С началом Рождественского поста дед готовился к причастию. В пятницу он проснулся в два часа, полежал минут пятнадцать, преодолевая инерцию сна, и встал на молитву.
Обычно, по пятницам, он прогуливал Марата, и поэтому молился особо внимательно, дабы оградить себя от возможной беды, от неприятностей. Если отвлекался, и, продолжая читать молитву, мысленно уходя в еще не наступивший день с его заботами, спохватившись, начинал молитву сначала. После обычного утреннего правила, на этот раз оставшееся время до четырех часов читал по молитвослову каноны к причастию, и в четыре пошел кормить своих подопечных.
Ночь была темная, и он шел осторожно, глядя под ноги, чтобы не сбиться с едва видимой дорожки, не споткнуться. Он сунул песику миску с кашей, взял под навесом мешок с сеном, и направился к сараю. Марат бьет копытом о настил.
- Ну, ну, Малышонок, перестань барабанить - соседей разбудишь. Иду же, - уговаривает дед коня, включая свет и открывая дверь.
Марат высовывает в дверной проем голову, мешая ему войти. Дед сует ему в рот кусочек хлеба, посыпанный солью. И пока тот, отступив, наслаждается лакомством, дед успевает выложить содержимое мешка в кормушку, и Марат, простоявший полночи голодный, с жадностью набрасывается на сено. А дед берет лопату, и принимается чистить. Сарайчик тесненький, Марат, не сходя с места, запросто может достать копытом его в любом углу, и дед, обходя его, с опаской поглядывает на его задние ноги.
Покончив со своими утренними обязанностями, дед делает зарядку, раздевается, тушит свет, и ложится в постель досыпать со спокойной уверенностью, что все будет хорошо в этот день.
В семь часов он проснулся и встал к завтраку. Пятница – день строгого поста: нельзя употреблять даже постное масло. Съев чайную ложку своего лекарства от аритмии: лимонно-чесночной медовой настойки, дед с полчаса лузгал свое второе средство, теперь уже от аденомы – тыквенные семечки, после которых долго грыз морковку. Собственно, сам завтрак состоял из тыквенной каши, с которой он расправился быстро.
Глянул на часы и ужаснулся – часы показывали девять. Когда же он выедет. Неужели он и весной будет выезжать в эту пору. Много же он накосит. Каждый вечер, оглядываясь на прошедший день, удивлялся, как быстро, незаметно он пролетел, и как мало он успел сделать.
Раньше, когда работал, он восемь часов отдавал работе, да часа полтора уходило на дорогу, и все же он успевал еще что-то сделать дома по хозяйству, да сколько-то времени уделял Катюше. И еще находил время посидеть перед телевизором. Теперь он не помнил, когда последний раз включал телевизор.
Последнее время он, нет-нет, да и вспомнит своего бывшего знакомого, теперь уже покойного, старика Левина. Как-то, лет двадцать назад он попросил его помочь посадить картошку. Дед, тогда еще в силе, не знал усталости, работал споро, и время от времени поглядывал на старика Левина, как он копает, и снисходительно усмехался про себя. Копнет, медленно стряхнет с лопаты землю, и некоторое время стоит неподвижно, задумчиво созерцает проделанную работу.
О чем думает, что видит? Может находился в это время в далеком прошлом, и забыл про работу, не замечает, что время уходит как вода из забытого крана. Очнувшись, он снова втыкает в землю лопату, медленно загоняет ее ногой.
Вот и теперь он сам не замечает, а со стороны, наверное, похож на своего бывшего знакомого. И кажется, что время стало лететь быстрее, дни стали намного короче, и мелькают один за другим, словно торопя его жизнь к завершению.
На самом деле, не время стало лететь быстрее, а течение жизни замедлилось в его одряхлевшем теле. Вот еще одно лето пролетело, и осень позади, и не успеешь оглянуться – зима минет. И снова впрягайся в работу: огород, сено, огород. За работой не заметишь, как пролетит и это лето.
Только в десять он встал перед иконами, прочитал молитву и пошел запрягать Марата. Прежде он нарезал кусочками тыкву и набил ее карманы фуфайки. Затем, положил в кормушку сена, и пока Марат увлечен едой, надел на него уздечку. Марат лишь недовольно прижал уши.
Последнее время Марат очень неохотно выходит на прогулку. Собственно, и деду приходится над собой делать каждый раз усилие, чтобы идти запрягать его. Возить было нечего, ездить некуда, и дед, лишь трижды в неделю совершал короткие прогулки, чтобы хоть чуть дать коню размяться, не позволять ему застаиваться.
Можно сказать, что оба за это время обленились. К тому же, последние месяца три-четыре не было ни одного дождя, стояла небывалая для этого времени года засуха. Вся трава посохла, и Марат, видно, просто считал бессмысленным занятием тягать пустую телегу по улицам села, когда даже изредка нельзя перекусить в дороге, ухватив на обочине пучок травы.
Прижав уши и нервно жуя сено, он с явным неудовольствием воспринимал суету деда вокруг себя, пока он чистил. А когда дед стал одевать шлею и зашел сзади, чтобы заправить ее под хвост, и хотя был настороже и держался как можно дальше, Марат вдруг лягнул его и попал копытом в ногу, немного ниже колена. Дед отступил, согнулся от боли и охнул испуганно.
- Ах ты скотина безмозглая! Покалечил таки, - воскликнул он, схватил стоящую у стены лопату и дважды огрел ею коня по крупу.
Предполагая серьезные последствия этого удара, дед тщательно прощупал ушибленное место – вроде кость цела. Он согнул несколько раз ногу в колене. Было больно, но терпимо, и дед решил все же выводить Марата.
С трудом превозмогая боль, ковыляя, дед кое-как вытащил телегу на улицу, сунув в рот Марату кусочек тыквы. Пока он жевал ее, успел завести его в оглобли. За второй кусочек он закрепил одну оглоблю, за третий – вторую. Еще два кусочка – и он пристегнул вожжи, и, помогая рукой, перенес ушибленную ногу через борт телеги, уселся на сидение. Все самое опасное позади, можно ехать.
Но Марат и не думал трогаться с места. Деду пришлось несколько раз сказать «но» и хлестнуть его кнутом, прежде чем он все же нехотя сделал первый шаг, медленно побрел от дома. Но на повороте на улицу Свердлова он вдруг быстро повернул назад так, что переднее колесо телеги ушло под кузов, препятствуя ее движению.
Дед изо всех сил натянул вожжу, пытаясь вернуть его на нужное направление, но Марат, завернув шею, попятился, перегородил телегой дорогу. Остановился, смотрел на деда с твердой решимостью настоять на своем, вернуться к кормушке. Но и дед был настроен решительно. Он намотал вожжи на руку, уперся ногами в передок, откинулся всем корпусом назад. Усилил тягу, и Марат, постояв минут пятнадцать, все же сдался, медленно стал разворачиваться.
- Ну вот так и дыши, - удовлетворенно сказал дед, слегка подобрев. – Ты, видно, совсем уж легко хочешь прожить: телегу таскать не хочешь, деда на спине носить не хочешь. Только бы у кормушки стоять, и чтобы дед тебе беспрерывно подносил мешками сена.
Дед подумал, что было бы гораздо проще верхом проехать по селу, и с сожалением вспомнил последнюю неудачную свою попытку объездить Марата.
Управившись, наконец, с осенними огородными делами, дед, однажды, вывел Марата на улицу, и оседлал. С некоторой опаской он сел на него, ожидая, что он, забыв прошлогодние уроки, будет противиться. Но ничего: Марат спокойно позволил сесть на себя, и сразу пошел, направившись к траве у забора на противоположной стороне улицы.
Пощипывая траву, он донес деда до спуска к лиману. Здесь дед решил дать ему возможность освободиться от избытка энергии, слез с него, привязал повод к луке седла и отпустил. Марат отбежал, взбрыкнув несколько раз, и помчался под уклон. Дед не торопясь пошел следом.
Когда Марат, набегавшись, успокоится и начнет пастись, он подойдет, сядет на него, и, дав ему с часок попастись, вернется на нем домой. А на следующий день можно просто совершить прогулку по улицам, давая ему время от времени пощипать траву. И он будет выезжать на прогулки до тех пор, пока руки еще будут терпеть холод. Так было в прошлом году. В этом году с травой было плохо, и дед, рассчитывал приучить Марата обходиться без остановок в пути. Проехать километра три и вернуться.
Дед видел, как Марат сбежал вниз, остановился, поскреб копытом землю, лег и опрокинулся на бок, и попытался перевернуться через спину на другой бок. То же самое он проделывал и раньше, и дед наблюдал за ним спокойно, зная, чем это закончиться. Седло мешало ему перевернуться, и, сделав две-три попытки, он поднимался на ноги, и больше не пробовал повторять. Но на этот раз он проявил небывалое упорство. Раз за разом он с размаху взбрыкивая ногами опрокидывался на спину, пока, наконец, все же не перевернулся на другой бок. Окрыленный первым успехом, он, побегав, снова лег, и теперь ему удалось перевернуться с первого раза.
Он встал, и, отряхнувшись, снова лег. Дед видел, как седло сползло под брюхо и болталось на одном ремне. Потом порвалась и вторая подпруга, и Марат бежал, волоча седло на поводу, пока не наступил на него, оборвал повод, и теперь стремглав помчался налегке.
Дед подобрал седло и отметил про себя, что в этом году ему уже не садиться в него. Седло требовало серьезного ремонта, и прежде всего нужны были новые подпруги, за которыми нужно было ехать в город, в единственный, может быть на область, магазин конской сбруи. Он давно не был в городе. С тех пор, когда приобрел там уздечку с гнилой кожи. В этом году уже не стоит ехать. Пока съездит да починит седло, наступят холода, и все равно он уже не будет выезжать. А на тот год ему исполнится семьдесят восемь, и захочет ли он, сможет ли подняться на своего Марата.
Он вспомнил о своих надеждах, своих мечтах, когда взял жеребенка. Представлял, как через года три будет гарцевать на нем, как однажды, заготовив сено в разгар лета, отправится путешествовать на нем на месяца два-три. Может посетит места, где провел свое детство, молодость. Тогда он был еще полный сил и мог мечтать.
Дед с грустью думал, что мечтам свойственно не сбываться, а если и сбываются, то предстают в таком уродливом виде, что с трудом узнаешь их, и уже не могут даже вызвать в душе радость. Все эти годы он только и был занят добыванием корма, жил одной заботой: как прокормить своего Малыша, и теперь знал, что заботам этим не будет конца. Потому что каждый год корма едва хватало до первой травы. И этот постоянный страх за свою неразумную скотинку: что с ним будет, когда он не в силах будет добывать ему пропитание, когда не сможет ухаживать за ним.
Да еще тумаки, которые он получает за все доброе, время от времени, от своего любимца. Еще неизвестно, чем это кончится – он знал, что от ушиба может случиться рак кости.
«И зачем мне все это нужно? – горестно думал дед. – почему не жить, как живут старики его возраста? Зачем эти воскресные стояния в церкви, ежедневные молитвы?»
Он с тенью укора вспомнил утреннее, без малого двухчасовое стояние на молитве, которое не спасло его от копыта Марата. Может, ничего нет, может все лишь грандиозный обман, протянувшийся на две тысячи лет. И большинство это знают, и надо лишиться разума от старости, чтобы поверить в эти сказки. Из всего села относительно постоянно посещают церковь около сорока человек.
Он попытался представить свою жизнь, если он избавится от Марата, и не будет больше посещать храм. Не надо будет вставать в четыре, кормить коня, выезжать по холоду, чтобы прогулять его, не ездить по жаре за травой. В самую жару сиди в доме, как все люди, выйди вечером по холодку на огород – поработай, да рано утром. Он представил, как в воскресенье, вместо того, чтобы стоять в церкви, он, позавтракав, покойно развалится на диване, будет смотреть очередной сериал.
Задумавшись, он созерцал эту нарисованную воображением заманчивую картину с некоторым недоверием.
«А коня куда денешь? – снова встал перед ним вопрос, и из глубины души снова голос ответил: - Никуда ты его не денешь».
Он знал это без подсказки, и почувствовал желание как-то защититься, оправдать свою слабость. Он знал, что если даже и удастся найти хорошего человека, пожелавшего иметь лошадь, то это лишь ненадолго отсрочит его печальную участь, потому что немного найдется людей, которые захотят терпеть его фокусы. Прав Иван Викторович, который однажды сказал, имея в виду Марата: «Такого коня я бы и дня не стал терпеть».
- Бедный мой Малышонок, несчастная ты, неразумная скотинка, - жалостливо смотрел дед, как Марат покорно ступает копытцами по асфальту.- Разве ты виноват, что попал в руки такого хозяина. Был бы на моем месте опытный человек, хороший наездник, он бы из тебя воспитал такого коня, что все бы завидовали. Ведь ты же красавец, и не я только это замечаю. А как он бегает! Просто сердце радуется, глядя на него. Легко же ты хочешь отделаться, за то, что натворил. Испортил животное, а теперь сдать его мясникам, и сиди спокойно перед телевизором. Нет уж, неси свой крест, пока хватит сил, пока не уронишь его или не упадешь под его тяжестью.
Дед повернул голову на голос, и увидел у калитки мужика. За годы, прожитые в селе, он многих знал в лицо; хотя не был знаком и не знал, где живут и чем занимаются, со многими здоровался. Многие и с ним здоровались, которые были моложе его.
Этот был, на вид, на лет двадцать моложе его, но никогда не здоровался при встрече. Дед видел его несколько раз в церкви, и поэтому сам бы мог первый поздороваться – язык бы не отвалился. Но тот при встрече никогда не смотрел на него, будто давая понять, что не желает идти ни на малейшее сближение с ним.
«Ну Бог с тобой – ты мне тоже не больно нужен», - решил он про себя, и проходил мимо молча.
Но на этот раз мужик хоть и не поздоровался, он улыбался вполне дружелюбно, и дед, натянув вожжи, остановил Марата.
- Слышишь, дед, тебе не нужна телега?
Дед удивленно посмотрел на него.
- Зачем мне вторая телега?
- Так та лучше. Татьяна продает. Они на ней почти не ездили – можно сказать телега новая. Они лошадь свою давно сдали, и теперь вот хочет найти покупателя на телегу.
«Почему Татьяна, - подумал дед, - что, у ней мужа нет?».
- Муж ее помер. Да ты его должен знать – он одно время работал рабочим на нашей мельнице. И дом их как раз напротив мельницы.
Дед на миг увидел перед собой круглое красное лицо бывшего мельника, и второй раз удивился – на этот раз еще больше.
- Да ты что! Я его, вроде, совсем недавно видел, здоровался с ним. Не далее, как месяц назад.
- Не мог ты его видеть месяц назад – он три месяца назад помер, и до смерти год болел – не выходил из дому.
- Рак, наверное? – спросил дед. – Сейчас больше от рака умирают.
- Да нет, не рак. Какая-то другая болезнь…, забыл, как называется. Его все время трясло, но не эпилепсия…, что-то другое. Ходить он не мог – ползал. Год Татьяна ухаживала за ним.
Значит все это время он здоровался с кем-то другим, похожим на покойного. Дед этому не удивился. Он знал, что у него неважная память на лица. К тому же видел он его всего три раза на мельнице, когда приезжал молоть зерно на дерть, а третий раз он приходил к нему сам на дом с предложением обменять свою кобылу на Марата.
- Так значит не хочешь брать телегу? – подвел итог разговору мужик. – А может знаешь, кому нужна?
- Нет, не знаю. Навряд ли сейчас кому нужна – многие лошадей посдавали, и у двоих я несколько лет вижу стоят телеги во дворе – тоже с радостью продали бы кому-нибудь.
Он слегка ударил Марата кнутом.
«Вот тебе на!», - сокрушенно вздохнул дед, когда снова остался один со своими мыслями, ощущая тяжесть на сердце, какая бывает, когда узнаешь о смерти знакомого тебе человека. Словно смерть прошла где-то совсем рядом, и лишь случайно не задела тебя – унесла другого. Он ясно вспомнил, как мельник стоял у калитки его дома, и уговаривал взять у него кобылу, чтобы сдать Марата.
- Бери, не пожалеешь. Разве это конь? Я видел, как он летел, и ты его не мог остановить. Как ты не боишься на нем ездить? Он тебя когда-нибудь покалечит. А моя кобылка смирная, послушная: ты хоть под брюхом у нее лазь – она не ударит. Я бы ее ни за что не сдал бы, если б срочно не нужны были деньги. Я газ провожу – и не хватает. И взять негде.
Дед с щемящим сердцем отказался отдать своего Малыша на убой ради спасения смирной кобылки.
- Ну как знаешь – дело хозяйское, - сказал мельник с улыбкой сожаления, и как ему показалось, чуть мстительной, словно он перекладывал на него часть вины за гибель ни в чем не повинного животного. – Как ни жалко, а мне все равно придется сдавать ее.
И у деда на самом деле надолго осталась на душе тяжесть вины, и он часто вспоминал рыженькую красавицу мельника, которую видел однажды. Может быть, ему легче было бы забыть ее, если б он ее не видел.
Она была привязана у забора возле склада, где росла густая, свежая после дождя трава. Дед шел дорожкой мимо нее. и не мог удержаться, чтобы не подойти к красивому животному, ни приласкать ее. И кобыла доверчиво протянула тонкую изящную морду навстречу его руке.
- Ах ты Господи, бедная скотинка! – вздохнул дед, - И нужен был тебе этот газ? Всю жизнь прожил без газа, а тут забожалось – вынь да выложь ему газ. Ну потерпел бы еще год-полтора, пока скопил недостающие деньги. И долго ты им пользовался? Год, два? Последний год, когда тебя трясла болезнь и ты лежал, ожидая смерть не в счет – тогда тебе не до газа было.
«А может Господь покарал его за содеянное зло, - пришла в голову деда мысль. – Господь отдал в его власть свое создание, чтобы он, а он при первой нужде отдал его под нож».
Он вспомнил и соседа Ваську, вспомнил истощенную тушу его жеребца с задранной вверх задней ногой, над которой склонились мясники. Соседа его тоже не было в живых, хотя он был и вовсе молодой – немного более пятидесяти лет.
На память пришел и другой владелец жеребца, того, что однажды осенним вечером увязался за ними с Маратом, и потом долго стоял в темноте у калитки, словно моля о защите. Его тоже сдали мясникам. А хозяин его после этого успел отбыть пять лет в лагере, и вернулся, и сидел теперь без работы. И, наверное, легко отделался, потому что мать его ходит в церковь каждое воскресенье, молится за него.
«Обаче очима своими смотриша и воздояние грешников узриши», - пришли на ум слова псалма.
«А сам я еще жив и даже относительно здоров. Может Господь терпит меня грешного на этом свете за то, что я сберег его творение? Ведь сколько раз Марат мог покалечить меня, и даже убить – и как-то все обходилось. Может и на этот раз все обойдется. В воскресенье схожу постою в церкви, причащусь, а в понедельник, гляди, и можно будет снова запрягать Марата».
И как бы в подтверждение его мыслям, он вспомнил услышанное когда-то давно по радио в новостях, что в Англии исследователи открыли такую закономерность, что те, кто держит, ухаживает за животными из любви к ним. Как правило живут на несколько лет дольше других.
«Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут». Все правильно. Он вдруг вспомнил свои недавние сомнения, когда он готов был отказаться от веры, не ходить больше в церковь.
«Господи помилуй, прости меня грешного – бес попутал. Надо же было согрешить перед причастием».
В это время он доехал до перекрестка с главной улицей, и на миг заколебался, в какую сторону сворачивать. Поехать ли направо, как он намеревался, выходя из дому, дабы продлить прогулку: доехать до конца села; или, в виду травмы, свернуть влево в сторону дома.
Пока он колебался, этого времени хватило Марату, чтобы решить по-своему. Он резко свернул налево, и дед едва успел глянуть по сторонам, нет ли поблизости машины, как он уже несся голопом.
- Вот так, вот так, - приговаривал дед в такт ударам копыт, радуясь быстрой езде.
Телегу мотало из стороны в сторону, и дед, бросив кнут на дно кузова, держался за борт, второй рукой держал вожжи, придерживая Марата, чтобы он не сбивался на середину дороги. Ему стало легко.
«Ничего, Малышонок, - мысленно разговаривал он с конем, - может Господь даст нам еще пожить. Дотянуть бы до весны. Пойдем с тобой на лиман, отпущу тебя там, сам сяду на пригорок на солнышке. Буду смотреть, как ты бегаешь, и радоваться за тебя. А там недалеко до мая. Налажу косу и поедем за травой. Привяжу тебя в лесополосе – ты будешь пастись, а дед косить для тебя травку. Может, что-то и сумею накосить к зиме, да соломки выпишу. Даст Бог – и зиму перезимуем. Господи, да много ли нам надо: быть здоровыми, да было бы чего жевать. Неужели лишишь нас этого малого?».
Дед мысленно забежал уже вперед, в ту следующую зиму, соображая, сколько удастся отложить ему с пенсии, и сколько будет стоить сено. Но за этими практическими размышлениями было еще что-то, что-то более важное, что томило, искало выхода. И только, когда Марат за два квартала до дома перешел на шаг, деда вдруг осенило.
"Ведь надо же тому было случиться", - удивился он. – Ведь он мог после ушиба вообще остаться дома. Или поехать в другую сторону, по другой улице. И не встретил бы он мужика, не узнал бы о смерти мельника. Так бы и продолжал при встрече здороваться с кем-то похожим на него. Не чудо ли это? Не одно ли это из тех маленьких чудес, которые совершаются, может быть, каждый день в нашей жизни, но большинство из них мы не замечаем. Или чаще, наверное, не хотим замечать, ради своего спокойствия, из боязни, что открытие это как-то повлияет на установившейся порядок, нарушит привычное течение жизни.
Марат шагом дошел до ворот и остановился на привычном месте. Дед, превозмогая боль в ноге, и, ковыляя, принялся распрягать Марата. Тот нетерпеливо бил копытом о землю.
- Терпение, Малыш, терпение, - говорил дед, вынимая из кармана кусочек хлеба.
Он снял уздечку, сунул ему в рот хлеб, и отпустил. Марат торопливо сжевал хлеб, отбежал за дорогу, лег на землю, перевернулся через спину, и, встав рывком, побежал в сарай к кормушке.
- Проголодался, Малышонок, после прогулки.
Дед и сам чувствовал голод, и мысленно обратился в дом, думая о том, что Андрей, наверное, что-нибудь приготовил к обеду. Он попытался прикинуть, который час. Сколько он ездил? Час? Пожалуй, он еще не успел сготовить.
Дед подавил в себе желание тотчас идти в дом. Он зашел в сарай, запер дверь и встал возле кормушки. Марат мельком глянул в его сторону, продолжая торопливо жевать сено.
- Эка молотилка! Коню в твоем возрасте положено работать да работать, в поте лица. То есть, в поте твоей лошадиной морды. А ты только и знаешь что жрать. Для тебя пробежать даже раз в три дня каких-то пару километров, и то в тягость – спешишь скорее вернуться к кормушке. Вон брюхо разъел. Таким ли ты был лет пять назад? Ведь, каким красавцем был!
«Ах ты, волчья сыть, травяной мешок», - пришли ему на ум слова из былины, а может из сказки.
Дед задумчиво смотрел, как Марат жует, и чувствовал, как тяжелое чувство, с каким он выехал час назад, возвращается к нему, давит на душу, сжимает сердце. Андрей последнее время стал более раздражителен, был постоянно хмур, неразговорчив, и дед не знал, что лучше: или тоже все время молчать, или, все же поддерживать хоть какое-то общение.
Андрей неделю назад закончил последнюю работу, и теперь можно было с уверенностью сказать, что никто уже не придет до весны. Зиму жить под одной крышей с человеком, которому ты в тягость, проводя почти все время в своей комнате, и лишь изредка сходясь за столом. Чаще дед старался поесть раньше.
Его, конечно, не трудно понять: пятый десяток идет, а он один. Ни жены, ни детей, и навряд ли когда будут. А еще подметили: сорок лет, денег нет – и не будет. Но почему? Ведь здоровый, сильный, и на лицо не дурной. В чем дело? И нельзя сказать, что такое уж тяжелое время. Было много хуже – и войны, и голод – и все равно люди не переставали сходиться, рожали детей.
А сейчас, слава Богу, не голодаем. Пожалуй, он за сезон зарабатывает даже больше, чем они с Катюшей, когда сошлись. Разумная бережливая женщина не стала бы торопиться сразу все потратить. Ну купила бы что-то самое необходимое, а остальное придержала бы на питание, пока не подвернулась бы новая работа. Правда угнетает эта постоянная неуверенность: будет ли эта новая работа, придет ли новый заказчик.
Все же раньше в этом смысле было лучше. Зарабатывали маловато, но зато стабильно два раза в месяц получали свои крохи, которые все же давали более или менее нормально жить. И не позволили бы ему по полгода сидеть дома. Был закон, по которому через четыре месяца без работы могли объявить тунеядцем, и выслать, или определить в места, где работают за пайку.
Была бы рядом женщина – может стал бы подобрее, а если нет, то все равно часть злой энергии уделил бы жене. Может даже вообще перестал бы его замечать. Другие ведь приспособились к новым условиям – и ничего, живут. Назар приблизительно его возраста, успел уже одну жену бросить с ребенком, женился на другой. А Гена, так тот одну бросил с ребенком, женился – и эта ему уже четверых родила. Работает где-то, кажется грузчиком в порту, и не боится, что не прокормит такую ораву.
Возможно, Андрюша расплачивается за грехи своего отца. Бог, видно, лишил в наказание потомства. После того выкидыша, жена навряд ли уже была способна родить.
«Ну а я расплачиваюсь за свои грехи», - подумал с обреченностью дед. «Кто примет одно такое дитя во имя мое – тот меня принимает», - пришли на ум слова из Евангелия.
Он не принял. Не смог принять. Андрюша не мог не почувствовать неприязненное отношение к нему отчима, не мог не заметить и не сравнить, как относятся другие папы к своим детям, и как теперь он избегает подолгу находиться в одной комнате с Андреем; так он в детстве убегал на улицу, когда отчим был дома. Еще когда была жива Катюша, менее была чувствительна отталкивающая сила. Мать служила, в некотором роде, защитным экраном между ними, гася злую губительную энергию. Она всегда была начеку, готовая предотвратить возможный конфликт.
Теперь, оставшись один на один со своим пасынком, дед порой испытывал страх. Особенно ночью. Все чаще вспоминал он поразивший его случай, о котором он прочитал в «Комсомольской правде» лет тридцать (может даже сорок) назад. Дочь задушила свою мать старуху, разбитую параличом. Она положила подушку на лицо лежащей без движения матери, и села на нее. Он почти явственно ощущал, как задыхается, видел свое искаженное предсмертной мукой лицо.
Конечно, пока он здоров, пока еще не обременяет заботами. Это не может случиться. Кроме того, чтобы задобрить его, он стал отдавать ему почти всю пенсию. Оставляя себе только на церковь, да понемножку каждый месяц откладывал на сено Марату. Ну а если случится как с тем хозяином рыжей кобылки? Год лежал. Год жена за ним ухаживала. Он вспомнил, что последнее время у него все чаще стали дергаться ноги, когда он ложился в постель вечером. Может это начало той болезни? Ко всем неприятностям не хватает Андрюше еще только этого – выносить из-под отчима горшки.
Нет, он не выдержит. О нем не скажешь, как об Одиссее: «стойкий в бедствиях». Даже малая неприятность, неудача выводит его из равновесия, вызывает ярость. И не в отца своего пошел характером. Ну а что делать?
Он вспомнил очерк из православной газеты об одном предпринимателе. Он заболел какой-то неизлечимой болезнью (не сказано было, какой именно, но видимо – рак), врачи уже отказались лечить. Тогда он, взял с собой только библию и ушел в лес, поселился возле ручья и сорок дней жил без пищи: пил только воду и читал библию. Через сорок дней вышел к дороге, и его подобрала машина и отвезла домой. Врачи не могли поверить, но он был совершенно здоров.
Правда здесь нет поблизости леса с ручьем, но библия у него есть. Он может запереться в своей комнате, запасшись водой и порожней посудой. И читать библию сорок дней. Но что будет за это время с Маратом? Нет, это ему не подходит. Он просто не сможет сосредоточиться на чтении.
Дед принялся перебирать в памяти всех умерших за это время, пока они здесь жили, живших неподалеку от них, разглядывая внимательно разные варианты, словно примерял головные уборы, выбирая, какой ему будет более к лицу.
Сосед напротив (еще сорока не было) умер после операции – поджелудочная железа. Отметался сразу – у него не было денег на операцию. Слева от него двое, тоже не старые, оба пьяницы. Женька от инсульта. Нашли его, кажется, на второй день на полу в его доме; второй задохнулся – курил пьяный в постели, уснул, уронил окурок… Справа, но тот, правда, старик – пьяный осенью переспал на бетонном полу – воспаление легких. Потом грузин Давид. Пьяный зимой уснул на улице – замерз.
Все они, на зависть, легко отделались – обошлось без боли, без мук, без страданий. Можно подумать, что Бог снисходителен к пьяницам. Но он не пьют, не курит – так что и это исключается. В ближайшем от них переулке шофер попал в аварию – погиб на месте. Можно сказать, тоже крупно повезло. Очень многие после ДТП попадают в реанимацию и, хотя остаются еще жить, но такой жизни не позавидуешь.
Он как-то прочитал в газете, что один мексиканец попал в аварию, после которой девятнадцать лет пролежал в коме. Жена не стала ждать, когда он очухается – вышла замуж. Его малолетняя дочь к моменту, когда он пришел в сознание, родила ему внука. Все это время за ним ухаживала мать.
Вероятность подобного конца нельзя было исключить. Сколько раз за эти годы он был очень даже близок к этому из-за этого дурачка. Сколько раз шофера, высунувшись из кабины материли его. Местные же шофера и трактористы при встрече вежливо притормаживали, и даже иногда останавливались. Но до сего времени Господь хранил его от этого несчастья.
Еще трое умерли от инсульта. Сосед по огороду, который держал жеребца, умер от сердечного приступа. Умерли быстро, не мучаясь, но часто инсульт может вызвать паралич, и уложить на долгие годы в постель.
Дед который раз пришел к выводу, что все же, лучше всего, если это так уже необходимо и нельзя избежать, умереть от сердечного приступа. И что, в конечном счете, больное, слабое сердце – это благо.
Придя к такому утешительному выводу, дед как-то утратил интерес к занимавшей его все это время теме, и через некоторое время заметил, что внимательно разглядывает пол в сарае. Марат за эти годы повыбил копытами углубления в некоторых местах, а в одном месте обломил край, видно, подгнившей снизу доски.
«Насколько хватит еще этого пола? – озабоченно задал себе вопрос дед. – На года два-три? И почем сейчас лес?».
Опять нужны деньги, а ему удается за год лишь скопить на сено. В прошлом году даже не хватило – пришлось двести гривен просить у Андрея.
А он снова отдался текущим заботам, мысли его потекли в привычном русле, будто то, о чем он только что думал, может произойти с другими – с кем угодно, но его лично не кается. И когда он обратил внимание на эту смену настроения, вспомнилась высказанная Толстым мысль в его «Войне и мире», что человек старается найти себе какое-нибудь дело, чтобы занять свой ум, не думать о смерти.
Его Малыш – тоже такое «дело», и неизвестно, кто кому более необходим. Он ласково посмотрел на Марата, который торопливо жевал сено.
- Где-то у меня, вроде, конфетка была, - сказал дед и полез рукой в карман.
Марат перестал жевать, повернул голову, следя за его рукой. Дед достал конфетку, развернул ее и подал на ладони Марату, успел провести рукой по его морде, пока он брал конфетку.
- Ничего, Малышонок, Бог даст – еще поживем с тобой. Пока ты жив – и я возле тебя жить буду.
Конец.