После заседания, на котором его предложение закрыть церковь не получило поддержки среди правленцев, он понял, что они могут с тем же упорством воспротивиться какому-либо другому его замыслу, не позволят провести делом в жизнь. Несомненно, ему надо набирать в сторонники таких людей, кто безоговорочно подчинялся бы ему, поддержал в рискованных решениях, с кем можно было бы разделить ответственность за, возможно, тяжелые последствия.
Он знал, где можно подобрать таких людей - в комбедах, комсодах, селькомах: местные бедняки, неудачники, приезжий люд - и ранее не обремененные домашним хозяйством, ремеслом и заботами, - кто под гнетом района, кто по своей воле и желанию, - они не единожды в последний год переступали нравственные межи: в хлебозаготовки, при составлении списков, судебном исполнительстве, обысках, раскулачивании и высылке. Потребуется - переступят еще раз, ибо познали силу своей власти, так хорошо сливавшуюся со сладкой привычной горечью подчинения начальству...
"Опору так опору, - вспоминал он гнездиловский совет искать ее в людях. - Вот и обопрусь. А то ишь, разобиделись, горой за церковь... Мое не нравится? Не настаиваю. Предлагайте свое. А я погляжу, к какому ладу придете вы. Работу-то с вас я потребую", - с обидой размышлял он, подразумевая комитетчиков и членов сельсовета, и ждал случая, чтобы собрать одних активистов.
Ждать пришлось недолго: озлобленный жарой и бесконечными голодными разъездами коннонарочный доставил в село под роспись Похмельному и Гриценяку бумагу, появления которой им следовало ожидать:
Комиссия оперативной тройки по докладам о ходе сеноуборочной, прополочной и паровой кампаний доводит до сведения председателей колхозов и сельаулсоветов нижеследующее:
а) Поступающие с мест сведения о ходе сенокоса, прополочной и паровой кампаний свидетельствуют о неминуемом срыве перечисленных.
б) Сельаулсоветы своим позорным бездействием, насквозь пропитаны надеждами на самотек, поэтому всякое руководство названных хозяйственно-политических кампаний отсутствует в конечном итоге.
в) Руководство совхозов, колхозов, МТС и МСС вместо того, чтобы стать во главе рабочих и колхозников и повести их на действительное выполнение ударных темпов, сами оппортунистически, с иждивенческими настроениями стали в хвосте рабочей и колхозной массы.
г) Соцсоревнование и ударничество в колхозах смазывается. Сведения пятидневки в район сельаулсоветы доставляют безобразно, неаккуратно.
д) Позорно топчутся на месте, создают явную угрозу срыва сеноуборочной кампании и все еще не перестроят свою работу на действительно боевые, большевистские темпы подпадающие под влияние кулацко-байских разговоров о непосильности плана следующие сельаулсоветы:
Ёрофеевский Новороменский
Боярский Журавлевский
Гуляевский Княжевский
Урюпинский 6-й аул Бельсанды
Акимовский 1-й аул Кенес
Ново-Графский 5-й аул Сталин
Мало-Александровский Камышенский
Варварски безобразно, в узде кулацко-байской агитации плетутся позади всех:
Дворянский Социализм
Никольский Калинин
11-й аул Карагай-Тюбе Канкринский
Ново-Рыбинский
С паническими разговорами, будто бы на сенокосилку издавна положено выработки 3-4 гектара, замыкают позорный строй сдавшие позиции классовому врагу, кулаку и баю:
10-й аул Сталин Хмелевский
Графская коммуна Богдановский
4-й аул Уйалы Каганович
Оперативная тройка постановляет:
1. Предколхозов Ново-Донецкого, Наумовского, Воробьевского и 8-го аула Жумаскер за совершенное бездействие и совместное в прошлом с кулаками и баями противодействие против хлебозаготовок и отсутствие планов сенокошения и скирдования из рядов ВКП(б) вычистить по первой категории и привлечь к судебной ответственности.
Суды на месте - показательные.
2. За разбазаривание по личным дворам колхозного сена, когда не выполнены установочные планы, объявить выговора с занесением всем председателям колхозов и аулсоветов, кто этим занимался. Ворованное у государства сено свезти в колхозные скирды.
3. Последний раз приказываем переключить всю работу на круглые сутки, усилить ночное скирдование сена. Уполномоченным проследить и за каждую оставшуюся копну в степи жестоко карать как вредителей.
4.Категорически потребовать выполнения решения о противопожарной охране, для чего назначить сторожей на сенокос и возле скирд»
5. Предложить ячейкам, уполномоченным и судебно-исполнительным органам усилить работу с кулацко-байской вредительской деятельностью в колхозах и внутри бригад»
Председатель оперативной тройки - председатель рика Скуратов; члены опертройки: заворг Красавкин, нарсудья Горбатенко.
В первое же воскресенье, на вечер, Похмельный назначил собрание актива. Правленцам дал понять, чтоб не приходили, объявив о своем желании поговорить с активистами наедине, без сельсовета: как председатель колхоза он имел на это право: пусть люди выскажутся свободно, без окриков и подсказок.
Парнишка-сиделец объехал верхом село, предупредил всех, кого выборочно вызвал Похмельный на заседание, и вечером, при лампах, в правление набилось человек тридцать пять из тех, кто в той или иной ипостаси числился в списках активистов села. Протокол вести не стал, сказал, что собрал их поговорить по душам, запросто, послушать умное слово, - и тотчас в теплом, прокуренном полусумраке просторной комнаты на его задушевность отозвались одобрительным говором: после раскулачивания их собрали впервые.
Он, подогревая эту возникшую с первой минуты добросердечность, признал свою оплошность, пообещав впредь собирать чаще.
- И не прогадаешь, председатель! - одобрил активист Костя Мочак, щуплый, сморщенный "собачьей старостью" гуляевец, один из сыновей некогда зажиточного екатеринославского переселенца, до нитки пропивших, промотавших отцовское добро в самом начале самостоятельности, едва только войдя в пору "парубочества". - Мы ж самые гострые партийные штыки! Самое гостриё классовой борьбы. Без всякого скривления ее линию вторый год в жизню проводим. А ты закрылся як иконой одним сельсоветом, и бай дуже про нас!
Собравшиеся горячо поддержали Мочака. Покаянно согласился и Похмельный: прижав руку к сердцу, с шутливой виноватостью поклонился активисту. Он вспомнил, что слышал от квартирной хозяйки: в раскулачивание, в котором Мочак принимал самое деятельное участие, к нему подошла старуха, мать одного из приговоренных к высылке хозяев, и, перечеркнув в воздухе косым крестом петушиную фигуру активиста, словно вычеркивая его из жизни, предрекла: "Не бойся, жить тебе долго и побачишь ты, сатан, своими глазами, як за твое злодейство расплатятся твои внуки!". В тот горький час Мочак пренебрежительно махнул на нее рукой, льстиво засмеявшись Строкову: "Это она на мою судьбу вроде бы религиозный проклятый наговор кличет. Вре-е-дный до партийного дела елемент!". Но хозяйка, рассказывая, заметила Похмельному, что от пророчеств той старухи не следовало бы никому отмахиваться...
- Виноват, товарищи, виноват... Будь мое право, я бы всех вас в сельский Совет провел. Какими-нибудь депутатами. Шоб еще острее! С вами, нацеленными и не скривленными, - и беда не беда! Теперь дозвольте ознакомить...
И он зачитал документ оперативной тройки, с которого предусмотрительно снял копию. В набитой людьми комнате стало тихо. Документ подслеповато рассматривали и передавали по рукам: среди активистов грамотных было не больше десятка человек.
- А были бы сельские Советы человек в тридцать - глядишь, не посмели бы отобрать сенцо. Приуважили. Мне бы выговор не влепили. Ведь не простой присобачили - строгий, с занесением в партийную карточку, чтоб на всю жизнь пятно. Для рядового партийца - беда, а для руководителя - хуже некуда. Прямо-таки поганое дело. Еще пару влепят - и получи! - он сделал из скрещенных пальцев рук подобие тюремной решетки, печально глянул сквозь нее на присутствующих.
- Часть сена придется вернуть, для отвода глаз. Решение принято, в село уполномоченного по сенокосу направили, а в районе, сами знаете, шутковать не любят и назад не играют, - с убитым видом продолжал он, веселясь в душе состраданию, с каким глядели на него с первых рядов молодые бабы, увидев возможные последствия партийных выговоров. - Там не чикаются. Работы требуют. Вот они, очередные приказы, полюбуйтесь!
Он отдал активистам еще две районные бумаги. В одной из них райнархозучёт требовал немедленно приступить к изготовлению тары под овощи и картофель, план которых район принял в тысячу тонн, - ящиков, тележных коробов, плетенных из ивняка корзин, бочек и прочих пригодных к перевозке поделий. Другая, от райкомзема, приказывала выделить бригаду в восемнадцать человек на отсыпку грунта шоссейной дороги с последующим ремонтом трех бревенчатых мостов через местную тихую речушку у одного из разъездов железной дороги.
- Я бы выселенцев послал, да они под комендатурой, нельзя им из села выходить... Это еще ничего. Озеречному приказали ледники копать, в Княжеском - погреба под районные овощехранилища. Надсадятся глиной люди, - сетовал Похмельный, возвышаясь над столом, под лампой, вздетой на потолочный крюк, на котором недавно качалась детская зыбка. - Поэтому собрал вас посоветоваться. Давайте сообща покумекаем, как нам далее делить работу, чтоб по справедливости заработать, без трудодней стариков не оставить.
- Да ты чи работой нас пугаешь, чи шо? - насмешливо спросил с передней лавки первобригадник Шерека Савва, на редкость крепкий, но недалекий и неудачливый в жизни гуляевец. - Мы работы не боимся. Бачишь? - он вывернул к столу, к Похмельному две огромные, клетчато изрезанные, бугорчатые черные ладони. - Мы оплаты боимся.
- Ага! Нам где бы ни работать, - весело поддержал его еще один активист, Мороз Давид, - хочь каменья ворочать, но только лежа!
- А кто заплатит? Чем? - недовольно оглянулся на него Шерека. - Заплатишь трудоднями?
Похмельный сожалеюще приподнял руки:
- И рад бы, мужики, но не вправе. Эти работы пойдут под оплату районом. Вам же лучше: деньгами получите.
- Эге ж! Получишь: два белых, а третий - як снег! - засмеялся Микола Передерни, из тех гуляевцев, кто небольшой артелькой весной подряжались на работы в лесхоз. - По ихней оплате без штанов до хаты вернешься. Раньше хочь лесом платили, а зараз за версту извоза - две копейки. Пока довезешь до станции воз кругляка - як на каторге вымучишься. Быки ослабшие, дорога лесная, грязюка, не объехать по сухому. Бывало, по три раза перегружаешься, пока из ямин выберешься. Нехай они задавятся такой оплатой!
- Что делать, мужики, что делать... Свою сельскую работенку -подремонтировать кузни, мосты, чигирь, школу, окопать кладбище и прочую мелочевку - попробуем выбить натуральной оплатой. А другое? Нам ведь, как ни хитри, от района не откреститься, - рассеянно пояснял Похмельный, листая тетрадь, в которой он составил список приглашенных. - Не даст. У него свои планы, своя нехватка. Посмотрите на обороте в цидулке от хозучета. Не хватает по району молотилок хлебных семьдесят шесть штук, подсолнечных - шестьдесят восемь, гарнитурных сложных - пятнадцать, а бричек - аж две тысячи сто четырнадцать. Как они высчитали именно эти цифры - диву даюсь, но они указаны, сами видите. Кто брички пришлет? Никто. Будем мы в селах делать. Прикажут - и никуда не денемся. Это нас Гнездилов бережет, как хлебное село да за коровник, а с других сел потянули людей. Строят ссыпные пункты и депо в Щучинской, МТСы в Ельтае и Старом Колутоне, зерносовхоз в КазЦИКе, глиняный завод в Канкринке, шоссе на разъезд и прочее. Людей тянут из колхоза, а темпы сенокоса не снижай! Раньше за пятидневку сведения требовали, теперь им за двухдневку подавай, гоняй нарочного. Хоть разорвись! - с гневом он отозвался о действиях районного начальства, оставаясь убежденным сторонником самых крутых и насильственных мер по организации общественных и колхозных работ в районе.
- Мне одна жинка говорила, я не скажу кто, будто нас заставлють свою шассю до станции копать и греблю завысить.
- Да-а, и шоссе, и греблю, - ласково подтвердил он сведения, впервые услышав их сейчас из уст стряпухи. - Много работы. Не отвертеться.
- Чого воны до колхозу цепляются? - злобно недоумевал комсодовец Шевковец Корней. - Брали бы ссыльных с точек або с лагеря стребовали. Нехай они, сволоцюги, району строять, а у нас своей работы по ноздри.
- Нельзя им у железных дорог, - вновь напомнил Похмельный. - Да и времени до зимы мало. Пусть к ней готовятся.
- Ко-ому нельзя? - недоверчиво прогундосил Шерека с уличной кличкой Сивка. - Це им шляться из села у село нельзя, а работать везде можно. Вон, казитлаговцы, - где хочешь работають: и в степу, и в лесу, и возля дорог. Батраков держать можно було, а самим работать нельзя? От же удумала власть!
Здесь, удивлявший долгим молчанием, наконец не выдержал и вступил в разговор Иващенко, от которого Похмельный не мог избавить заседание, поскольку тот на сей раз проявил упрямство, заявив во всеуслышание, что на то и назначен комендантом в селе, чтобы в любом случае, "при всяком скоплении увсецело соблюдать порядок и докладать про нарушенья в гепеу!":
- Не трожьте казитлаговцев. У них своя стезя, свое начальство. Без вас есть кому за то батрачество из них кулачьи души вывернуть, -грозно напомнил он собравшимся.
- Но тогда из кого же мне набрать бригаду в восемнадцать человек? - спрашивал, будто в самом деле размышлял над этим, Похмельный. - Вас мне жалко: посылать на бесплатный тяжкий труд друзей-помощников - некрасиво для меня. И неожиданно, как окончательное, но небезопасное для себя решение, объявил:
- Будь что будет, пошлю своих выселенцев! Ты как, Василь Григорьевич, не возражаешь? - и, опередив вскочившего коменданта, добавил: - С райкомендатурой я сам поговорю, садись... Не позволят - что ж, тогда вас... Кто?.. Мне?.. А-а, авось пронесет! Давай, дорогой актив, побалакаем про нашу колхозную работу. У каждого из вас жизнь за плечами. Выскажись об чем наболело, подскажи по-товарищески. Тут меня сельсоветом попрекнули. Ошибаетесь. Я живу с ним как с бабой поперечной: что ни предложу - то тяжело, то недовольствуют, то опасаются, то черт знает на кого рассчитывают.
Он оглядел активистов с такой многозначительно-мутной усмешкой, что им нетрудно было понять, какие сложности у него с сельсоветом и только его порядочность не позволяет рассказать о них со всей откровенностью.
- А вам терять да опасаться нечего. Скажите без утайки: что за эти месяца я неправильно сделал? Какую работу упустил? Может, обидел кого, не записал по труду?
Вечерние тягучие зори июльской поры ненадолго таяли в северной лесистой стороне лишь к полуночи, но даже в этот поздний час в слабом свете керосиновых ламп, в пахучем табачном дыму, что сбежавшим молоком поднимался к потолку и тянулся сизым косяком в приоткрытую дверь, гудел бревенчатый пятистенок колхозного правления разноголосым низким говором мужиков, тонкими бабьими выкриками, общими взрывами хохота и общими злыми перебранками: продолжалось заседание гуляевского актива.
О чем только не говорили, о чем только не кричали активисты, перебивая попреками и затыкая рты друг другу оскорбительными выкриками, что только не вспомнили за долгий вечер и смеясь, и горюя, и всплакивая, и тут же радуясь зажиточному будущему, которое почему-то просто обязано было наступить не позже следующего года... Но в какие бы времена их ни заносило в воспоминаниях и наивных мечтах, а неизбежно возвращались ко дню сегодняшнему и дружно сходились в одном - в оплате колхозного труда.
"Вот горлохваты! И где только силы берут, чтоб без передыху третий час орать? - удивлялся ошалевший Похмельный. - Скоро на работу, а запалу еще на сутки... Да заткнешься ты сегодня или нет?" - со злостью слушал он Шевковца, долдонившего об одном и том же, и уже сам подавал голос:
- Ну а кто вам при единоличии платил за сенокос? За ремонты, прополки, извозы - кто? А? Чего же вы с меня эти трудодни выколачиваете?
- А кто при единоличии заставлял нас задарма половину урожая государству сдавать? Чого же ты нас арбой сена попрекаешь? - отвечал ему Шевковец, и опять смеялось собрание: ловко председателю вмазал Корней!
Смеялся и Похмельный, а сам по ходу разговора в списке приглашенных, где в начале заседания помечал карандашиком для себя у фамилий выступающих: "толковый мужик", "трудяга", "перевести в правленцы", "умелец", "ударница", "можно в партию принимать", -эти пометки теперь зачеркивал и делал новые: "дурак", "лодырь", "завистник", "отказать", "подпевала", "кулацкий дух", "гнать из актива".
В том шуме многолюдного собрания, где ему кричали об оплате труда, о выплате колхозом срочных платежей, непосильном сборе денег на контрактацию земель и покупку тракторов, о полуголодном существовании многих активистов, где пеняли на редкий завоз товаров в лавку от потребительского общества и их распределение среди колхозников на бесплатные паи, даже упрекнули в попустительстве жульничеству - приказчик Васецкий не отпускал ситцу на покойников, а переоформлял вместе с другими товарами на живые души и впоследствии продавал за деньги на сторону, - в этом людском гаме Похмельный пытался направить разговор в нужное ему русло: о грамотной, хозяйской расстановке бригад, поиске стройматериала, о возможных предстоящих внеплановых работах, о тех же квартирантах - с целью услышать какие-то подсказки, как развязаться с обременительным для многих и ненавистным ему постоем.
Но и здесь ничего дельного не услышал, кроме как совет - давать разрешение на выезд местным семьям. Мочак предложил выселить отца Василия как "елемента", но когда стали решать, кого вселить в освободившийся дом, поднялся такой гвалт, что стало ясно: без района по-доброму со священником и его хозяйством ни активисты, ни сельсовет не обойдутся. Похмельный сунулся было с предложением: если занимать дом, то лучше всего под избу-читальню, где можно было бы держать библиотеку, газеты, проводить занятия ликбеза, собирать молодежь.
И это не получило поддержки: своим людям жить негде, а молодежи "таку хату под игрища та вытребеньки!". Иващенко открыто возмутился: "Яка читальня, шо за читальня! Знаю я тех "читачей": книжка в сумке, хер на думке... Я такой шоб против!".
Заседание приутихло, когда перевалило за полночь. К часу ночи на передних скамьях и по-приятельски за столом вокруг Похмельного вольно расположилось человек двенадцать наиболее ярых и дружных между собой активистов; возбужденные свободой, дружеским общением с председателем, его горячим одобрением всякому прямому высказыванию - и чем резче, тем более ему приятному, - активисты делились теперь самым сокровенным, чего нельзя было сказать ему раньше.
- Нам только кажется, шо мы всех выслали, - хмурясь своим мыслям, решительно заявил Корней Шевковец, обдавая Похмельного запахом заношенной просторной рубахи, сшитой из разноцветных ситцевых, сатиновых и батистовых лоскутков. - Позатаилось тут... Перешерстить бы еще раз!
- Кого же это? - осторожно спросил изумленный Похмельный.
- Я бы нашел кого, - со значением поглядел на товарищей по раскулачиванию, кто знал, что он до сих пор не может простить Петру Кожухарю нескольких дней прошлого года, когда тот нанял его батраком, Шевковец.
- А шо, неправда? - поддерживая Шевковца, накинулась на собравшихся стряпуха, хотя никто из них не возразил Корнею. - Есть кого, хочь и не записан в кулаки. Ты, заступа наша, не выдавай нас, а послухай... Вон, у Гарькавого Федьки - жинка Химка. У англичан на карагандинских шахтах прислугою служила, кухарила. Когда англичан погнали, они ей за то служение кучу добра задарма отписали. Коней помогли купить у киргизов. На трех подводах у село заявилась. По-теперешнему - на весь колхоз всякого добра привезла. Одних сухарей, хвалилась, шесть мешков. О як перед капиталистом выслуживалась. И хитрющая! Не успела сюда приехать, не успела хворого мужика похоронить - и тут же за Федьку выскочила. Ногу ему вызвалась лечить. Мабуть, уже тогда чуяла, шо партизан в раскулачку не тронут...
- Ну-у, вспомнила баба, як девкой була! - захохотал Мороз Давид.
- Ты б еще вспомнила тут, як бабой стала... Англичан уже десять годов як и след простыл, а она вспомнила!
- Да, вспомнила, а шо? До веку не забуду... Ты, дурко, не регочи надо мной, а слухай... Попробуй ухвати Химку зараз, если вы ее на красную доску выписали!
- У англичан? Служила? Прислугою? Гляди, а я и не знал, - с видом крайнего внимания и озабоченности отозвался Похмельный. - Не бойся, Орина Тарасовна, - ободрил он стряпуху, у фамилии которой полчаса назад к пометке "дура" уверенно добавил "набитая", -выскажись, очень даже любопытно!
- Все выскажу! - пламенно заверила взволнованная баба. - Теперь Гарькавые выдабриваются перед властью - взяли поляков на квартиру. Федька через свою ногу в сельсоветчики выбрался. А заступался за кулаков!
- За кулаков? Заступался? - опять с чувством ахал Похмельный. - Вот так красный партизан. Кто бы мог подумать!
- Кожухаря оставил...
- Не только его. Он даже тех, кого все-таки выслали, защищал. Могу пофамильно... - тихо и доверительно сообщал из-за плеча Пилин Трофим, спокойный, аккуратный мужичок, осевший в селе после Гражданской войны, живший тем, что в местных селах ремонтировал швейные машинки и лудил прохудившуюся посуду, да еще тем, что у него неизменно останавливались уполномоченные, кому он втихую от людей помогал добровольным стукачом. - Боевым партизанством Федор Андриевич рисковал... А лошадей Хима, между прочим, уже по дороге сюда у киргизов на сахар выменяла...
- Им и спасся! - все больше мрачнея и тяжело злобясь продолжал свое Шевковец. - Кто он такой? Ну партизанил. Так богато партизанило. А ветрячок и кузню батько ему еще до революции, сопляку, отписал... Говорил же Строкову: "Приценись до всех по справедливости", - не послухал... - он неожиданно пьяно помотал головой, - а то бы партизанил он у меня зараз в архангельских лесах... Моя жинка в наймычках голыми руками из ихних сараев дерьмо выгребала... Не можу, люди! Як вспомню, шо мои браты двоюродные где-то в голоде и холоде леса валят, а они тут позатаились и до сих пор под одеялком английские сухарики жують, - не можу! Вот так... - его безудержная злоба прорвалась тем, что он вдруг схватил себя за горло и повернулся к Похмельному страшным лицом удавленника:
- Кровь моя батрацкая... в жилах вскипает, из зубов идет!.. - смертно хрипел он и таращился выпученными кровавыми глазами. - Плачу и кричу...
Похмельный, быстро перегнувшись через стол, с трудом оторвал ему от горла руки и, приподняв его тотчас уроненную на грудь голову, с удивлением и страхом всматривался в багровое, залитое слезами обессмысленное лицо активиста.
- Брось! Брось убиваться, товарищ! Нельзя же так... Спросим. За все спросим! За найм, за сухари... Ишь, маскировщики! - А сам с благодарностью подумал о Семене, который ушел и уволок-таки с собой коменданта по какому-то будто бы безотлагательному делу.
Похмельного неприятно поразило то, что в его присутствии о его близком человеке сельсоветчике Федоре Гарькавом - неглуп, рассудителен, уважаем в селе за строгую добросердечность и личное мужество; выселенцы в нем души не чаяли за точное взвешивание пайковых продуктов и рыбу, все уловы которой он милосердно и поочередно, отказав в ней начальству и односельчанам, распределял теперь среди самых многодетных семей переселенцев, - что о нем можно так думать и не постесняться сказать об этом вслух. В чем причина? Какие-то свои сложные и давние взаимоотношения? Какие? Что общего у них или, наоборот, ничего общего?..
- Спроси, спроси! - единодушно поддержали предколхоза активисты, сочувственно поглядывая на сникшего Корнея. - Кроме тебя, нас никто не поймет, не пожалеет, нашу горькую слезу не вытрет!
И Похмельный, нехорошо возбужденный выходкой Шевковца, предельной откровенностью активистов, их детской уверенностью, с которой они ожидали от него помощи и защиты своим наивным, недалеким интересам, сам не выдержал, вскочил и объявил в чадной, прогорклой духоте охрипшим торжествующим голосом:
- Всех вас в партию! Всех, кто сегодня здесь, со мной! Вы - единственная опора партии в селе. К черту сельсоветы! Чтоб завтра же принесли заявления!
Объявил, сел, вновь понесло его шумно-благодарным, кручено-верченым деревенским разговором собравшейся бедноты украинского села, на который он когда-то легко откликался, но, продолжая заседание, отвечая на вопросы, негодуя, смеясь и печалясь вместе с ними, все давил и давил в себе чувство неприязни к его участникам. Это давнее чувство вызвала не сама суть вечерней беседы - ее бестолковость он предугадал заранее, - оно постоянно жило в нем отголоском той ненависти, которую он испытывал ко всем активистам сел во время раскулачивания и высылки.
Те, кто сидел сейчас рядом с ним, кому он, пересилив себя, приказал подать заявления о приеме в партию, раздражали еще и тем, что вместе с наивным ожиданием близкой счастливой и зажиточной жизни, которое они выражали непонятной весело-гневной безалаберностью чувств и настроения, так странно соответствующей бесхозяйственности активистов, их неумению и откровенному нежеланию принять как свои, личные, новые и неизбежные формы именно коллективного труда, - они раздражали и тем, что думали и чувствовали в какой-то тупой непримиримости ко всему, что могло, по их разумению, задержать скорый приход этой счастливой жизни.
Но выслушивал с терпеливым участием, иногда подсказывал, развивал коряво высказанные мысли и прикидывал, куда направить и в чем эта озлобленность может пригодиться ему в последующей работе.
Только один активист - Приходько Демьян, еще моложавый гуляевец, но почему-то постоянно напускавший на себя вид тертого и битого жизнью мужика, все время недоверчиво покачивал кудлатой головой того густого пепельного цвета волоса, что необычно рано седеет, все морщился от едучего дыма самокруток, какие одну за одной раскуривал от ближней лампы, всему снисходительно усмехался, а если вставлял свое, то чаще не к месту, не в лад, - лишь на какой-то уверенный выкрик Гришки Чумака в сердцах и так хорошо в неподдельной, искренней горечи громко ответил ему среди притихшего собрания:
- Не верь никому, Гришка: ни себе, ни нам, ни районщикам. Все мы брешем одинаково. Невжели не бачишь: хочь и наша власть, а все к тебе задом, як ты его не лижи. Тут, мабуть, не от власти судьба, а от Бога, и прав Василь: кому шо на роду написано - у каждого своя стезя: кому - в дерьмо, кому - в князья.
- Ну не знаю, Демьяне, кто из нас больше брешет, знаю, шо за мою судьбу кроме меня никто не похлопочет... Ты, Максим, не выдавай нас, а послухай батрацкое слово, - по-приятельски, хотя оснований к этому не было, говорил Похмельному вечный беспосевщик Микола Передерни. - Будешь балакать в райкомендатуре — шепни начальству, нехай они ссыльных до нас в села направляють. Нечего с ними рибла... либраничать! Мы всю жизню на них горбатились, так нехай зараз они за нас батракують. А шо? Власть переменилась, стала наша. Невжели и при ней нам ни сна ни отдыху? Опять батрачь? Не-е, надо ссыльных заставить. А мы покомандуем, распорядимся ихними трудами. Геть ты! - вскрикнул он весело и залихватски шлепнул себя по колену. - Мало! Мало, мабуть, высылають! Надо еще разок так прополоть, шоб ссыльных и районам хватило, и в наши села для работы! Ты шепни, шепни, не отступайся от нас, - настоятельно советовал он, воровски, местным ушкуйником, поглядывая на товарищей. - Если району потребуется на это дело от нас кого выслать, мы тоже... пошукаем. Может, и найдем кого. Так, люди? - обратился он к присутствующим, и те поддержали его.
- Партия обострения требует? Обострим! Еще раз приценимся. Поразвелось тут начальников... У нас, Максиме, один ты начальник, за тебя - в огонь и в воду, любой приказ сполним. А то Захар Татарчук - начальник! Бригадир. Командует! Не знаю, чи дошел слух до тебя: в пахоту ни за шо про шо Захар безответного, униженного батрака до кровей исполосовал, - сообщил он и указал на Жумагулова, крепыша-казаха, которого за хорошую плату гуляевцы нанимали на самые тяжелые черновые работы; тупо задирист и буен во хмелю, трезвым он был покладист и сговорчив, на всякое обращение к себе, прежде чем ответить, добродушно улыбался, блестя великолепными белыми зубами, лоснившейся темно-коричневой кожей широкоскулого мясистого лица, толстыми фиолетовыми губами; все заседание просидел молча, не ушел с комендантом, с которым был дружен, с кем частенько пропивал заработанное тяжелым трудом.
- Вот он сидит, не даст соврать... Было такое, Нургали? - прокурорским тоном спросил Передерни, добиваясь подтверждения тому, что действительно, на весенней пахоте, когда Жумагулов надорвал молодого быка, Татарчук в гневе отхлестал казаха чересседельником - первым, что попалось под руку.
-А кто он такой? Своим трем десятинам не мог толку дать,-распалял себя и еще пуще - остальных Передерни. - Теперь орет. Лодарюга!
И опять изумился Похмельный, потому что активисты поддержали и это мнение.
- Байбак! До двадцати год быка взналыгать не умел.
- Всю жизню под тыном проспал, а при колхозе проснулся, выкомаривает из себя начальника.
- О-о, они зараз все в хозяева та в начальники рвутся. Мы не нужны стали.
- А Игнат Плахота - лучше? - наседал обозлившийся Передерни на Похмельного, словно тот являлся давним наставником Игната. -В прошлом годе за власть распинался. На пару с Ильком все подчистую зерно в район на хлебозаготовки вывезли. Раскулачку промолчали. До нас, бедноты, в дружбу набивались. А зараз против нас, против власти по углам шепчутся! Мы для них сегодня - навроде заразных. Идет мимо - не поздоровается! Вот ты, Максиме, небось остановился бы, який-нибудь разговор спросил бы. Га?
Погасла вторая лампа, пыхнув напоследок керосиновой вонью, которой так несло вместе с табачным дымом в распахнутые настежь двери, что в комнаты не летела мошка и комары, и в сгустившемся полумраке гаснущей третьей лампы Похмельный с растущей тоскливостью неожиданно для себя мысленно ответил активисту: "На его месте я бы тебе, мудаку, давно бы черепок развалил. И был бы весь разговор!".
Но вслух негодующе вскричал:
- Ну конешно! Господи... Всегда бы слово нашел! Вот вступишь в партию - он к тебе издаля с протянутой рукой здоровкаться побежит.
Костя Мочак сильным, звучным голосом, нисколько не подходившим к его хлипкой фигуре, злорадно крикнул:
- И не будет у тебя согласья с сельсоветом, не надейся! Там кто? -это уже ко всем. - Гриценяк заправляет. А ты знаешь, - снова к Похмельному, - шо твой Гордей три года назад истым кулаком состоял? Перевернулся! А ты думаешь - он за власть? Ха-ха, сто б... ему в сердце! - перевернулся! Повысылал наших мужиков и притаился не выявленным елементом. Ждет!
- Мне один чоловик говорил, я не скажу кто такой, бо секретно, будто наши сельсоветчики и бригадиры насквозь райкомом подкуплены! На кресте клялся, шо так. Оттого их Гнездилов похфамильно знает.
- Да ты и району веры не давай! - великим откровением говорил
Похмельному Мороз Давид. - Они там все направленные от партии. Ты меня слухай, я тебе розумное слово скажу, но шоб только промеж нас. Ихняя мечта - запастить хлебом с осени и куды-нибудь на вышние должности за старание податься. С наших трудов свои кальеры возвышають!
- Так точно! - и глазом не моргнув ответил Похмельный. - Но мы поглядим, как они с нашими трудами управятся. Наше слово тоже не последнее. Будет ячейка - заставим посчитаться...
А в общем одобрении сказанному он в который раз мысленно обложил себя матом за то, что перед заседанием сам долил керосина во все лампы. Но вот замигала последняя, и заседание гуляевского актива подошло к концу. У Похмельного хватило выдержки закрыть его так же церемонно, как он его открывал, благодарно пожать каждому руку, выразить удовольствие содержанием откровенного и важного для него разговора. Даже попросил обождать, пока в потемках искал замок и закрывал правление. И по дороге домой продолжал отвечать попутчикам, правда почему-то невпопад, рассеянно, тем не менее они остались им очень довольны.
Но как же ему не быть рассеянным, если он давно уже слушал не активистов, а прислушивался к тому, что за странное ощущение времени, дел, своего места в этом селе, мире помалу овладевало им, что это за чувства испытывал он к будущей работе, к людям, которые жили в селе, и к тем, что сейчас шли рядом и о чем-то разговаривали с ним; что за обрывки бессвязных, каких-то раздерганных мыслей приходили и тотчас исчезали, как только он пытался придать им законченную форму.
Если час назад он, настолько душевно уставший, что без всякой иронии спрашивал себя: "Ну как, оперся? Крепко держишься? Решил, куда направить? С такими-то захочешь упасть - не упадешь... - то теперь, выкуривая на порожке входной двери последнюю папиросу и поглядывая туда, где в темноте остывающей к утру от суховейного степного жара земли медленно осветился восток, он думал уже по-другому и, невольно вспоминая односельчан-активистов Лебяжьего, другие украинские села времени раскулачивания и высылок, отвечал себе так: - А где ты умнее возьмешь? Где они - лучше? Из Москвы выпишешь? То-то... Нет, голубь, других не будет. Везде они одним миром мазаны. С такими как есть - жить. Не нравятся - учи, разъясняй, веди к умному, хорошему. На то и назначен. Этого за тебя никто не сделает". И эта-то мысль была для него особенно неприятна.