Началась моя журналистская, а затем и писательская карьера с трагико¬мического случая давным-давно, шестьдесят пять лет назад. Наша прослав¬ленная гвардейская Витебско-Полоцкая-Невельская стрелковая дивизия ор¬дена Суворова и Боевого Красного Знамени начала расквартировываться на песчаных дюнах в окружении сосен на самом краешке Балтийского моря возле портового города Либава, отныне он зовется Лиепая. Я тогда служил в отдельном противотанковом дивизионе укрепрайона. Сокращено его назы¬вали “ОИПТД”, среди солдат он носил иное название “Прощай, Родина!”.
Помните, у Пушкина: “Сей Грандисон был страшный франт, игрок и гвардии сержант”. Я, не будучи ни франтом, ни игроком, все же носил звание “гвардии сержант”. На солдатской груди моей поблескивала одна-единст¬венная награда. Солдаты тогда шутили: “На груди его широкой “полтинник” болтается одинокий”.
Но я не обижался, ибо в дивизионе пользовался иной славой – сочини¬теля стихотворных виршей, все орудийные расчеты да и офицеры тоже пом¬нили наизусть мои “опусы”, к примеру, такие: “Замполит наш растолстел, за всю роту мясо съел”. Или: “Лучший пост в дивизионе: все отсюда вижу я – кухня слева, кухня справа, мне завидуют друзья”. Или: “Об одном буду мо¬лить: как всех баб... перелюбить”.
Однако вершиной моего поэтического дара являлись строки строевой песни нашей гвардейской дивизии, в которую входил и ОИПТД. Нужно по¬яснить: прежде наше подразделение являлось штрафным батальоном, но по¬сле боев за Прибалтику штрафники искупили вину, вошли в состав гвардей¬ской дивизии. С этой строевой песни и начались мои неприятности, которые и привели меня позже на литературную тропу. Что ж, самые большие радо¬сти обычно начинаются с больших неприятностей.
Однажды дивизион подняли по тревоге. Отцы-командиры объявили: “К нам едет командующий, маршал Баграмян. Он, возможно, пожелает присут¬ствовать на строевом смотре. Нужно показать гвардейский класс, удивить любимого маршала, пройти четко, с песней. Иначе... в дивизии поговари¬вали, что в виндавских лесах уже формируется маршевая рота для отправки на Дальний Восток, на войну с Японией”.
И действительно, маршал приехал. И был смотр. Мимо импровизиро¬ванной трибуны, на которой рядом с командиром и замполитом стоял люби¬мый солдатами “Вано”, дважды Герой, двинулись ряды солдат и офицеров. После разведроты шли наши артиллеристы с боевой песней:
Мы в битвах судьбу Сталинграда решали,
На курской дуге беззаветно дрались.
Герои-гвардейцы всегда побеждали,
За честь и свободу в атаки рвались.
Маршал довольно улыбался. Довольны были и отцы-командиры. Все шло хорошо до припева, сочиненного мной, который нравился гвардейцам больше, чем официальный текст с такими словами:
Шестьдесят седьмая, гвардейская, родная,
Краснознаменная, на бой идет.
Вперед на запад! Гордо реет знамя,
Великий Сталин к победе нас ведет!
Собственно говоря, я мало что изменил в припеве, всего две первые строчки, а дальше... дальше нас вновь вел на Запад великий Сталин, но... припев неожиданно для меня и, естественно, для командиров грянул так:
Шестьдесят седьмая, болотная, штрафная,
Глотнув спиртяги, смело в бой идет...
Услышав эти слова, маршал Баграмян вскинул над головой английский стэк, с которым редко расставался, заорал не своим голосом: “В штрафную всех! В болота!”. Но через мгновение остыл: “Отыскать акына, наказать примерно. А дивизион... бегом, пять раз вокруг столовой и в расположение – без ужина...”