Что нынче быть нежданному гостю, Леся почувствовала с утра: сначала уронила нож, потом, ни с того ни с сего, при полном безветрии, вдруг скрипнула и распахнулась на проволочных петельцах железная дверца в грубке, в довершение, выйдя в сенцы, она увидела чужого облезлого кота, обнюхивающего завязанный марлей глечик с остатками скисшего молока, что вчера принесла жена Илька Пашистого. Кот на ее удивленно-гневный окрик дико взблеснул желтым глазом, нагло мяукнул, словно выругался, и неспешно потрусил к выходу.
По всему, гость должен пожаловать до захода солнца. Она вяло перебрала по памяти всех, кто бывал у них, - никого особого вроде бы не ожидалось, и тогда ей робко подумалось о Похмельном: когда-то только о его приходе ее заранее оповещали приметы. Но напрасно она с растущим беспокойством ждала встречи с ним: напророчили приметы гостя, точнее, гостью, которую она меньше всего ожидала увидеть в своей хате.
Леся собралась обдирать со стен в сенцах кое-где отставшую с весны глину, чтобы наново обмазать их круто замешанным с вечера на конском навозе раствором, когда услышала во дворе женский голос, спрашивающий, дома ли кто из хозяев. Она выскочила на улицу. У окон стояла Мария.
Леся в растерянности запоздало ответила на приветствие. Гостья оглянулась на проулок, куда выходил гонтаревский двор, и приказала вести ее в хату: ни к чему кому-то видеть их вместе. Леся отступила в сенцы, дав гостье войти в комнату первой.
Мария остановилась на пороге, удивленно оглядев жилье, перекрестилась на образок, одиноко и мелко черневший в углу беленых стен, потом прошла к столу, села и властным знаком указала, куда сесть Лесе, - напротив.
- Может, мой разговор для тебя больным окажется, - строго и сразу, без приличествующих околичностей начала Мария, - но ты, сделай милость, пересиль себя и ответь мне как на духу: что у тебя с Максимом?
От изумления Леся широко раскрыла глаза, медленно покраснела. Мария, глядя ей в лицо, твердо закончила:
- Хочу, девонька, точно знать: люб он тебе или кончилось все? Леся, опомнившись, отвернулась, и Мария едва расслышала:
- Твое-то какое дело?..
- Про мое дело я трошки погодя скажу, а зараз от тебя хочу услышать... Ты не отворачивайся, мне с тобой тоже мало хорошего толковать об нем. Однако я нарочно на работу не пошла, трудодень потеряла, чтоб поговорить с тобой... Ты согласна жить с ним?
- Это как, гулящей, что ли? - тихо, с обидой спросила Леся, окончательно придя в себя.
- Зачем же гулящей? - чуть приметно улыбнулась гостья ее простодушию. - По закону. Венчаться вам нельзя - он партийный, распишетесь по-новому, в сельсовете. Глядишь, еще комсомольскую свадьбу сыграем, Артемку в посаженные выберем, - пошутила она и тут же пожалела и об улыбке своей, и о недалекой шутке: Леся гневно вскинула голову, тусклый взгляд заблестел: когда доходило до насмешек, в ее доброжелательном характере, унаследованном от покойной матери, могло вскипеть и отцовское, злобное; она сощурилась и спросила вызывающе:
- А тебя куда денем?
- Ну, это ты от обиды, - спокойно ответила Мария. - Не думаю, чтоб брехням верила. Знай: не было меж нами ничего и навряд ли будет, даже если ты откажешься. Но ты-то не отказываешься?
- Да тебе-то что за печаль до меня?
- Мне вначале до себя печаль, потом до тебя... Ты согласна? - терпеливо продолжала Мария, уже помягче, разглядывая Лесю: "Знала бы ты, любезная, с чем я пришла, - куда бы делась твоя непомерная обидчивость!".
- Не знаю...
- Я тебя предупреждала: разговор не из приятных... Что значит - не знаю? Ты прямо говори. Если у вас перегорело все, то бывай здорова и забудь меня, если же дорожишь... Ты жила с ним?
- Как... жила? - растерялась Леся и опять густо, до слез покраснела.
- Не дури, — поморщилась Мария. - Как жена с мужем живет, краснеть тут нечего... Было?
-Нет!
- Оно и видно... Так ты девка?
Леся молчала.
- Хвала тебе, - вздохнула Мария. - В нашей проклятой бабьей жизни мы в силах только эту честь сберечь, да и ту нередко таким поганцам отдаем, что мизинца нашего не стоят... Не потаюсь: про тебя с Максимом я слышала. Не выпытывала - люди сами приходят и рассказывают, думают, если у меня живет, то мне страшно интересно знать... - Помолчала. - Прибивайтесь вы до одного корыта! Хватит вам свои норовы казать, сколько можно. Для гонору зараз не то время настало. Тебе несладко и ему, видать, тоже. Ночи напролет курит, провонял всю хату, не знаю, когда спит, от таких думок да курений от чахотки помереть недолго. Чего беситесь? Жизнь проходит, когда-то надо семьей обзаводиться. Максим - ничего мужик, крепко себя держит, другой бы на его месте давно в бахурах числился, а он, видно, все про тебя курит. Я на днях пытала его про тебя, так, случаем разговор зашел... Без охоты ответил, оно и понятно: мужику негоже про свои вздохи рассказывать, но, говорит, тебя в жены с радостью бы взял. Ты знаешь, я ему почему-то верю...
- Он бы взял! - с болью воскликнула Леся и вскочила. - Он-то бы взял, да я не дам! Мелет языком, будто баба... Вот пусть идет сюда и здесь кричит про свою радость! Нашел кому разливаться... Высылать не надо было! Теперь небось локти кусает! - заметалась она по комнатенке. - Думаешь, он про меня курит? - наклонилась к гостье горевшим обидой и злостью лицом. - Это его, гада гадского, за всех высланных совесть заедает, спать не дает. Так ему и надо, будь он проклят! Нехай теперь курит! Хоть до чахотки, до чумы, до припадков докурится! Сдохнет завтра - я только обрадуюсь! Не жила я с ним как баба с мужем, а что горя, попреков перенесла через него, проклятого... - Она захлебнулась слезами, едва сдержала себя, чтобы не разрыдаться.
- Ну, зараз-то не поправишь, - напомнила Мария, с состраданием глядя на нее. - Надо шукать какой-то выход из того, что сложилось. Я вот что тебе предлагаю - она заговорила прежним решительно-властным тоном. - Собирай-ка ты свое гайно в узел да пошли ко мне. Одним разом кончим! - и, в душе радостно волнуясь этим решением, прикрикнула задорно: - Собирайся! Кончилось твое горе! С сегодняшнего дня у меня будешь с Максимом жить.
Леся удивленно посмотрела на Марию, ожидавшую ответной радости, и в сердцах, еще не остыв от обиды, спросила:
- А ты не по его просьбе заявилась?
- Зря ты, - досадливо улыбнулась Мария. - Зря на меня сердце держишь. Я тебе добра желаю.
- Тогда извиняй, - сдержанно ответила Леся, - я вижу, спасибо... Да только пустые твои хлопоты. Ничего у нас с тобой не получится. Коли ты все про нас знаешь, то, наверное, знаешь и про вражду нашу? Батько с Иваном никогда не простят ему высылки. А мне - если к нему уйду. Они думают, будто он и меня у них отнять хочет. Батька - дочери лишить, брата - сестры. На этой вражде скоро с ума посходят.
- И ты своему родному отцу объяснить не можешь? - недоверчиво спросила Мария. - Натворил Максим делов, обидел вас крепко, так зараз кается, сама говоришь. И я вижу. Они что ж, так и будут всю жизню ножи друг против друга точить? Замиряться пора! Ты скажи своим, что страшно любишь и жить без него не можешь. Неужто отец не поймет свое дитя? Максим вроде уезжать не собирается, будешь здесь, в селе, при родных... Ты у них на глазах тоскуй поболе, их проймет!
Леся печально покачала головой.
- То-то и оно, что "вроде". Откуда тебе известно, сколько он будет здесь? Он говорил? Нет? Может, его осенью Гнездилов попрет с председателей або опять партийцы черт-те куда зашлют с приказом. Надо будет и мне с ним ехать. Ивана - еще так-сяк, а батька я оставить не могу. Брошу его - он вслед за Любарцом умом тронется. Он с трех лет мне мать и нянька. Я против его воли и шага не сделаю. Они оба жалеют меня, Иван говорит, увижу на работе - ноги выдерну. И мне их до крику жалко!
Мария заинтересовалась сказанным и после недолгого молчания с одобрением заговорила:
- Дочерняя любовь Господом Богом выше сыновьей ценится. Хвалю. Но и тебе надо свою жизнь как-то устраивать. Иван не сегодня-завтра в примаки куда-нибудь отойдет, батьке не долог век, прости Господи, - с кем останешься? Ох, чую, доиграетесь вы со своими обидами - поломаете один другому жизни. Слышала я, Назар к вам зачастил? Этот молодой да ранний, не упустит где плохо лежит. Гляди, девка, сойдешься с кем не любя, - пожалеешь. Весь век каяться будешь. Уж кто-кто, а я-то знаю, каково оно с нелюбым жить. Потому и пришла к тебе... Пошли, не бойся! Переднюешь у меня, а на вечер я баб соберу, обороним, даст Бог, от твоих. А то можешь дней на пять с ним в Переметное уехать. У моей тетки там сватья живет, примет на первое время... Решайся! Кроме меня к тебе никто не придет с таким.
- А ты думаешь, мне с ним мёд будет? - в голосе Леси горечь. - Он меня еще при высылке просил остаться. Я отказалась и поначалу сомневалась: может, зря? А зараз думаю, что оно и к лучшему: если он моих родных не пожалел, то и мне, видно, ждать жалости от него в жизни нечего. Не так все просто - собралась и пошла. Тут куда ни кинь - везде клин. Пока Максим не только у моих, но у всех наших хуторян прощенья не выслужит, жить я с ним не буду. Нельзя мне... А лютуют они страшно, прямо-таки озверели на него, не пойму, как до се не убили. Он этой высылкой им жизни порушил, и они не смирились. Ишь как ты легко: "крепко обидел". Посмотрела бы я на тебя, что бы ты сказала, если бы тебе руки выкрутили ни за что ни про что и в чем стоишь куда-нибудь в Сибирь вытряхнули... Нет, эта заваруха добром не кончится. Наши мужики шепчутся. Это пока... Подожди, еще будет кровь. Максиму прольют или еще кому, но, чую, без нее не обойдется, вспомнишь потом... А убьют его - кому я буду нужна? Может, у нас дитя сразу. Так чего мне идти к нему, чего же загодя дитя сиротить? Не меня тебе уговаривать, а его. Его, гада ползучего, к нашим хуторянам на оборке весть, чтоб каялся и помощи обещал. Такие-то наши с ним дела. Тут не бабам - тут самому Господу Богу оборонять надо, прибивать, как ты говоришь, до одного корыта...
Леся села, устало кинув на колени руки, и, успокоясь, спросила:
- Ну а твоя какая печаль?
- Печаль?
- Ты говорила, про свою печаль трошки погодя расскажешь.
- А-а, моя печаль... Моя печаль проста: не хочу, чтоб он у меня жил.
- Чего так?
- Да так. Не хочу и все.
- Нет, ты скажи, коли заикнулась. Я в твоей печали человек не посторонний.
Мария замялась и с видимой неохотой ответила:
- Тяжело мне... Не хочу, надоело. Я бы никогда его на квартиру не пустила, если бы не Алешка с Семеном, знаешь их?.. Крепко для него старались! Один чеченской семьей грозил, другой - высылкой. А что? От них, дураков безжалостных, зараз всего ожидать надо. Права - ого какие! - дадены. Наших семейных мужиков с детьми не пожалели, а про меня и речи нету. В один огляд вышлют. Да тут им еще тетка помогла, упросила... Для чего они ко мне его квартировать определили, тебе, думаю, объяснять не надо, сама понимаешь... зла на меня не держи...
- Говори, говори...
- Да не на ту напали. Я, допрежь пускать, предупредила их, сказала Семену - ему когда-то тоже от ворот поворот дала - пусть Максим не мылится: бритым не будет. Совсем отказать в постое побоялась. Ладно, думаю, живи, коли в тебе стыда нету, а я уйду от славы. Зажала сердце в кулак - и пустила. Пустила и стала ко всякому готовиться. Боялась, заклюют насмешками. Но ничего, обошлось. Может, за спиной кто и шепчется, но в глаза молчат. Притерпелась, даже привыкла, что он квартирует. Иной раз не придет, заночует с косарями на станах, и вроде не хватает его, пусто в хате... Тетка, та вообще не спит, ждет: может, заявится среди ночи, постучит, а мы дрыхнем. Она с ним душа в душу живет, наговориться не могут, когда сойдутся. Он, видно, сердцем незлобливый, отходчивый, не знаю, как это высылкой настервенился займаться... Стирает ему чуть ли не через день, постелю меняет, словно за родным ходит. Ей, старой, своих детей Бог не дал, вот она и греется возля него, - с мягкой улыбкой рассказывала Мария о смешной дружбе тетки с постояльцем, рассеянно поглядывая в оконце на дорогу и не замечая, как, слушая ее, медленно остывает, каменеет Леся и обычно теплый взгляд серо-зеленых глаз вновь принимает недоброе выражение.
- А позавчера иду мимо кузни - ходила стариков Васецких проведать, они нам дальней родней по матери доводятся, царство ей небесное, - неспешно продолжала Мария, - и встречаю друг-приятеля вашего, Назара. Поздоровались. Он и спрашивает: "Ты, Маня, случаем не знаешь, у кого из колхозников на сей день более всего трудодней?". И морду такую озабоченную скорчил, будто с тем колхозником в работе тягаться вздумал, и я, дура, без всякой задней мысли отвечаю: "Откуда же мне знать, Назаре? Он мне не докладает. Знаю только, что вечерами палочки напротив каждой трудовой фамилии проставляет. Кому одну, кому полторы, две - кто на какой работе". Тут он, подлюшный, как заржет: "Тебе, как председательше, Максим, наверное, больше всех ставит. Ты у него больше всех трудодней выработала. От его оплаты скоро толстеть начнешь!" - и по животу мне похлопал. Я думала, на месте со стыда сгорю. Не помню как домой пришла. Знает, что нет защиты, вот и изгаляется. Меня мужики да бабы не вышучивают, а он посмел. Упала на колени перед Богородицей, стала кары ему просить, а потом дошло: не один Назар так думает - все, только не говорят, совестятся, жалеют. Не в радость мне его постой. Живу будто с камнем на шее. Поговорила с ним... пришлось, и сегодня к тебе, с советом... Не пойдешь зараз со мной - приду и выкину чемоданчик его на порог. Нехай где хочет там и квартирует. Больше терпеть не могу.
- Так вот почему ты ко мне припожаловала, - сузила глаза Леся. - И это вся твоя печаль?
- Мне хватает, - насторожилась Мария.
- Мало же тебе надо! Я вот и с мужиком не жила, и моложе тебя, но о другом печалюсь... Чем ты недовольна, на что жалишься? Ты погляди, сколько в селе высланных, у скольких людей жизни порушены, сколько деток зараз голодными в хатах сидят, ждут, когда кто кусок хлеба принесет. У меня батько с братом днями камни ворочают, домой придут - и ты глянь, чем я их кормить стану! - Леся вскочила, сорвала крышку с чугунка. - Не побрезгуй, зачерпни ложку. Не хочешь? Эх ты... Один дурак языком сбрехнул - она и соплю пустила, разобиделась на весь белый свет. Ты бы больше про людей думала - оно бы и своих печалей меньше стало!
Ошеломленная Мария остановившимися глазами глядела на Лесю, не находила слов, со лба на скулы багрово сбежала краска, в мелком ознобе задрожали руки, предвещая болезненную вспышку гнева... Что она слышит? От кого?!
- Ты... ты что же? Ты меня людским горем не кори, - с трудом искала она должный ответ, - не кричи на меня. Про горе тебе надо бы Максиму кричать, когда тискалась с ним. Или тогда не до людей было?
- Была б твоего ума - кричала бы! - отчеканила Леся. - Он зараз у тебя живет - ты кричишь? Или только счет ведешь: кто что сказал, как посмотрел?
- Я без всякого крику властью гонимых приму под кров свой и всячески служить им буду, - глухо, в пол произнесла Мария.
- Слыхали! Слыхали о твоем богомолье! Чего ж не брала? Взяла бы тех же чеченов. Разве они не люди? Разве ихним детям не холодно, не голодно? Вон они, в каменных сараях ютятся. Это они у тебя должны камнем на шее висеть, а не Назаровы шуточки. Ей-богу, даже слушать противно!
Леся пристально, взглядом пожившей свое женщины, посмотрела на Марию, на ее тонкобровое лицо, совсем по-молодому освещенное волнением и блеском орехового цвета глаз, паплиновую, в кружевной оборочке, блузку, шерстяную, несмотря на жару, юбку, схваченную желтым кожаным пояском в тонком стане нерожавшей молодицы, - и темное, нехорошее чувство ревности тошнотворным безудержным позывом поднялось в ней.
- Брехням я не верю, но мало верится, чтоб столько времени жить в одной хате молодым мужику да бабе и не возжелать один другого, или как там в твоем Писании? Вот я зараз и думаю, на тебя глядючи: а не за отступным ли ты пришла? Хочешь выведать, совесть очистить, прежде чем с ним спать лечь. Мол, Леська сама от него отказалась, стало быть, и греха нету?
И Марию больше всего поразило не то, что эта юная сирота-выселенка, загнанная судьбой на край нищеты и бесправия, к которой она пришла едва ли не с материнским советом, оказалась далеко не безответной и жалкой, забитой жестокой волей родных, и не то, что Леся на ее участие ответила словами черной неблагодарности, - ее поразило то, насколько Лесин ответ был схож с ее собственным, когда она недавно стегала Похмельного за его полушутливое предложение спать вместе и, выговаривая ему, понимала, что не права в своем гневе и ей наверняка придется ответить за злословие и обиду, которую она тогда сознательно наносила постояльцу. Господи, как беспощадно прав и неумолимо справедлив Ты в учении своем: "Не судите, да не судимы будете. Имже бо судом судите, судят и вам..."!
- Так ты... Ты мне не веришь?
- Понимай как хочешь, а я сказала, что думаю, - непримиримо и грубо ответила Леся и вызывающе, по-бабьи, скрестила на груди руки.
- Не любишь ты его...
- Не твое дело... А может, люблю? Откуда тебе известно?
- Хороша любовь: знаешь, что кровь его прольется и молчишь? Теперь понятно, почему он с вами одного языка не найдет.
- Я сказала: понимай как хочешь.
- Да тут и понимать нечего. Коли я к тебе с добром пришла, а ты плюешься, то про ваших остальных и речи нету. Немудрено кровь пролить.
Мария поднялась, пошла к двери, но вдруг вернулась.
- А ведь я могу тем же тебе ответить: захочу - и у себя оставлю. Со мной жить будет. Не боишься?
- Надолго ли? - насмешливо спросила Леся, с веселой ненавистью глядя на Марию.
- Насколько захочу. Могу навсегда. Но ты не бойся. В народе говорят: не покупай хату спорную, не выходи замуж за мужика спорного - ни в хате, ни с мужем жизни не будет. Клятв я тебе никаких давать не стану. Мои клятвы заслужить надо, а ты до них не доросла. Но выгонять теперь я его не буду. Повременю. А за слова твои...
Леся испуганно отшатнулась: ей показалось, будто Мария сейчас ударит ее - такой гневной страстью дохнуло от близко стоявшей гостьи, но та вдруг, иночески опустив глаза, напевным церковным речитативом напомнила ей, строго предостерегая и в то же время милосердия прося: "Гневаясь, не согрешайте... а тебя обвиняют уста твои, а не я, и твой язык говорит противу тебя...". Отпусти и ты ей, Господи, - и в легком смиренном поклоне несколько раз мелко и поспешно перекрестилась.
Леся долго глядела в окно вслед быстро уходившей проулком Марии, потом, задернув занавеску и о чем-то сосредоточенно думая, решительно принялась за работу. Вынесла из сенцев все лишнее; чтобы не забило волосы и не осыпало пылью шею, туго и низко, по глаза, повязала платок и стянула тесемкой ворот платья, подошла к месту, откуда решила начать мазку, и вдруг, выронив из рук лопату, осела на колени и, припав головой к невысокому саманному выкладку лаза погребка, зашлась в судорожном припадке рыданий...
Наступила пора полуденной изнуряющей жары. В проеме распахнутой настежь двери виднелся двор, до самой дороги заросший густой травяной зеленью; сразу за дорогой, в пыльно-бархатистых бурьянах кривыми кольями проглядывало прясло соседского огорода, а дальше у гряды пепельно-зеленых верб, между двумя широко отстоявшими друг от друга косыми черточками колодезных журавлей, под огромными и темными камышовыми крышами, словно под папахами, разомлело и сонно покоились крайние хаты с корявыми строеньицами на задворках. Еще дальше, там, где село кончалось выгоном, - там открывалась, текла, переливаясь, залитая слепящим солнечным маревом степь, а по ее окружью, как бы привсплыв над нею, зыбко дрожала нежно-сизая кайма леса.
Где-то неподалеку женский голос протяжно кричал грозно кружившему над огородами коршуну. Две соседские курицы, подергивая головками, осторожно подошли к порогу и замерли, кося в темные сенцы злыми немигающими глазами, но, услышав шорох и обессиленные всхлипы, повернулись разом и, переваливаясь с боку на бок, испуганно побежали прочь.