Когда идет дождь, жизнь в маленьком городке под названием Красновятск совершенно замирает. Всё вокруг покрывается изумрудным глянцем, отсвечивает, блестит. И в этом свечении ещё отчетливее кажутся неказистые стволы мокрых деревьев и ржавые крыши домов, ветхие заборы и стены старых купеческих зданий, в одном из которых расположился местный лесхоз.
Когда идет дождь, лесотехник Михаил Сергеевич Козлов становится сентиментальным. Он глядит в окно из своего небольшого, но уютного кабинета на втором этаже и вспоминает что-нибудь хорошее. Причем чаще всего ему вспоминается вовсе не юность, где было много всего несуразного, а зрелые годы, когда он жил размеренно и всего, чего хотел, добивался.
В юности он сам себя не любил, хотя внешне был привлекателен. Его раздражала какая-то внутренняя скованность, излишняя скромность и неумелое следование правилам окружающей жизни. В юности он не умел в нужный момент солгать, к месту пошутить, как другие, или проявить сдержанность. При красивых женщинах краснел, говорил глупости, иногда ни с того ни с сего начинал заикаться. И женщины обычно не обращали на него внимания, всегда называли его только по фамилии «Козлов», и это всегда звучало с неким оттенком иронии. Он старался не обижаться. Смотрел на себя в зеркало и не мог понять, что в нем женщины видят этакого несуразного, раздражающего, вызывающего отчуждение?
В юности каждый день он чему-то учился, что-то постигал, приобретал навыки. В памяти остались высокие классы и аудитории, учителя и ученики, сокурсники и профессора. Но самое странное состояло в том, что всё чему он так долго учился, впоследствии оказалось никому ненужным, лишним, лишенным практического значения.
Другое дело - зрелось. Зрелость свела Козлова с Володей Кербелем. Признаться откровенно, Козлов всегда считал русских людей ленивыми и недалекими, поэтому вовсе не испытывал гордости, что к их числу принадлежит. Он тайно уважал немцев за их потрясающую пунктуальность и удивительное трудолюбие. Конечно, он завидовал и французам, и испанцев любил за их темперамент, англичан почитал за прагматизм и расчетливость, но немцев просто боготворил. Боготворил и мечтал о том времени, когда путешествие по Европе станет такой же обыденностью, как поездка на базар в какие-нибудь богом забытые Вятские Поляны.
Козлов и Кербель подружились сразу же, как только нашли в разговоре общую философскую тему, как только углубились в суть одной православной истины и выстроили к ней научный подход. Дело, как водится, происходило в тёмном коридоре, возле туалета, куда оба сослуживца вышли покурить во время дождя. Один - из лесного отдела, другой - из отдела сбыта.
Кербель тогда высказал мысль о том, что христианство для языческой Руси, принятое тысячу лет назад князем Владимиром, стало великим благом. Козлов же с этим не согласился и стал доказывать, что в язычестве тоже есть свои плюсы.
-Христианство, - запальчиво начал он, - сковало Россию на тысячу лет. Любой человек с возрастом меняется, потому что накапливает знания. В конце концов, меняется и логика его мыслей, а догматы церкви остаются неизменными. Слова единого нигде нельзя переставить, даже букву... Это консерватизм, знаете ли, пагубный консерватизм... Да ещё служба идет на старославянском. Люди стоят в церкви, слушают эту самую службу и ничего толком не понимают - всё равно, что иностранцы. Разве так можно.
- А что вы предлагаете? - спросил Кербель.
- Развитие, как у католиков. Воскресные проповеди, музыкальные сочинения на христианскую тему, более широкую интерпретацию божественного.
- Что вы имеете в виду?
- Ну, это... Когда мы подвергаем осмыслению не только ветхий и новый заветы, но и современную жизнь, современную историю. Где тоже есть свои святые.
- А как же тогда Бог?
- Я считаю, что Бог в нас с рождения. Мы изначально жалостливы, добры, непорочны. Важно, чтобы взрослая жизнь не вытравливала из нас всё детское с корнем, чтобы она питала нас соком любви и приучала довольствоваться немногим. Тогда всё будет хорошо.
На этом беседа закончилась, и оба собеседника разошлись по своим рабочим местам, довольные тем, что удалось так откровенно поговорить на отвлеченную тему. Михаил считал такие разговоры чем-то вроде отдушины для усталой души. Своего рода игрой, развлечением. Так как в кругу близких родственников ему приходилось больше говорилось о пропитании и разного рода денежных делах, которые всегда идут неважно. Близкие всегда были заняты тяжелым физическим трудом, быстро старились и плохо одевались. Они раздражали Михаила своим откровенно неряшливым видом. А Кербель, наоборот, воодушевлял, заставлял восхититься. Он всегда был прекрасно одет, чисто выбрит, причесан. От него приятно пахло каким-то дорогим одеколоном. Ни в каких, даже самых сложных ситуациях, он не терял самообладания, только синие и пронзительные глаза его становились то дерзкими, то насмешливыми, то немного озорными, в зависимости от настроения.
А какая у Кербеля была жена. Высокая, пышная, пленительно белокурая, поражающая стройной фигурой в свои сорок шесть лет. Она как-то зашла к Козловым в гости, вернее, не в гости, а так по случаю, узнать что-то. И увидела у Козлова жену, неумело соскочившую с дивана за пять минут до этого, заспанную, непричесанную, в застиранном ситцевом халате. И сразу же с явным сожалением посмотрела на Михаила. Ну конечно, жена у Кербеля женщина изящная, но и у Михаила в супруге тоже что-то есть. Какая-то милая детская угловатость, что ли. А может быть, непосредственность. Такую даже обидеть жаль.
Когда идет дождь, жена Михаила Сергеевича обычно лежит на кровати и читает что-нибудь. Козлов садится подле неё и трогает пухлую ладонь жены. Кожа на руках у Нины гладкая, теплая нежно-бархатистая. Мягкие волосы, лежащие на подушке веером, отливают медью.
Козлов нагибается и целует жену в шею между подбородком и ключицей.
- Опять захотел? - сквозь сон спрашивает она, запуская маленькую ладонь в путешествие по его шевелюре.
- А ты? - отвечает он вопросом на вопрос.
- Я первая спросила.
- А я повода не давал.
- Ну и ладно, ну и пусть, - смущенно бормочет жена, стараясь закрыться одеялом с головой.
В это время Козлов целует жену в гладкий матовый лоб. Она преданно обнимает его за шею и прижимает его крупную голову к своей груди, где гулко бьется любящее сердце. Потом шепчет:
- Дурачок…
- Угу.
- Дурачок ты мой милый. И за что только я тебя люблю? Денег толком не зарабатываешь, жену как следует не ублажаешь, дорогих подарков не даришь... За что люблю?
- Я сам подарок, - улыбается Михаил.
- Золото самоварное.
- Зато не пью как другие.
- И не куришь?
- Не курю.
- И налево не ходишь?
- Не хожу.
- Герой!
Когда он рядом с женой даже вот так вот случайно средь бела дня - ему хочется спать. Жена говорит ему о чем-то, трогает его за ухо, что-то спрашивает, смотрит в глаза, а ему хочется спать. И сонливость рядом с ней какая-то счастливая, теплая как пуховый платок, особенно если идет дождь.
С Кербелем - по-другому. С Кербелем в любую погоду не уснешь. Он, как только заговорит - так сразу голова у Козлова делается ясной. Что-то в ней напрягается и гудит. И всё время хочется Кербелю возразить, хочется с ним не согласиться, хотя Кербель почти всегда прав, и в своей правоте уверен. Вот, например, однажды, должно быть, начитавшись Жан - Жака Руссо, Кербель изрек такую мысль:
- Мы, Михаил Сергеевич, не умеем воспитывать наших детей. От этого и живем плохо. Мы всё стараемся дать им образование, пичкаем разного рода знаниями, а трудиться, как следует, не приучаем.
- В каком это смысле? - не понял Козлов.
- В прямом, в физическом, так сказать... Не штатный учитель должен воспитывать ребенка, а труд, жизненные обстоятельства, сама матушка природа. Вы с этим, надеюсь, согласны?
- Да, вполне, но как быть с миром духовным, с миром души?
- Настоящую духовность, мне кажется, можно воспитать только на личном примере да ещё на примере Христа, всё остальное несущественно.
- А пример окружающих? – не согласился Козлов.
- Против него есть надежный иммунитет - хорошая семья.
- Но и в хороших семьях бывают дурные дети, - парировал Михаил.
- А вот тут вы ошибаетесь. Не в хороших, а в известных, в богатых, в благополучных с виду. Но при этом не надо путать образованных людей с людьми культурными; начитанных - с умными, общительных и ленивых - с интеллигентными... Хорошая семья - это семья гармоничная во всех отношениях. То есть та семья, где родители любят природу, умеют трудиться и отдыхать. Хорошая семья - это семья здоровая и потому счастливая. Ещё древние тибетские врачеватели считали, что все наши болезни от невежества, от злобы и лени. Научись избегать этих пороков - и будешь счастлив, будешь здоров.
Конечно, были моменты, когда Козлов не соглашался с Кербелем по существу, но в частностях, как это ни странно, Кербель всегда был прав. И только придя с работы домой, Михаил находил нужное слово, нужное доказательство для оправдания своего мнения. В такие минуты он начинал говорить сам с собой, что-то мычал от досады, томительно громко вздыхал. И веские аргументы у него находились после времени, и верный подход, и железная логика... Вообще, умение анализировать у Козлова было феноменальное. Не просчитывать заранее ситуацию, не предчувствовать, не предугадывать будущее, а именно анализировать после того как. Когда уже ничего исправить нельзя, когда уже всё что смог совершил, что называется, натворил, наворочал.
С годами он стал замечать, что тяга к анализу - это национальная черта русского народа, который ясно видит все свои ошибки в прошлом, а в настоящем их старается не замечать. Который не прощает ничего в истории, а в жизни всё готов простить.
А вот Кербель анализировать прошлое не любит.
- Зачем, - говорит он, - если там уже ничего исправить нельзя. Что проку в гневных суждениях, если никто из этого выводов не делает.
- Но чтобы сделать правильный вывод - надо быть по-настоящему свободным человеком. У нас же настоящей свободы никогда не было, - возражает ему Козлов.
- А перестройка? Разве это не свобода?
- Блеф. Всё блеф, - почти кричит Козлов, размахивая руками.
- Да почему же?
- Лозунги-то новые, а люди у руля всё те же. Народу разрешили болтать, а действуют от его имени бывшие члены ЦК и работники КГБ.
- Это скептицизм. Не люди важны, а правила игры, - убедительно парирует Кербель.
Да, что и говорить, сомнений Козлову было не занимать. Чем старше становился - тем скептичнее. К сорока годам уже никому не верил. Доверял только своим глазам, своим ушам, своей мысли. Вот если сам увидел, своим умом дошел - тогда да, а если услыхал по радио или по телевизору в программе «Время» - то это ещё следовало семь раз проверить.
Хорошо, когда идет дождь. Капли дождя мерно стучат по крыше, косо скатываются по стеклу, и ни о чем плохом думать не хочется. Сиди и гляди в изумрудный от сырости сад. Жизнь сама расставит все точки над и, с анализом, и без, с расчетом и случайно, заслуженно и ни с того ни с сего. Только бы здоровья хватило дотянуть от события к событию, от даты к дате, от мечты к мечте. Ведь всё плохое проходит и забывается, а всё хорошее остается с нами навсегда...
Хотя и это тоже блеф.
Вот Козлов, например, всё плохое прекрасно помнит. Помнит и всё, хоть кол на голове теши. И нет у него реальной причины это плохое забывать. Рад бы, да жизнь напоминает. И жизнь его почему-то ничему не учит... Вот, например, прекрасно понимает Козлов, что нельзя давать денег разным прощелыгам и пьяницам. Но дает. Про него весь город знает, что он человек добрый, что он простой и мягкий. Что никому не может отказать. Вот к нему и идут, вот и просят. Зато к Кербелю, наверное, никто не ходит. Знают, что он денег не даст. А Козлов ещё и выслушает каждого до конца, попытается понять, посочувствовать. Хотя, казалось бы, о чем говорить с этими прощелыгами. Ведь не люди уже – настоящие дикари. По ночам бродят, соседям спать не дают, то в окошки, то в двери стучат, кричат дикими голосами. Козлов в душе их ненавидит, презирает их, но старается всё делать по-людски, по-хорошему, чтобы, не дай Бог, о нем не сложилось такое мнение, будто он скупой и гордый, будто он до простого человека снизойти не может.
Козлов и сам выпивает иногда для отдохновения души, что тут скрывать. Но он выпивает в меру. Пьяный он становится разговорчив и весел, порывается к Кербелю в гости зайти, поговорить с ним по душам, но всё как-то не решается, всё ему как-то неудобно, всё получается как-то ни с того ни с сего.
И жене он слегка пьяный тоже нравится. Жена улыбается, глядя на него. Это потому, что Козлов от вина становится непривычно ласков, розовеет лицом и начинает говорить о своей любви к Нине с театральной нежностью… Да если ещё идет дождь и дети спят, и знакомая музыка из репродуктора проливается тихо, как мёд, когда от этой музыки все мысли в голове плывут пританцовывая, и беспричинная веселость делает щеки гармошкой. Козлов обнимает жену и целует, целует, задыхаясь от избытка чувств. И снова она кажется ему стеснительной и хрупкой, как в день свадьбы. И хочется получить от неё чего-то необыкновенное, и так же необычно её отблагодарить... Но всё необыкновенное, увы, концентрируется где-то в середине тела и прорастает там сучком, идущим в задир... Две середины привычно сходятся. Древо жизни начинает трепетать, ощутив свои скрытые корни. Крона небо задеёт, и вместе со стонами начинает выплескивается наружу хмельной стон жизни...
После пролитых чувств музыка уже не кажется такой пленительной, как раньше, а жена такой довольной, как хотелось бы. Ей всегда не хватает чуть-чуть до завершающего аккорда. Ей важен результат - манящая точка счастья в туманной перспективе любви. Для Козлова же имеет смысл только сам процесс. Всё остальное неважно.
Хотя тот же Кербель, говорят, иногда погуливает от жены. Он мужчина видный, упитанный. И волосы у него всегда красиво лежат, и воротничок у рубашки чист, и брюки наглажены. Женщины таких мужчин любят. Тут всё ясно. Но как понять загадку перспективы. Козлов-то со своей женой иногда управиться не может, а тут две женщины сразу… Непонятно.
Как-то в прокуренном коридоре Козлов спросил у Кербеля предельно откровенно:
- Владимир Рудольфович, скажите, пожалуйста, что в женщинах вас больше всего волнует?
- В каком это смысле? - переспросил Кербель.
- В смысле любви. Как говорится сам процесс, или любовное ухаживание - вариации на тему сближения?
- Х-м-м-м! - неожиданно замялся Кербель. - Странный, честно говоря, вопрос... Скорее, не то и ни другое… Меня волнует в женщинах изюминка, загадка, родинка на щеке, если хотите. Так сказать - некий шарм.
- В этом, конечно, что-то есть, - согласился Козлов, - но...
- Даже походка может взволновать. Для меня игра складок на юбке уже о многом говорит. Особенно если женщина идет неторопливо и голову держит высоко... Можно сказать, это целая симфония.
- Скорее прелюдия, - поправил его Козлов, стараясь понравиться.
Кербель поднес руку ко лбу, разгладил на нем мелкие морщинки и продолжил:
- Мы зациклились на духовности, на некем родстве душ, а для меня важен образ.
- Как это?
- То первое впечатление, с которого всё начинается.
- А заканчивается? - с лукавинкой спросил Козлов.
Кербель посмотрел в мутное окно и ответил:
- Как у всех - разочарованием.