглядывались, и оказалось даже, что Анчарова любят. Я была как во сне. Почему это не мои друзья? Почему они помнят меня так давно, чуть не с первого курса, а я их – нет. А потому, что нет у меня мозгов, я самое лучшее мимо пропускаю.
Они говорят: «Выпьем! Мы одной крови! Это из-за Анчарова». Я говорю: «Да». Они стали расспрашивать о смысле жизни, а я сказала: «Смысла никто не знает, и тем более я… Но Анчаров знал». Они что, с ума сошли? Смысл всего – никогда не может быть понят, он ускользает…. За кого они меня приняли! Я не носитель его философии, я всего лишь свидетель, что такой человек на земле был. А вот то, что они помнят меня издавна, это важно. Когда я танцевала, они мне подмигивали, когда танцевали они, а я сидела, я подмигивала им. И вот там было человек сорок, в крохотной комнатёнке, а их глаза меня не теряли, а когда я уронила тарелку, они прямо через весь стол закричали: «Не трогайте её, она хороший человек!» О, они были совершенно одинаковые, можно даже подумать, брат и сестра. Я у девчонок спрашивала: «Да кто это такие?» А меня подняли на смех: «Да ведь они тебя знают сто лет, это друзья твои!» – «Так фамилия их какая? У них есть фамилия? – Ну, теперь она говорит, что она фамилию их не знает, ну, совсем!» Мне все говорили фамилию, и я не могла её, дура, запомнить. То ли Анговы, то ли Ангеловы, в общем, наваждение какое-то.
Наш рыжебородый из группы по-прежнему иронизировал, подкалывал меня, после каждого моего вопроса принимался хохотать: «Смотрите-ка, набралась! Ведь ничего не помнит!» Он смеялся, а глаза были такие пустые. Какие-то темнокожие водили вокруг меня хоровод, потом мы танцевали втроем, и я поняла, что мне уже хватит. Я стала быстро одеваться, чтобы смыться в одиночку. Не могла найти сапоги в общей куче. Глядь, передо мной рыжебородый, подал сапоги, именно мои, застегнул пальто на все пуговицы, поправил воротник и вдруг надтреснуто сказал: «Девочка моя, ты меня задолбала своей простотой». Мне было с кем идти домой, но рыжебородый сам меня отвел, отдирая от меня чьи-то руки. Я всё спрашивала: «Да зачем я тебе сдалась? Да что ты всё возишься со мной?» А он отдирал мои руки от грязных ручек, от перил, от заборов, упрямо шёл вперед. Я всё думала: «Может, поцелует?» Но нет, он не стал меня целовать, ничего такого. В подъезде моей общаги он подтолкнул меня к двери и пробормотал: «Ну, кажется, теперь тебе ничего не грозит». И ушёл. Я так была поражена всем этим, ничего не понимала. Рыжебородый меня презирает, и он презирает меня давно, и все это видят, потому что на людях он особенно ядовит. Услышал, что я говорю про Анчарова, и бросил: «Популярное издание для домохозяек». Знал, как обидеть. А скажи кому, что он меня с вечеринки притаранил – ни за что не поверят. Рыжебородый женат, у него двое детей, и он практически никогда не бывает на общежитских вечеринках. Значит, просто ангел мой меня хранит, и в тот вечер был со мной рядом в образе рыжебородого. Это удивительно!
«Туннели не туда»
По каким хрустальным туннелям я теперь брожу? У одного писателя прочитала, что судьбы людей напоминают туннели, прорубленные в чём-то твёрдом и прозрачном, но невидимом. Бывает, что некоторые туннели проходят так близко, что прогибаются. А бывает, что и пересекаются, но это замечательно и так редко. Я думала, с Татаркой у нас туннели были рядом. Но у неё повернуло на Молдавию, а я пока в городе. Потом тоже уеду. Разве это пересечение? Наоборот – расхождение в бесконечность.
Я сама себе утроила бяку и зашла слишком далеко. Заболела какой-то зверской и неузнаваемой ангиной. Это ж надо было вытянуть сессию, когда кругом была такая эпидемия, переждать волну австралийского гриппа, а потом, когда все перестали болеть, взять и рухнуть. Даже сама от себя не ожидала, но что теперь. Вся программа слетела, шею не повернуть, в солевых растворах плещусь, соль на ушах выступает. В старые времена я от болячек и от ссор с окружающими стала бы руки ломать, а теперь нет, теперь я руки не ломаю, я их складываю на груди и стою в наполеоновской позе у окна с замотанной полотенцем шеей – подняв брови, выпятив губу и волосы дыбом. Такою миной запомнилась Татарка, как бы говоря – а что поделать? Понимаю, застревать на злости нет сил. Сестра моя более-менее тоже выздоровела, и у неё даже появилось время читать художественную литературу, а то я уж, бедная, испугалась, что зря тащила с собой целую библиотеку. Представлю себе бешеный праздник, она читает сейчас «Теорию невероятности» и «Золотой дождь», вот так поговорим мы с ней. До чего же приятно, когда кто-то разделяет твои интересы. Я, правда, всем уже забила голову этим Анчаровым и достаточно получила оплеух на эту тему, но всё ещё не успокоилась.
Кажется, я попадаю… Да, кажется, попадаю в какой-то новый круг с филологами, там девочка Римма связующее звено. Сегодня Римка мне почитала мораль, чтобы я на всякий случай не приставала ни к кому с разговорами. «Не заводись с пол-оборота, сиди и помалкивай, а то ты всех пугаешь, ты вечно как бешеная». Я задумалась. Мне-то кажется, что я не так уж и много пристаю, просто, когда в компании повисает молчание, мне как-то стыдно. Я начинаю плести какие-то россказни, незаметно увлекаюсь, и вдруг хлоп! Вижу, что никто не смеется, наоборот, все переглядываются и на меня пальцем тычут. Но почему же я сама-то этого никогда не замечаю? Та же Риммка была свидетелем одного такого случая, правда, не в её компании, а в нашей общей. Все звали, звали, приходи – посидим, поржём, а потом на кухне кости перемыли, что никому не дала слова сказать. Ну, так не зовите, но я-то сама не замечаю… А то зовут-зовут, а потом – «выключи радио».
«После звонка»
Была у родителей дома в очередные каникулы. Как дожила до них, долго рассказывать. Звонила Татарка. Прошло два-три часа, а я все ещё не могла успокоиться, сердце рвалось её утешить и пожалеть. Но рядом сидела вся семья, мама-папа-бабушка, и даже сделали телевизор потише, чтобы мне не мешать, но у меня сразу слова примерзли к зубам. Когда друзья в драме, то я как портрет в раме, я свидетель немой, а когда говорила она, я будто бы видела её, как она слёзы там размазывала кулаком. Я не знаю, что происходит, зачем люди звонят, если так далеко. Я просто долететь не в силах.… Мы не в лесу, не в поле, а только горит синее пламя газовой горелки. Такие крохотные язычки игрушечного костра. Как же я по ней соскучилась, вспомнила наши длинные разговоры на общей кухне в общаге, при газовой горелке. Ничем теперь не могу ей помочь.
Со светским видом возвращаюсь к телевизору и подаю идиотские реплики. Как будто мне так уж интересно, что там происходит, всё равно же ничего не понимаю. Вот так легко выпасть из любого пространства… Первая мысль была: потом разделаться с ней за свою растерянность, за оцепенение, неумение выбрать слова, даже мысль была накричать. Сама же уехала, никто её не гнал, а потом звонит и жалуется, но нет, никого больше у неё нет, некому ей больше звонить. Раздражаться нечего, если мне люди звонят и жизнь рассказывают. Это же доверие. Одно плохо – мне свою жизнь некому рассказать.
Завтра провожать сестру, скоро и самой собираться и опять эта предотъездная суета, бабушка печет бесконечные пирожки, и опять чувство, что не сказано главное, да лучше его и не говорить. Даже когда я не могла им сказать дату отъезда, а потом сказала, у них были лица виноватые, у них, а не у меня. Почему мы приезжаем домой, куда нужно приезжать, но так стремимся быстрее уехать? Нас ведь никто нигде не ждет, а здесь мы нужны. И здесь так хорошо и спокойно… Здесь нам сумки пакуют на обратную дорогу с первого дня приезда, на цыпочках ходят, когда мы утром спим, и всё равно у них лица виноватые. Когда произошло это отделение, это отпадение ветки от дерева? Даже по телефону мы по часу говорим с чужими людьми, а со своими – только урывками, за обедом, или вечером – про кино, которое смотрели по телевизору.
Татарка уехала в далёкую Молдавию, это её выбор. Нашла работу, крышу над головой. А то, что она иногда звонила и срывающимся голосом говорила – да всё хорошо! – это мало меня утешало. То ли не договаривала, то ли правда плохо обживалась. Легко сходилась с людьми, характер такой, а срывы-то были. Сумасшедшие срывы.
Однажды Татарка познакомилась с удивительно мрачным человеком. Он не делал ей намеков, просто молчал. Стоял и молчал. Она что-то трещала, разбавляла атмосферу, а он точно немой. Она, заинтригованная, пообещала себе: узнаю, в чём дело. Назначил он ей свидание – она с работы поздно поехала и опоздала. Второй раз заклинило ворота на проходной. Третий раз на улице пожилая женщина упала – она вызвала скорую и ждала. Вот так, три облома подряд. И никак ему было не объяснить, он перестал приходить. У неё все ныло внутри, что она его так обманула.
Потом, значит, отправили её куда-то по работе, нужно было отвезти бумаги. Водитель грузовика, на котором было велено ехать, подхватил левый груз по дороге и помчал куда-то цемент, а ей велел держать язык за зубами. Она пометалась, голоснула несколько раз, поймала частника. Сидит, радостная, папку к себе прижимает, торопит шофера – ей надо было к такому-то часу. Он молча едет, всё быстрее, но везёт и везёт. Она глянула – это тот мрачный парень, обманутый ею. Вывез почти в пригород – вылезай. Она залепетала, что вышло, мол, нехорошо, что она его подвела. Он её за руку молча дёрнул – ложись. А холодно уже было, осень, земля сырая…. Она стала его уговаривать – не надо, успокойся, мы же разберемся, зачем доводить до криминала... Но он стал на ней одежду рвать, ничего не понимал. Испугалась до смерти. Схватились драться, и она чувствовала – всё, он сильнее, сейчас отделает, а может, и убьёт, может, больной какой-то. Стала ему рот зажимать, потом в отчаянии руку в рот ему сунула, он её зубами грыз и продолжал ломать жертву. Потом она руку-то дальше продвинула, он задохнулся. Тогда исхитрилась его коленом ударить, прямо туда, и, пока стонал, на четвереньках – отползла и давай бежать на подгибающихся ногах. Перед ней оказалась топкая пашня, и она побежала по ней, хотя утопала в земле. По пашне полз трактор, и она двинулась наперерез трактору, маша руками и крича – спасите, спасите. Дядька старый остановил, она влезла на ступеньку на высоте головы и кинулась к нему – спасите, отец. Тракторист её подобрал и поехал дальше, руля трактором и неловко держа её за спину, а она измятая вся, всклокоченная, даже мокрая между ног… и молния на джинсах разошлась, и штаны в грязи. Пока ехали, она перестала трястись и рыдать. Он ехал вдоль шоссе, потому что за ним волочились эти железные плуги, но там уж рядом была остановка. Удивительный дядька, вынул из кармана деньги комком и подал ей. Потом руками развёл, что всё, мол, не могу дальше. Но она добралась до общежития кое-как, пила из горлышка бутылки, стоя в душе и всхлипывая. И соседки по комнате ничего у неё не спросили, как будто такое случается каждый день, и они все через это прошли.
Мать ей говорила, что «все они скоты»– она не верила матери. Но после этого ей пришлось поверить. Поэтому долго, долго она дичилась не только мужиков, но и вообще людей.
«Чего он ходит?»
Всегда такая бодрая, я снова захандрила, это обстоятельства, не в смысле против меня, а так, извечное, всё то, что мне не нравится, а изменить я этого не могу. Вот ещё и от Татарки нет писем второй месяц, и я стала думать, почему она бросила писать. А тут как-то ещё стала читать свои дневники, и оказалось там много печальных вещёй. Всё-таки вплотную много чего не видишь, а как раскинется перед тобой панорама, так совсем иная картина. Каково оно, настоящее? Я привыкла думать, что всё лучшее в будущем, в прошлом одна печаль, а вот в настоящем? У всех это бывало, у Татарки особенно. Сожмёшь сердце-то в кулак и замрёшь. И вокруг всё останавливается, не движется. Делается холодновато, страшновато. Я когда так сижу, я думаю: «Вот это моя данность, насовсем». Это хорошо, что Татарка далеко, я буду теперь фильтровать все невзгоды и лишнего ей писать не стану. У Ричарда Баха написано: «По-настоящему мы никогда не расстанемся. Если люди внутренне вместе, они и на расстоянии вместе». На каникулах мама настороженно смотрела на все эти письма и даже ворчала: «Что это за баловство такое, письма каждый день. Настоящее письмо неделю пишется, две недели идет, а как придёт – так событие ведь». Но потом она перестала ворчать и только махала рукой. А бабушка сказала сразу: «О це та, шо у садику робыла?» Бабушка всех моих подружек и всех мужиков быстро запомнила. Про моего учёного приятеля она говорила: «О це тот довгый?» (это тот длинный?). Я только кивала, Акс – не только длинные отношения, но и рост два метра. Бабушка спросила «А шо вин ходэ?» Я ответила честно: «Сидит, читает мне вслух книжку, пока я стираю, глажу или шью». Бабка смотрела на меня удивленно. «И нэ замае?» (не трогает?) – «Нет». – «Може, женылка не робэ?» – «Да откуда я знаю!» – засмеялась я, но смех был невесёлый.
Дневник я совсем забросила, потому что все силы уходят на написание писем. Пытаясь утешить других людей, я таким образом забываю о себе самой и не остается у меня больше сил ни на что. И удивительно, если раньше мои домашние мне твердили: «У тебя нет прав, только обязанности», – то теперь как-то отступились. Как это получилось, что я стала для людей жилеткой? Ну, ладно бы только подружка, а то ведь и другие тоже. Они чего-то ждут от меня. Мне сначала было лестно это, а потом ошарашило: могу не оправдать ожиданий. Наверно, Татарка думает, что я всё знаю, понимаю, что у меня воли немерено, и я в любой ситуации что-нибудь придумаю. Но кого и чему я могу научить? Нет, я зря, зря. У меня в юности были годы одиночества, и когда так расширился круг общения, мне казалось, мало мне людей, мало, а теперь думаю: «И куда захватывала?». И теперь как их всех успокоить… Так-то жить для других…
Оказывается, иногда так тяжело вспоминать прошлое, у меня же дел по горло, а я сижу кисель киселём. Общение – главная ценность жизни. Так чтобы эту ценность не потерять, надо стараться работать на раздаче. Кажется, что-то меняется во мне.
«Игрушка»
Получила послание от Татарки. Она всё-таки прочитала почти всё, что я просила… и пыталась робко отчитаться. Что, приятно оставлять след в душах людей? Старая швабра с педагогикой! Влиять на людей так сладко. Татарка ещё писала про него, о том, что трудно найти общий язык. А вдруг это самоё главное в её жизни? Как бы не пропустить! Получается, что они, в общем, по темпераменту одинаковые, взрывчатые, но отходчивые. Она спрашивала меня, как не ошибиться. Я всегда знала: надо, чтоб нравился, остальное не так важно. Ан нет! Тут сомнений уж очень много. Вообще, такие вещи надо бы спрашивать у матери, но она как раз не может. Её мать воспитала в ненависти к мужчинам. «Все они скоты, – шепотом повторяла мать. – Бойся их, козлов! Им надо только одно» А Татарка очень эмоциональный человек, влюбчивый до ужаса. Я давай бабке рассказывать, дескать, девчонка волнуется, что он не первый у неё, а у парня вообще ребенок малолетний на руках, очень уж большие хвосты от прошлой жизни остались, а бабка пошевелила губами: «Це ничого, шо булы други. Як вин сына забрав, тоже гарно. Не пустый. Хай сходытся тай живе» (ничего, что были другие, раз он сына взял, то не пустой, пусть сходится и живёт).
Непонятно почему, но у меня от бабушкиных советов стало легко на душе, ведь «хай живе» можно перевести ещё и как «да здравствует». Бабка очень положительная у меня, а метания никуда не денешь, всё написано на лбу. Могла бы я сейчас сама на это решиться, разложить всё на минусы и плюсы, там ведь минусов много, а плюс всего один. К страху за свое будущее прибавляется страх за чужого ребёнка. Акс однажды сказал: «Понимай через песню». Не то, чтобы отмахнуться от практических мыслей, но понять всё идеально. Я ему тогда дерзко ответила: «А сам-то пробовал так, ботаник несчастный?» «Пробовал, – ответил он. – Иногда больше никак нельзя». Я эту фразу вспомнила, может, через год, может, через два и ответила Татарке именно так. Ты пойми через песню. В данном случае – через любовь.
Акс принес мне новую игрушку. Он всё время приносит мне разные загадки, видимо, ему нравится смотреть, как я с тупым видом таращу глаза. Когда он полез в свой необъятный дерматиновый портфель, я поёжилась. Оказывается, надо было нарисовать несуществующее животное и дать ему имя. Я не могла предвидеть, к чему это приведет, ну, наверно, к очередному посмешищу. Когда я ему подала, наконец, рисунок, он сложился вчетверо и замолк, обдумывая приговор. Потом выпалил: «Очень большая голова, значит, ты большое значение придаешь мыслям. Даже слишком большое, говорят, это «привязка к уму». Вообще, привязка к уму и к умным людям («умники – моя слабость», – вставила я) опасна, близка к гордыне. Иногда не надо думать, что ум всесилен. Потому что он не всесилен. Уши огромные, – продолжил он, – ты очень зависишь от людского мнения, и это влияет на твоё поведение. Но вот сам торс зверя тоже мощный, больше головы, это означает, что эмоции управляют головой, а не наоборот. Зубы вон какие острые, распечатаны, да ещё рога – это, милая, твоя агрессия. Явно перебор агрессии. А длинный и пышный хвост – это невероятная сексуальность, этого добра тоже можно бы поубавить. Фигура покрыта волнистой шерстью, в ней много круглого и плавного, то есть общение довольно развито с людьми, есть шансы найти общий язык. Но много и такого, что внушает опасение. Подробнее надо?»
Как же я покраснела от этого хвоста! Ну, и что теперь мне делать? Я даже обидеться на него не смогла. Это не друг, а какой-то гинеколог! И зачем ему нужен был этот несуществующий зверь, если я, живая и веселая, сидела с ним рядом. А он посмотрел на часы, сказал, что ему пора и ушёл. Сказал про сексуальность, а пользоваться не хочет. И что теперь? Жаль, что он не видел моего отчётливо тупого выражения лица. Имел бы возможность подразниться.
Какая-то зловещая закономерность есть в моей жизни. Многие доверяют сердечные тайны, но не инересуются мной самой, и Акс, и рыжебородый – это всё какие-то злобные намёки судьбы. Ходит человек по орбите, да всё мимо. Что во мне такого? Но я держусь независимо, хотя плачет душа. Не считают женщиной, но считают мужиком, своим парнем? Что важнее? Я смотрю на наших, у них всё нормально, а у меня всё не как у людей.
Одна девочка из параллельной группы, Мироша, приходила ко мне за английской газетой. У меня был горячий чайник, я предложила ей чаю и погадать – нарисовать несуществующее животное и дать ему имя. Ну, она нарисовала. И чем дольше я смотрела на листок, тем страшнее мне становилось. У этого зверя как раз были очень маленькие уши и очень даже хилый хвостик, зато были огромные глаза, как у марсианского чуда-юда, и никаких зубов-рогов. Зверь уверенно стоял на всех четырёх лапах и хвостом помогал, но у него явно была спина перебита. И это означало много чего: либо человек болен, либо у него какой-то провал с мировоззрением, так меня Акс научил распознавать. Я даже боялась говорить, но потом высказала в осторожных обтекаемых выражениях. Девочка с английской газетой вдруг так нехорошо усмехнулась: «Что это ты растерялась так, Валентика? Ты же такая бойкая у нас! Ты уж говори всё, ничего не утаивай! Откуда ты взяла про болезни?» Я ткнула карандашом в сломанный хребет, ничего не сказав. «А, это, да, наверно, ты угадала. У меня был суицид, если это подходит к твоей разгадке. Только ты особо не болтай про моих зверей, ладно? Вот так. Спасибо за газету». Тут я припомнила, как сидела с ней однажды на паре и мы перекидывались записками. И у меня вместо «видеть» оказалось «видить». Эта девочка, ботаничка, подчеркнула мне жирно – исправь – и целый забор восклицательных знаков, и красными пятнами покрылась. Я, конечно, исправила, но больше с ней переписываться не стала. А так она красивая девочка, напомаженная, в каких-то воздушных блузках, строгая такая, но не пошло. Пусть она лучше газеты у другого кого-нибудь берёт.
Много раз потом я начинала игры со зверями Акса. Я понимаю, что это же не дословно, не точно, это просто игра в догадки. Она очень помогала в некоторые моменты, особенно хорошо попадались девчонки.
А когда я спросила, у него самого есть ли этот зверь, он постучал пальцем по виску: «Вы, девушка, совсем ничего не соображаете? Если я знаю разгадку, так ведь я специально нарисую, чтобы создать ложное впечатление. Надо не знать правил, понимаешь? Ты учти, все, кто эти правила знает, нарисовали полное вранье». «Значит, ты не будешь рисовать?» Он просто руками развел: «Сказал же тебе!»
Правда, я дура. Дошло, как до жирафа, на пятые сутки.
«На смотрины»
Опять странствия. Был сильный ужас в дороге, ну ничего, не в первый раз. Самолёт отменили, а он раз в сутки. А остальные, подходящие более-менее рейсы задерживались на десять часов, а те, которые не задерживались, были не льготные. Было не очень приятно сидеть в холодном зале, без права ехать в город и хотя бы поесть, потому что все деньги истрачены на ненужный билет. А напротив сидел некий тип, то есть Акс, оскорблённую добродетель из себя строил. Лицо бледное, волосы назад, чёрное пальто топорщилось картоном на согнутой фигуре. Тоже мне, демократ-разночинец. Я, свернувшись в комок, легла было спать, и мне приснилось, что хорошо известный тип в чёрном пальто спит на огромной профессорской кафедре, положив кулак под щёку и поджав колени. Стало противно, и я проснулась. Отправила сегодня Татарке денежки, то-сё, сварила супчик, стала ждать, пока подружка по комнате Сонька постирает, чтобы вместе поужинать. Крутился Рафаэль, лёгкий такой, дразнящий и весёлый. Ах, как мы под него танцевали! Давно это было.
Так вот, после нудного сидения в аэропорту, я начала выступать, сперва негромко, потом на повышенных тонах. Чувствовала, что с трудом найденные на поездку дни уже начали пропадать. Очень уж мне было не по себе, и мы в конце концов поехали на поезде….
А теперь мне всё-таки надо рассказать, как прошли смотрины. Я ведь ехала посмотреть на Татарку и Гошу, узнать, как они нашли друг друга, и заодно увидела ещё кое-кого. Конечно, стыдно мне было за этот разлад, я вообще не поняла, как я посмела в этот узкий круг ввести этого чужого… Но ей-богу, теперь всё уже ясно.
Я сначала-то хотела письма всем написать, но поняла – не слажу с собой, горело лицо, и злые слёзы были в глазах. О, конечно, я с ним не разговаривала, а когда заговорили по поводу поезда, тут уж началось. Он сказал, что всю эту антимонию с деньгами он затеял нарочно, чтобы «отомстить мне за Бальзака». То есть он однажды не купил мне Андерсена, я тогда сказала: «Это ты нарочно, чтобы отомстить мне за Бальзака», а Бальзака я перед этим увела у него из-под носа. И теперь-то я понимаю – он так шутил, повторяя мои слова, а я взвилась. Может, он так мирился? Кажется теперь, что всё уже ясно, что это ерунда, мелочь, не стоит и говорить, а если серьёзно… Были и другие причины его обид. Первого января, после длинного банкета, когда Татарка ушла на работу, она тогда дежурила как раз в праздничный день, мы с Гошей стали собирать ей сумку с едой, это была Гошина идея. Гоша – маленький смуглый молдаванин, сутулый, большеглазый, когда торопится, бегает на полусогнутых. Он всё о своей девушке волновался, я уж просто так пристала, потому что всегда лезу не в своё дело. Гоша тогда ещё сказал, что чересчур много мы насобирали, как это можно всё поесть. А я ему ответила, что это специально и доесть заставим, если с рюмочкой. Ну, и мы друг другу подмигнули, ну, просто смех разобрал, да и всё. А приятель, то есть приятель-то мой, попутчик единственный, Акс – он, оказывается, не спал, из-под одеяла наблюдал за нашей беготнёй, и как уж он понял это подмигивание, трудно сказать. И он потом сказал мне: «Ты, милая, всегда, прежде чем добро сделать, долго и громко об этом орёшь».
Лично я бы на его месте просто выползла бы из-под одеяла и пришлёпала бы на кухню посмотреть, что там такое интересное, а вот он лежал, не понимал и терпел. Что за человек такой! Был бы проще, к нему бы потянулись люди, а может, даже и я. Ну, вот пока он лежал там и мучился, мы собрались да и ушли, зачем будить человека. А он ушёл в свое молчание, как в туннель какой. Вроде и рядом, а контакта нет, а потом ещё эта шапка.
Мы ведь когда ехали в такси, он забыл там шапку, а она дорогая, и он гордо шёл по морозному ветру, хотя было ясно, что это ужас. Вот тогда все закричали: «Что ты делаешь, простынешь!» Он тогда пошёл и купил себе шапку и не дал мне обещанные деньги на обратную дорогу. Вроде, всё правильно, всё объяснимо, а результат невыносим. Но вот если бы это был Гошка, то он бы ни за что не купил шапку, он бы шарф на голову намотал наподобие тюрбана, или купил бы колпак трикотажный, но не подвёл бы женщину. А мой приятель – не Гошка, и оказалось, что двух дней достаточно, чтобы всё это понять. Горя и пылая, как топка паровоза, я ему сказала, что больше я не буду над ним издеваться, и я его отпускаю. И, в конце концов, я найду денег на дорогу, но надоело вытирать ему сопли. И как-то легко стало на душе, и я даже перестала злиться, взяла его за руку и призналась, что да, мечтала о понимании и хотела быть вместе, но теперь это, кажется, в прошлом. А он сказал – мне это уже говорили! Тем хуже. Он ещё в самолете сказал, что я много треплюсь о добрых делах и доброте, но сама не знаю, что это такое. А он предпочитает молчать, но делать хотя бы что-то, например, перевоспитывать братьев-тюремщиков, помогать людям или идти на поводу у моих капризов. «Я понял, ты просто глупая, конченая мещанка и гусыня, и, кроме как о деньгах, говорить ни о чём не способна. Неужели нет других тем? Всё время спрашивала про деньги, как я смел их растратить, если они были обещаны, вот оно, твоё хвалёное понимание. А это были мои деньги, которые я сам заработал, так что куда их тратить, решать мне». Приятель вынес мне приговор. Я мягкий человек, дальше выносить не могла и тоже сказала тронную речь.
Обиды позорят человека, особенно, если обижается мужчина. А, возможно, это просто ребёнок, у которого отобрали игрушку. Нельзя же всё-таки не видеть за мелочами главного, а главное было в том, что я считала его своим человеком, и поэтому взяла с собой в компанию дорогих мне людей. («Какая честь попасть в твою компанию, особенно если учесть стоимость…») И эти люди его приняли, да только вынуждены были без конца наблюдать наши ссоры. Вот и получилось, что вместо душевной встречи все получили большой марсианский кукиш.
Может, он так просто мстил за Бальзака?
Когда я остыла, мне стало его жалко. Все это была низкая возня, обратная сторона, а что же было на лицевой стороне. Татарка – единственный человек, который знает меня от и до. Гошка доверился ей как своей девушке и ни во что не встревал. Он просто свой в доску. Акс почти пять лет двигался по орбите, почему же я не смогла сдержаться и простить ему этой шапки? Когда он в аэропорту предложил дотащить мне сумку до общежития, я ему ответила коротко: «Езжай-ка, ты, милый голой ж… по наструганной доске». Он укоряющее смотрел на меня усталыми прекрасными глазами, и вдруг я всё поняла. Он не был мне дорог, бедняга, мне стыдно было ехать к Татарке одной, вот я и взяла его с собой, а если бы я не могла без него жить, то я бы и шапку ему простила и всё остальное. Ведь на той веселой вечерухе у Татарки я вертелась перед ним как юла, хотела его раскрыть, узнать о его отношении, но он даже танцевать со мной не стал, не то чтобы там целоваться. Я и с одним, и с другим, все меня обнимали, все меня хвалили, а он только сидел и смотрел, как же он смотрел-то ранено, ужас. А может быть, он даже и понял свою незавидную роль и заранее смирился с ней. Всем стало ясно, что никакой не мой парень, просто случайный пацан, причем ботаник. Когда я пошла на кухню принести ещё салату, за мной увязалась куча народу, приятель чуть приоткрыл дверь, а там я с Моной в обнимку блатные матерные песни под гитару пою, а Гоша подпевает в обнимку с банкой огурцов. Он тихо закрыл дверь и ушёл. Ах, его это шокировало. Вот я бы – так ни за что не ушла, а он ушёл.
«На него не действует»
Опс! Оказывается, сессия будет намного раньше, чем намечалось. Мне уже удалось свалить один зачёт, предстоит второй. Мироша, у которой был рисунок с перебитой спиной, и с нею её подружка Надя, почему-то пытались на днях залучить меня к себе. Почему – не знаю. Может, из-за того, что у меня есть лекции, или они что-то хитрили. Мироша безнадёжно светская, у неё определённые круги общения, это для неё важнее всего: учебы, любви, будущей работы. Она никогда не пойдёт на сближение со мной, слишком долгое время мы были врагами. Из какого, интересно, я слоя или круга? Я куда ни попаду – везде отдельно. Уж на что великодушная была Ганна, к ней всегда была дверь открыта, и то она теперь очень холодна… А Мироша вдруг попросила мой дневник. Ну, это уж слишком!
Акс тут бесконечно пропадал в нашем общежитии. Я думала, он всё понял и исчез – нет, недавно опять целый день просидел. Я варила змеиный супчик из пачки, потом вместе ели с поджаренным хлебом, как говорится, полная нищета: жареный хлеб – "закуска последняя". Вроде бы и не такой кошмарный он, не такой нудный, как раньше. Всё равно странный. Когда рассказывала ему про Сонькины амуры, прошептала на ухо кое-что. Он не среагировал. Я знаю, что многие реагируют. Сколько раз на вечерушках в общаге ерунду пошепчешь мужику на ухо, и он тянется обниматься. А этот ничего. На него ничего не действует. Я скосила глаза, шепча, он был неподвижный и сонный.
Сначала долго ели и разговаривали, мирно так, потом он лампу чинил, предложил даже в кино сходить. После кино, когда шли с Аксом на постановку, он вдруг сказал, что хочет съездить в Ленинград, может, даже со мной. Но мне пока не до этого. Я в напряжении от девятого вала зачетов. Что это он? Кажется, всё было понятно, я гусыня… Зачем с гусыней в Питер ехать?
Мирошина подруга Надька познакомила меня с одним хмырем, два друга, старые рожи, красные. Я на Надьку сильно удивлялась, она чудесная, видная, яркая, просто кинозвезда, а её спутник какой-то очкастый, размытый. Они без конца ласкаются. Сидели у Надиного кадра, ели польскую колбасу и отличный студень с хреном и пряностями, у них много музыки, много записей Адамо. Нас почему-то тянуло на высокие материи – думаю, от сытости, а на голодняк разговоры совсем другие.
Что-то было в этом унизительное, но не новые знакомые в этом виноваты, просто я – мымра негибкая. Не могу быстро перестраиваться на новых людей.
Прикупила на днях вожделенные холстики и масло – это для учебы. Трогала ткань ладонями, такая шершавенькая, натянула две штуки и загрунтовала, никак не сохнут почему-то, видимо, не умею. У меня в последнее время все ощущения переходят на осязание… Хорошо помню прикосновение руки Акса, когда давала ему отвертку, а он взял, не глядя, с рукой. Рука его была не рабочая, а очень мягкая, прохладная. А говорит, что работал на почте до института, сам грузил ящики и мешки. Посмотри же на меня, Акс. Ты такое большое место занимаешь в моей жизни, а я в твоей никакого. Ну, хочешь, я останусь с тобой безо всякой любви, просто, чтобы быть под рукой, отвертки подавать? Но нет, я не тот уровень…
Надо написать Татарке, чтоб сходила в тот магазин с репродукциями Ван-Гога, надо всех купить по одной. Как я пожалела, что сразу на это не решилась. Надо искать Соньке сумку как у меня, только на длинном ремне. Если мне пришлют деньги – надо сразу послать. Всё какие-то дела у меня никчемные, но их так много, что бесит, и никак не подойти к главному. Касательно Татарки, у меня тоже есть долги. Я должна её всё время подтягивать и то, что знаю, рассказывать ей. Маюсь, что она не пишет. Пусть бы самое холодное письмо, пусть бы три корявых строчки, но хотя бы крохи.
Опять Мироша была, бог её знает, что и думать. Доверила мне свой дневник. Это жест, это поступок. И никаких там жутких мыслей или чего-то философского, просто любовь без ответа, знакомая тревога, отчаянные слёзы, мы всё это проходили. Наконец, увидела что-то общее – это пережитая печаль поднимает человека и отделяет от остальных, то же было и у меня, причём, выражено теми же словами – наука не лезет, всё постыло, где же светленькое. Пока я читала, она сидела, что-то чиркала карандашом, опустив глаза, вся красная и зажатая. И чувствовалось, ей не по себе, но кто её заставлял тетрадь-то давать? Человек со своей болью живет, понятной, и сколько лет я видела вместо этого лица злую враждебную маску, ну, её понять-то можно, для откровения храбрость нужна. А награда вполне реальная – тебя понимают, возникает чувство общности, и ты уже не идешь по своему отдельному туннелю, а туннели иногда пересекаются.
«Убегать в тетрадь»
Давно не писала. На других я скриплю ожесточённо, если не пишут, а что же сама? Как до меня дело доходит, не буду же я сама на себя скрипеть. У меня сплошные провалы в дневнике, у меня провалы в письмах к Татарке. Если уж от других требуешь, сама должна быть на высоте. Ой, нет, не на высоте. Как Алешка Аносов Катарине говорил: "Прости меня, я дурак". Хорошо, что дневник есть, хоть можно убежать куда-нибудь. Долго ищешь обгрызенную ручку, поджимаешь ноги на кровати, за окном стылый злющий вечер, виден силуэт старой церкви, запорошенной снегом. (Странно, но то же самое есть у Анчарова).
Я опять разворошенная, снова ходила с сестрой на «Нежданного гостя» – хотелось, чтоб она тоже посмотрела. Там песня такая замечательная, мне хотелось подпевать, и я вспоминала по дороге мотив, и даже не заметила, как добежали до дома, а, добравшись до комнаты, прямо от дверей шла на цыпочках в расстегнутом пальто. Вот бы дойти до пианино, подобрать, а если подберу, то запомню. В конце концов, и подобрала, и запомнила. Чем только голова у меня забита. Всё чаще и чаще хочется не письма писать, а с тетрадью разговаривать, конечно, не хватает живого человека, но как раз дневник-то терпелив. Сперва выложишь, не думая, руду, а потом через пару дней глянешь и что-то поймёшь вдруг. Быстрее выходит написать и осмыслить, если рядом крутится пластинка. Конечно, раздражает то, что её нужно переставлять, мой обычный набор – «Не слышно шуму городского..», вальсы Штрауса, Адамо, Джанни Моранди, "Проходит все", французская, Оскар Строк.
Недавно рылась в старых "Кругозорах" и много чего откопала. Хорошо, что я их тогда не выбросила. Ангина то и дело набрасывалась на меня из-за угла, но теперь отступила. Остаточные явления. Ох, эти остаточные явления в жизни и в искусстве! Интересно, что там у Татарки с работой. Две уже бросила, нашла ли новую? Мне стыдно, что я наобещала помогать, а сама скрылась за горизонтом. Человек болтается между небом и землёй, а я неизвестно где. Я вспомнила: у неё были шикарные тетради для конспектов, я нигде не могу достать. Надо бы попросить штук пять, а то я «Историю экономических учений» писала на тонких и половину растеряла. Да-да, такие пустяки могут испортить большое дело.
Идёшь по коридору общаги. Наискось по коридору семенит Зюха. Я на неё смотрю в её мятом цветастом платьице до полу, низко повязанной косыночке, и пугаюсь – вот никому не нужен человек. Да почему? Потому что чертей с плеч стряхивает. И если кто противный подходит – то же самое. Люди её шугают, всем неприятно, а ведь она тихая, безвредная. «Да иди отсюда!» – а она в плечи голову вожмёт и кинется прочь. Даже если с добром к ней подходишь, она не верит, глаза у неё бесцветные, губы бесцветные, лет непонятно сколько, работает штукатуром, это всё, что я о ней знаю.
«Войти, втянуть ноздрями запах»
Сижу в техбюро седьмого цеха. Хожу в архив бухгалтерии писать цеховые расходы, а сейчас вот пришла – ключ не дали. Ожидаю, когда подальше пошлют. Ползаю туда-сюда, иногда безуспешно торчу на улице, а на улице кошмар – снег, летящий в лицо. Охохо, жизнь практиканта. Были с сестрой в Пролётке, смотрели «Новых центурионов». Какие-то фильмы смотрю дурацкие, типа всё плохо, а один самый хороший, но в тяжёлом положении, и он, конечно, не сдаётся и, конечно, женщины мелкие, недостойные, требуют своё. А вот я бы, честное слово, не сумела крутить, сразу бы была вся тут…
Смешно, ну допустим, хороший мужик попал в сильный загон: жена бросила, дочку забрала себе, лучший друг умер, а сам пьяный-побитый приволокся к печальной женщине, когда сам в скотском виде. Ну, а что она должна? У неё теперь есть муж, нет, надо всё бросить, простить его и понять. Пока человек ищет себя, причём, по дну, жизнь идет дальше. И я знала, что у меня теперь самый хороший человек где-то там, в Молдавии, и неясно, что с ним, но ведь это же есть. Хочешь услышать голос – сиди, вспоминай, успокаивай себя, что это реально, не желая видеть и слышать правды, она в том, что одиночество, как всегда. Ну да, он входил расстегнутый, втягивал пар от кастрюлек, и что он предвкушал? Кастрюльку или её? Глупости, глупости...
Собралась Соньке платье шить, очень длинное, в пол, выкройку делаю. Ползаю по полу, хрустя калькой и газетами. В зубах карандаш, брови нахмурены... И тут Акс приезжает из своей очередной командировки, как хек замороженный. Ужас – начал отпускать бороду под пустынника Моисея! Я сказала: «Опять пришёл без колоколов?» А он: «Некогда было звонить. Денег куры не клюют, жрать-то хочешь?» Это я всегда… Пришлось бросить выкройку, варить рожки. Тазик рожков, сверху гювеч из банки и сыр чеддер. Мм, сыр любимый, с пряностями, с перцем. Акс: «Что ты там бормочешь?» Ничего, Акс.
Всегда трудно писать Татарке после её звонков, когда последний звонок был, не могла даже заснуть. Ждала Соньку с работы, чтобы рассказать новости, распирало меня, но сейчас как-то не до этого, всё чаще болит голова, болит сердце, болит желудок, всё время как спохмела. А так – всё хорошо. Моя жизнь такая наполненная, что я иной раз пореву-пореву и думаю: «Надо книгу писать, а то всё забудется. Надо вернуться к выкройкам, я же ведь шить умею. Чуть не забыла».
«Отчётливая дурь»
Надо же, получила и часы, и книжки, и намного раньше, чем ожидала. А ещё тексты, которые надо почитать, но записки никакой не было, и я подумала, что почитать. А пока начала после «Деревушки» другую вещь из трилогии Фолкнера, это очень затянуло, так что оторваться нельзя. Надо ей сказать, пусть там тоже поищет в своих молдавских библиотеках. Дело в том, что Лана никак не даёт свою книгу, очень уж дрожит над ней. Я бы могла выслать Татарке только вторую книгу – «Город». Но какой же смысл высылать, если она не прочтёт?
Вообще, с Ланой как-то всё непонятно. С одной стороны, она очень простая, с другой, недоступная. Я всего лишь раз с ней говорила, но совершенно точно вижу, мы говорим на разных языках. И то, что я люблю, об этом лучше не говорить, это всё мелко, а то, чем живет она – это всё заоблачно. Фолкнер – единственная ниточка. Кое-что из книг я взяла у Соньки в библиотеке, отдавать пока не хочу. Хорошо, что она смотрит на это сквозь пальцы. Какое неожиданное раскаяние в письме Татарки, оно так больно резануло. Мне совсем не хотелось лишать её возможности звонить и бросаться ко мне в любой момент, когда приспичит, но так же нельзя! Иногда я не готова, силы кончаются. Человек под постоянным напряжением, в сиюминутном ожидании срыва долго не протянет. Тем более не могу же я всё время находиться дома, я то и дело мотаюсь по делам. Можно, конечно, переписываться телеграммами, но это уж какое-то бешенство. В сорок слов можно много вместить. Телеграмма, конечно, сутки идет, сутки обратно, а письмо – это две недели. Нет, это всё дурь, дурь отчётливая. В сиюминутности нет правды. Или наоборот. Но она сказала, что так будет всё непонятно, а я считаю, понятно. Мне знаком весь этот скрежет, он неотделим от неё, и каждый раз это продолжение пройденного.
Меня удивляет: она вроде бы видит в себе что-то лишнее, плохое, а сломать скорлупу не может. Естественно, по телефону моментальный обмен, но ведь это же баловство, надо же бороться с хандрой и между звонками. Ну ладно, я её успокоила один раз, другой, ну а как она сама-то? Ведь надо же и самой себя в руки брать когда-то. Ну, я вот не могу звонить в Молдавию по делу – не по делу. И что? Кто со мной нянчиться станет?
Мне главное знать, что случилось. Вижу, беззащитная Татарка, но неужели вся её сила только в моих словах? Пора бы уж обретать и свою силу, а то я оказываюсь в постоянном страхе. Я, кажется, поняла насчет скорлупы. Равнодушие, наверно. Оно для защиты нужно, и тогда человек ожесточается. Мне трудно говорить в общем, я не знаю многих деталей, и телефон – это не выход. Это слабый пластырь на ранку, которая осталась. Не поняла ещё вот чего: она сказала «в пропасть лечу и долечу до дна». Нельзя так говорить. Либо говори всё, как есть, без намёков, или долой это затемнение экрана. Я тут думаю, как ей помочь, а она будет от чужих абортов страдать. Я не смогу обогревать её и её подружек сразу. Да, она – драгоценный человек, но всему есть предел.
Состояние хорошее, кризисы успешно ликвидированы, придумываю новые песни, но всё перевешивает Вознесенский. Вот Тарковский ещё, он такой тонкий. Нигде не мелькнёт грубое. Даже у Блока есть: «А вот у поэта всемирный запой, И мало ему конституций», – а вот у Тарковского нигде. Никакого обличения и вот этого слова свысока. Ах, Вознесенский, это старая любовь! Ганна мне привезла из Москвы программу по университету искусств, жуть сплошная, все расписано до предела: десять рисунков по тридцать минут, двадцать рисунков по пять минут, несколько штук по одному часу – да как это можно освоить вообще!
С Сонькой вообще какие-то ссоры, пить научилась, прямо какой-то медведь в лесу сдох. Если замуж предлагают, так это не повод пить водку, несерьёзная она какая-то. Уж как будто я серьёзная!
«Распределение душ»
До чего же хлопотный день! Убиралась до потери сознания, надо это видеть, что такое моя тумбочка, полка, висящая на одном гвозде, а второй гвоздь я вбила прямо под ней, надо видеть, как всё спрессовано под кроватью. Вроде бы с виду всё компактно, но очень быстро всё лохматится, вылезает из своих щелей и принимает угрожающие размеры. Я сказала: «Пришло время борьбы с хаосом». Сестра засмеялась: «И какой медведь в лесу сдох».
Худо-бедно, но защитила отчёт по проклятой практике, какой же камень с плеч упал! Теперь на очереди «Рука», то есть руководитель диплома, сегодня суббота, а в понедельник сдавать очередную главу этому негодяю, боюсь. Все пожимают плечами: «Да он безвредный, что ты репетуешь, пугает просто!» Дальше ещё страшнее будет. Распределение, их бывает два: одно предварительное, другое окончательное, на котором уже ставят роспись за точку. Жуть одна, как это всё происходит. Подвигают ручку и бумагу, а в это время человек собой не владеет, перед глазами лица плывут, и названия точек тоже, и он как бы ничего не видит, и все красные, потные, нервные. И все понукают друг друга – быстрей, быстрей – ну расписалась я за Ростовскую область, вроде бы общежитие, в перспективе квартира, поселок, ставка экономиста. И вот до самого решительного момента я надеялась на какую-то всевышнюю помощь и так нервничала. Но помощь не поступила. Я сдалась на Ростовскую область, понимая, что это конец. Меня могут одернуть: «Учиться надо было лучше, дорогая!» Наши отличники и хорошисты расписывались за областные центры и крупные предприятия или НИИ. На другой день ни свет ни заря позвонил папа, сразу понял, что я в глубоком обмороке, сказал, чтоб не волновалась, но было понятно – он сам волновался больше меня. Он говорил что-то про Лиманск, и что знакомый директор, а я с моим-то вечным гонором не имела даже сил сопротивляться. Лиманск так Лиманск, всё лучше, чем заштатный заводик в Сальских степях. Вот такие дела. Чтобы как-то оклематься, снова схватилась за Фолкнера. Вроде бы читалось легко, но всё-таки эта трилогия, тяжелая, как кандалы. Вот «Свет в августе» – совсем другое дело. Сонька, между прочим, даже «Город» мне принесла, вот какая добрая. На тумбочке лежит ещё «Сердце – одинокий охотник», Карсона Маккалерса, об этой вещи говорила Лана, а для меня каждое её слово – закон.
«Лекция об альтруизме»
Я снова была там. К счастью, особого борделя не случилось (они так и говорят – «наш маленький бордельеро»). Никто даже не пил, уютно поблескивала бутылка коньяка, но скорее для формы. Спорили, разговаривали, играли в ассоциации. Ассоциации – это когда называют любое слово, а следующий по кругу называет первое, что ему пришло в голову, в связи с предыдущим словом, и так далее, по цепочке. Один раз так сильно хохотали, пытаюсь вспомнить суть разговора. Первая половина о том, что такое «профессионально». Вот художник Олег подарил Лане свою картину – «Крыши и сирень». И неясно, где земля, и всё утопает в тумане. Кто-то отозвался, что сделано профессионально, а я ляпнула, что мне это слово ни о чём не говорит. И вообще, так нельзя говорить о произведении искусства, потому что все могут работать профессионально, а только в каждом есть то, что его от других отличает, и что по сути или описательно, всё равно, но надо стараться ловить отличия. Потому что самое ценное в картине – не то, что «хорошо, как у других, профессионально», а что там есть отличное от других… Герои «День за днем» сразу бы сказали – вот и выставляйся, как про антагониста Кости Якушева – художника Бориса. А для «отличных от других»? Есть для этого слово «талантливо», и оно включает в себя особенности явления, а не похожесть. Всего это я набралась у Анчарова, но они наверно, и так все это поняли… Но всё-таки отстаивали свое: профессиональное – это уже и есть похвала, это высокое качество, но, в конце концов, спор завис. Я тоже замолчала, поняла, что Олегову картину они не считают особенной, хоть она и сделана профессионально, прилично, что ли. А что тут выступать? Чего я, собственно, добивалась? Меня же лично картина тоже не тронула. Но я хочу сказать, что чистые акварельные тона, что это далеко и приятно, и всё-таки мимо сердца. А может быть, я ничего не понимаю в пейзажах? В самом деле, когда манера такая размытая, то в отзывах больше выдумки, и чтобы совсем не опровергнуть. Потом как-то все отвлеклись, пили чай, гремели духовкой, делали подсоленные гренки. Я заметила, что у них даже молчание какое-то другое. Во многих компаниях молчание терпеть влом. Как-то стыдно, когда повисает мертвая тишина, становится неловко. А в этой филологической компании даже молчание значительно. И нет вражды у несогласных, и все лукаво поглядывают друг на друга, словно говоря: «Ты со мной не согласен? Ну и прекрасно! Я твоё мнение уважаю!»
Во второй половине беседы как-то ни с чего заговорили об альтруизме. Когда начали говорить, я не знала, что это такое. Выяснила это только в ходе запутанного разговора. Мне слово просто нравилось. Я считала, что альтруизм – это когда нечто делается для людей, а не для себя, это значит – вечный режим отдачи, но это же совсем, совсем близко к Анчарову, у него практически все герои – альтруисты за редким исключением («он любил выдумывать, бросать идеи пачками и дарить их, пусть пользуются», это про Сапожникова). А вот они сказали, что альтруистов среди людей практически нет, что каждый старается только для себя, даже если говорит обратное, потому что такова натура человека, а ещё потому, что работает самосохранение. И вот я опять обиделась за человечество и стала доказывать, что альтруизм существует, и привела в пример Михаила Анчарова: «Человек ценится по тому, что может отдать добровольно». А они ни в какую: если ты о творчестве, то как раз творчество – это, говорят, не для людей, а для себя в первую очередь. Протуберанец, выплеск, самовыражение. Внутренняя потребность. Человек, когда творит, вовсе не думает о каком-то там человечестве, и он сам себе звезда.
Вот уж неправда. Если б человек знал, что для себя, стал бы он так загораться. Конечно, чтобы писать, надо сильно хотеть, и писать именно о том, что тебе дорого. И это изначально для других. Это как раз Сапожников из «Самшитового леса». Но я им ничего не доказала. Несогласие висело в воздухе, а ещё в воздухе, прокуренном и пропитанном дешёвыми папиросами, стоял такой хохот, что ну. Как же они смеялись над моим детским лепетом! А я, как цыплёнок, только вертела головой и не могла найти ни одного сильного примера, так, чтобы убедить. «А, так значит, у тебя нет примера? – задыхаясь от смеха, говорили они. – У тебя его нет, потому что его вообще нет! Кто знает твоего Анчарова, это ж не властитель умов...» А вот и зря.
Кажется, Елена, отсмеявшись, воскликнула: «Вот у меня есть пример». Все к ней повернулись: «Ну?» А она так веско: «Христос». «Так не пойдёт, – воскликнула Лана. – Это не литературный герой». – Ошибаешься, милая, это реальный человек и литературный герой одновременно. А вот и литературный пример – это князь Мышкин. Это как раз альтруизм чистейший». И опять все замолчали. Лана взглянула на меня тогда, как бы проверяя. И какое же счастье, что я хотя бы «Идиота» читала, и князь Мышкин мне очень нравился, и я закивала.
А ещё я поняла, что альтруизм – это вовсе не так уж хорошо. Если он будет расти и шириться – это приведет к абсолютному отказу от себя ради других и к тому, что ударят по одной щеке, по другой... Ну, хочет человек тебя бить – и пусть бьет, если ему от этого хорошо. Надо понять и простить человека этого, даже если он сам ничего не понимает. Это мне уже не нравится совсем. И мне стыдно теперь, что меня сочтут альтруисткой, а значит, идиоткой. Слепое потакание бьющему человеку? Лучше от этого никому не станет. Идеальный выход – это чтобы бьющий сам понял и перестал, но в реальности этого не бывает. Ну, вроде бы они говорили серьёзно и вроде бы подначивали меня, как будто я была не человек, а белка в колесе.
Обожаемая Лана выглядела дурно. Усталая, больная, нахимиченные волосы растрёпанной шапкой, запавшие щеки, запавшие глаза. Я прошептала: «А в чём же дело?» Она ответила: «Пьянки». Нет, лучше не соваться к ним. Римка, которая привела меня туда, сама молчит и не открывает рта. Она рада, когда нужно на кухню или за чайником – вылетает пулей, в остальное время держит Лану за руку, а Еленка за ногу. Я у Римки шёпотом спросила: «А что это вы вокруг неё все ползаете?» Римка мне: «Ну, жрица своего рода». Нет, они точно чокнулись. Я подумала, что мне это не понять. И как бы я выглядела с чьей-то ногой в руках?
Там была ещё их старинная подруга, дикобразная, худая как вешалка, наряженная пугалом, глаза исподлобья и толстенные очки с чёрной оправой. Надя, так её зовут, когда она входит, кто-нибудь говорит анекдот в двух словах: «Надя женщина», – ну не понимаю я такого. Спрашиваю Елену, тоже шепотом: «Это что вообще?» А Елена мне с хихиканьем отвечает: «Это высокие, высокие отношения!» А я плечами пожимаю. Этой бы женщине волосы красиво подстричь и одеть во что-нибудь глухое, классическое, но я уже поняла, что лучше всегда держать язык за зубами, как это делает Римка.
Странные они какие-то. У них всегда есть нечего. Лана говорит, что живёт на копейки, не работает, а почему не работает? Этак умереть можно. Однажды я принесла им две банки шпрот червячка заморить, но они совершенно не оценили… Надо поискать нитки цветные мулине, чтобы шёлковые, с блеском. Точно пока не знаю, что с ними делать, но ясно, что к этой компании мулине отношения не имеет.
***
Я не могу считать себя альтруистом, я слишком многих бросила, у меня не хватает сил, чтобы без конца подставлять то одну щёку, то другую. А если меня посылают – тем более. Тем хуже, ребята, я уйду, мне есть куда отступать, потому что если раньше возилась я, то больше никто не станет. Так что давайте, задним местом по наструганной доске.
«Несчастна не женщина, которая полюбила первою любовью подлеца, несчастен подлец, который не воспользовался возможностью стать человеком» (восточная мудрость).
Подобные речи опасны для меня, во время расправы меня охватывает веселье, я вижу, что человек уже не возражает, а только кивает, я не могу остановиться, какой уж тут альтруизм! Не то чтобы я жалости ищу, просто теперь, когда у меня не на кого надеяться, надо не даваться, надо не нарываться на унижение. Да, я поняла, что в той поездке на смотрины Акс, возможно, ревновал к Гошке. Добро бы любил, а то ведь ни черта подобного! А Гошка, наоборот, неплохо отнёсся к Аксу, но это потому, что он разборок наших не слышал. Так могут ругаться люди, которые очень связаны друг с другом, много лет вместе прожили… А ведь мы даже не целовались.
«Вокруг Фолкнера»
Не выходит из головы Лана. Вчера вдруг мы пошли на фильм «Искатели приключений», это Римка, Елена, Лана и я. Я не знаю, почему они пошли, а я пошла, потому что любимый фильм рыжебородого. Оно не вяжется, ведь внешне он такой рациональный, резкий, высокомерный, а фильм очень озорной и поэтичный, и чуть печальный. Да неужели так может быть, чтоб человек с виду такой сволочной – и был таким изнутри. Я думала, когда же, наконец, меня Римка сведет с ними, а когда свела и мы стали разговаривать на «ты», всё равно робость не проходила. Чувствовалось, что мы из разных туннелей и это непреодолимо. Говорят, за бутылкой все равны, и они непрерывно пьют, но мне это не помогает. Мы ели мороженое у Пролётки, они толклись одною стайкой, а я опять как бы отдельно. Смотрящая сквозь меня потусторонняя Лана молчала, но я знала: из-за неё я здесь. Почему все, кто с ней общаются, считают себя осчастливленными, хотя она обычная, задёрганная, в старом пальто. Их обожание делает из неё жрицу? Никакая она не жрица, и держать её за руку или за ногу не хочу. Я всё жду: наступит момент какого-то нечаянного разговора, и я что-то пойму в жизни, но этот момент не приходит.
Заходили к некрасивой девушке (анекдот: Надя-женщина). Она так поспешно открыла нам, будто чем-то обязана, мне даже неловко было за неё. В общем, понятно: у Нади никого больше нет, и это её единственные друзья. Надя была не одна – на столе батарея бутылок. Возникла жуткая неловкость. В такой ситуации разворачиваются и уходят, причём, быстро, а эта компания, наоборот, ведет себя как дома, рассаживается в одежде, разливает вино. Лана смешная такая, пыталась втихую подставлять нам с Римкой сухое, а сама брала наше жутчайшее красное. Вот что это такое? Это зачем?
Потом пришла ещё одна знакомая Нади, которую нежно называли Соплявчиком. Она очень-очень рафинированная. Под шумок объяснила мне много чего про Фолкнера, чем он ценен для человечества. Да хотя бы тем, что пытается проникнуть глубоко во внутренний мир человека и не боится ничего грязного (человек любит корову, физически), и видит за ним то, что сразу не видно. И он рассказывает обо всём об этом, не щадя себя. Фолкнер верит, что при любых кошмарах человек будет чистым, пройдет через грязь, не опустится. Соплявчик вдохновенно говорила, покачивая стаканом на своем колене. И вроде бы ничего особенного она не сказала – это можно сказать о многих писателях, но после её слов мнение о Фолкнере у меня изменилось. Ну да, там накручено сложностей, но их интересно распутать. И тут я подумала: «Ведь Анчаров тоже говорит о том, что хватит превозносить технический прогресс, что главное – человек, в нём всё самое интересное, и в нём обещание будущего». То есть говорящий о человеке и о человеческом – не один только Фолкнер. Но говорить про Анчарова теперь боюсь – заклюют. Они считают его примитивом. С человеческой стороны мне Фолкнер стал понятнее. Конечно, многое сейчас кажется чужим для меня, но ведь нужны усилия, чтобы понять новое. Всё-таки люди, читающие зарубежную литературу, это люди совсем другой породы. До встречи с ними я читала только русских писателей, и такое ощущение, что много лет ходила мимо шкафа с сокровищами. Значит, меня жизнь нарочно бросила к ним, к этой компании и их идолам, чтобы я не прошла мимо и пали на меня крупицы их знания. Понятно, что я мелкая для них. Их благожелательные взгляды – это подарок мне, но я люблю на равных, на равных…
Между самолётами
Носит меня неизвестно где, а дела всё растут, всё затопляют, скоро будет нечем дышать. Вечно меня заносит на поворотах, мало того, что в Одессе замёрзла как волчонок, кости гремели. Вышла ещё и нервотрёпка из-за билета. Самолет же вместо тринадцати прибыл в семнадцать – вот где была бессильная злоба. И голодала, и зубами стучала, и спала, и вообще была в каком-то другом измерении.
Попав в заключенье стылого зала ожидания, я вид приобрела устрашающий. Бессонная ночь, потом безразмерное ожидание, лицо зелёное, мымровидное, опухшее, да ещё злая до ужаса. А тут откуда ни возьмись скрипящий джинсовый костюмчик робко спросил, не хочу ли я ему помочь – в чём? – помочь цирк поискать. Я ответила, что нездешняя и могу поискать только небо с овчинку, а через час было уже свидание у ювелирного, и мы сидели в баре.
Чёрный кофе с коньяком, солёные орешки, креветки всякие. Пыталась казаться светской, легкомысленной, но хотелось просто борща. Вот интересно, если бы я вслух это сказала, меня бы сразу выгнали или подождали бы? Я уже возненавидела эти орешки. К нам присоединилась пара, скабрезный мужичок, лет за сорок, весь в замше, тонкая блондинка. Я поняла, что сейчас начнётся другой бар. Про деньги никто не вспоминал. Блондинка оказалась танцовщицей из Русского театра. Потом все вместе пошли к этому джинсовому Борису, провожать бабушку. Было понятно, что провожать бабушку и слушать музыку – это одно и то же. Было понятно, что это спортсмен и ловелас, убивающий время, да и все они – убивающие время. Бабушки не оказалось, как и следовало ожидать, оказался коньяк с чёрным кофе. Они рассказывали дико смешные вещи про Одессу. Я робко намекала, что мне бы надо поехать в аэропорт, но они меня успокаивали, что все вместе меня проводят. Судя по всему, я не должна была оказаться в аэропорту, но я там оказалась.
Примчавшись на такси в глубочайшей ночи в аэропорт, я уже не надеялась найти там какой-нибудь подходящий рейс, сунула деньги в кассу, мне сказали: «Нет ни одного рейса. – А тот, который откладывали? – Он задерживается до двадцати трёх часов. – Ну, дайте его». Окошко захлопнули.
Тогда джинсовый меня оттеснил от окошка, протянул мой старый билет и что-то сказал кассирше одними губами. Кассирша на него смотрела, расширив глаза. Я видела, что он под мой старый билет подсунул деньги. Билет я получила моментально. Все, кто попал на рейс, уже проскочили пропускной пункт, а меня всё целовали, тискали и говорили, что приедут ко мне в гости. Я чудом вскочила на автобус, везущий к самолету, и через какие-то минуты уже самолет приземлялся, видимо, я спала всю дорогу. Это весёлое приключение могло кончиться плачевно, как бы сказала обожаемая бабка, «снять штаны та выпороть».
Защита, но от чего
Защитила диплом на пять. Никто на это не рассчитывал, ни я, ни Рука. Рыжебородый, который иначе не мог, только на пять, сказал – «смотри-ка, дитя показывает знание первоисточника», как будто я полное УО. Улька тоже на пять. Вообще все как-то собрались и подтянулись. Хорошо, что в чемодане оказался лёгкий красный пиджак от финского костюма, красный в дрипочку. Вечно выступаю, что родители купили не то, а в чем бы я пошла на защиту? Их правота подтверждается тихо и незаметно. Сидишь, открыв рот…
День был жаркий. Выползли на площадку перед альма матер, бледные, как тараканы-альбиносы. Измотанный народ вяло разбивался на группки, чтобы праздновать. Но я пошла спать. Я хотела спрятаться от всего. Всегда психую и не ем до экзамена, а как выйду – слона могу съесть. Но сестра сварила картошку в мундире, и это было счастье. Какие могут быть кабаки? У меня есть сестра.
Не могу думать, что будет дальше. Защита диплома – это ещё не защита от будущих испытаний. Всё только начинается. Если я поеду в глухую Ростовскую область, меня там «куры загребут», как говорит бабка. Если не поеду – посадят... Получается, старалась, чтобы отбыть наказание. Звонил отец, я успокоила, сказала про защиту, ему теперь не стыдно за меня... что дату приезда сообщу после того, как билет возьму.
Прродолжение http://www.proza.ru/2013/04/30/1213