Старая мельница
Не знаю чем и почему, но людей привлекают развалины. Удивительный факт, но... факт! Глядя на обилие фотографий различных позабытых-позаброшенных зданий и городов в различных частях света от Тайланда до Америки, и на тот интерес, который они вызывают у публики, понимаешь, что во всем этом есть некая притягательная сила. Но какая? Не знаю. Могу только предполагать.
Лично мне, тяга людей к развалинам кажется большой странностью, чуть ли не извращением. Разрушенное погибшее здание мне всегда представляется чем-то пугающим, омерзительным, антиэстетичным, как дохлая собака, из трупа которой через полусгнившую шкуру стали пробиваться кости, ничего, кроме отвращения, не вызывающее.
Но у людей явно иное мнение. Их тянет к развалинам значительно сильнее, чем к неразрушенным зданиям. Даже для нас, детей, в учебнике истории, целый раздел был посвящен Египту, Греции, Риму. Я с тоской рассматривал какие-то обломки, силясь представить себе, как это выглядело до разрушения. Но, увы – моего юного опыта для этого явно не хватало, что приводило меня в глубочайшее уныние! Лишь однажды, найдя в учебнике реконструкцию центральной площади Афин, я обалдел от великолепия увиденного. Перевернув страницу, я снова бросил взгляд на «каменоломню времени» – останки былой красоты и так и не смог понять – почему люди, изображенные на фото, рассматривают их? Чем они любуются? Чему восхищаются? Правда потом мне подумалось, что может быть они мыслят точно так же как и я, но просто не хотят высказывать свое мнение, боясь показаться изгоями. Возможно…1
Я никак не мог понять – почему развалины не восстанавливают? Неужели это так дорого или сложно? Но ведь строят же новые города, новые здания, а чуть-чуть подправить Парфенон и окружающую его площадь? Чтобы он, действительно, не выглядел дохлой собакой?2 Почему люди не хотят любоваться целостной красотой, а восхищаются каким-то нелепыми кусочками, даже не имея представления о том, какое эстетическое впечатление все это производило в совокупности3.
Ставши старше и пообщавшись с «Росреставрацией» я познакомился с таким бранным словом, как «новодел». И тогда все стало на свои места. И Парфенон не восстановят и пирамиды не подправят, Баальбек так и будет мало-по-малу разваливаться, пока не развалится совсем. Поскольку среди, так называемых, ученых, ценится не духовное начало – красота восприятия, а чисто материальная субстанция – камни, доски и всякая прочая подобная нелепость. Сама по себе, по моему мнению, никакого интереса не представляющая и имеющая смысл только в составе чего-то большего4. И в таких кругах восстановление развалин казалось кощунством, преступлением против науки.
Никуда не деться – низким людям свойственны низкие материальные восторги. Духовное – удел немногих и уж точно не тех, кто всю жизнь чего-нибудь изучает...
Сам я, как уже отметил выше, никогда развалинами не интересовался, пока не приехал в Турки и не увидел величественный остов старой мельницы (который, как мне сказали, теперь уже давно уничтожен5), потрясший меня до глубины души.
Было что-то такое манящее, грозное с одной стороны и сладостное – с другой, в этом огромном деревянном бараке. Не знаю что – какая-то внутренняя мощь, величие или что-то другое – возможно сакральное. Ведь в каждой русской душе есть финская частичка с ее волшебной мельницей Сампо. И неспроста! Ведь мельница – первый «робот» – трудилась без участия живой силы. Плуг, борону тянули люди или животные, а мельницу крутила неживая вода или неживой ветер. Ее не надо было кормить! Получалось, что она работала сама! Какое неизгладимое впечатление должна была производить мельница на древнего человека! Недаром по славянским поверьям на мельницах всегда живал сам Черт! Удивлялся простой человек такой штуке. Удивлялся, восторгался и, естественно, побаивался.
Видимо вот этот древний восторг и всколыхнулся во мне.
Я решил побывать на мельнице!
Мы пришли на берег Хопра уже вечером, когда схлынула дневная жара и солнце скрылось, где-то за элеватором, а может за Больничной горой. Лес на противоположном берегу реки потемнел, только верхушки еще подсвечивались заходящим солнцем. Зато на этом берегу возвышался, прямо как Кааба, гигантский черный куб старой мельницы. Хотя – на самом деле – не куб, а параллелепипед, но в моем восприятии мельница всегда была, да и в памяти осталась, громадным серовато-черным кубом.
Мы приблизились к ее стенам, оставалось совсем немного - буквально метров двадцать, но тут дунул ветерок, вероятнее всего с реки, но показалось, что это от мельницы повеяло могильным холодом. Я смотрел и смотрел на нее, испытывая двойственные чувства – страха и благоговения, как говорят обычно те, кто хоть раз смотрел в своей жизни на нечто святое, божественное. Мне очень хотелось уйти подальше от этого жуткого места, но, одновременно, старая мельница влекла и манила к себе.
Иринка смотрела на нее весьма недобрым взглядом и, тем более вечером, подходить ближе наотрез отказалась, вяло пробормотав: «вот если б днем...» Чувствовалось по всему, что она боится и боится не слабо.
Повернувши к мельнице спиной, мы отправились по дорожке вдоль Хопра, а Ирина, боязливо оглядываясь на растворяющийся, на фоне все темнеющего и темнеющего леса, силуэт мельницы, стала говорить мне, что место это нехорошее – ночью, и ухает там что-то, и стонет, и ветер там порою завывает жутко.
В общем – намекала, что со мною вместе в мельницу она не пойдет и, если меня туда черти понесут, то только в одиночку. Было там чего бояться – шакалы-большевики взорвали ее как раз в «приснопамятный год», как сказал Владимир Высоцкий, построив свой, государственный, элеватор, в лютой ненависти перед частной собственностью. Поэтому все ее громадные чугунные внутренности находились там в полном беспорядке, а учитывая возраст постройки6, все это в любой момент могло завалиться.
Вернувшись домой, я понял, что же привлекает людей в руинах! Ну, конечно! Тайна! Неизвестность! Непредсказуемость! Что же еще!
Обжитое - предсказуемо. Подходя к дому я почти точно могу сказать, что увижу там. За малыми отклонениями, сплошная определенность. Такая определенность, что до противности. Обыденный дом, обыденные вещи, обыденные люди…
Смотреть на такое не интересно, поэтому мы и ходим по улицам не глядя по сторонам, а чаще всего – себе под ноги.
А руины непредсказуемы. Кто знает, что таится там внутри, что было и что осталось! Кто там жил раньше и, возможно, живет сейчас. Сладкий яд таинственности дурманит людей и заставляет их, порою против собственной воли, преодолевая страх перед неизвестностью и ужас перед возможной опасностью, идти к развалинам в надежде найти там не ужасное, а нечто удивительное. А может быть - удивительно прекрасное. Именно в этой двойственности заключена вся сладость неопределенности. Можно найти, или то, или другое, а чаще всего, и то, и другое одновременно - и ужасное, и прекрасное.
Поэтому порою и называют руины романтическими, ведь без тайны нет романтики и какая уж тайна без романтики. Если только военная. Недаром в куртуазный век стали так модны изображения античных (и не только античных) развалин. Поэтому в пейзажных парках, да иной раз и в регулярных, создавались искусственные уединенные руины. Надо было внести капельку загадочности и таинственности в спокойную равномерность рукотворного парка, чтобы спокойствие не стало унылостью.
Это было началом моего понимания руин.
Спал я беспокойно, вертелся как мельница и несколько раз разбудив Ирину. То мне мерещились развалины, полные какого-то неестественного света, идущего почему-то не сверху, а снизу. То по голове стукало уханье филина и щекотало какое-то русалочье бесстыдство в реке.
Утром я, сообразуясь с логикой осторожности, решил пробраться на мельницу. Тем более, что утро, как обычно летом в Турках, выдалось теплое и солнечное. А когда светит солнце, даже самые мрачные места кажутся, и не такими уж мрачными, и не такими уж жуткими. А, лично мне, солнечный свет всегда прибавлял смелости.
Утро было таким солнечным и таким добрым, что даже Ирина отправилась вместе со мною.
Вот и мельница, освещенная ярким солнечным светом, не внушала уже такого страха, как вечером, да и таинственности в ней как-то стало маловато. Барак - от и есть барак, что только большой. Наверное я подошел к бывшему окну – точно не помню, как мне кажется, окна были заколочены, но какая-то «добрая душа» оторвала несколько досок, открыв доступ вовнутрь.
Я задержался на мгновение, что-то, в самый последний момент у меня начисто пропало желание погружаться в этот мрачный провал в стене, но... Ирина была неподалеку и что-то мне подсказывало, что лучше через пять минут стать покойником, чем на всю жизнь прослыть трусом.
Иринка не пошла за мной, а осталась ждать снаружи с предупреждением: «ты там поосторожней» на почтительном расстоянии от здания – по всему чувствовалось, что она этого места не то, чтобы боится, но скорее всего – опасается и откровенно не доверяет ему.
Я перешагнул через то, что когда-то было оконной рамой и погрузился во мрак того, что теперь называют «дестроем», а попросту говоря – развалин. Внутри действительно было темно и не по летнему холодновато. Огромные чугунные валы и шестеренки разрушенного механизма переплелись в самом хаотическом беспорядке от самого пола, уходя куда-то высоко вверх. Может быть, на самом деле, и не так высоко, но фантастичность зрелища придавало ему значительность.
Лучи света, то там, то сям, пробивающиеся через дыры в стенах и потолке, создавали совершенно необычное освещение. Сейчас бы я бы назвал его «дискотечным», но тогда до этого слова я не додумался. Сделав пару осторожных шагов вперед и пролезши под какой-то железякой, я все-таки сдрейфил. И решил, что дальше лучше не соваться – вся эта свалка металлолома снизу напоминала карточный домик – толкнешь одну, какую-нибудь совсем небольшую, деталmre и сверху на тебя посыпятся огромные валы толщиною с церковное бревно и гигантские столообразные шестеренки. Мокрого места не останется! Жуть!
Холодок от этой мысли пробежавший по спине заставил меня передернуться и еще раз посмотреть вверх. Как там железяки - не качаются? И тогда я понял, что с этого места я почти ничего не вижу. То есть видеть, то вижу, но солнечный луч, пробившийся через какую-то дырку, слепит мне глаза и все-все-все кажется мне совершенно черным.
Поэтому, преодолевая трусость, мне пришлось походить взад-вперед, в поисках наиболее удачного места. При этом пришлось опять несколько раз пролезать под металлоконструкциями и я молил только об одном - не зацепи, не зацепи, не зацепи! Не так уж много у меня, и мужества, и смелости, и отваги7.
Включив пару слабеньких фонарей8, я попытался получше разглядеть детали разрушенного устройства. Увиденное чем-то напоминало коробку, в которую волшебный великан накидал разломанных паровозов. На каком-то валу я разглядел табличку с надписью на немецком языке, наверняка, название фирмы-производителя. Написанное я, не запомнил, а зря – в те времена «железного занавеса» от него, конечно, было мало прока, а сейчас – можно было бы узнать – кто и где строил этот гигантский механизм.
В это время в пролом окна, неожидано для меня, просунулась Ирина – она то ли заволновалась за меня - почему меня так долго нет, а может ей самой стало интересно увидеть то, что творится внутри. Но по тому, как она робко держится, чувствовалось, что ей хочется поскорее вытащить меня на белый свет из этого скорбного места. А я, напротив, от вида любимой женщины потерял голову, и вместо того, чтобы уматывать, расхрабрился и стал ей что-то показывать. Не знаю видела ли она, чуть просунув лицо вовнутрь, что я там пытался ей показать. Но я старался изо всех сил и резко направил свет обоих фонарей на какую-то балку, остолбенев от увиденного… Потому что заметил какие-то выросты на железяках, казалось, что металл малость подплавился и из него вытекли небольшие капельки и застыли...
«Что за чертовщина?» – подумалось мне и я перевел луч немного правее и пониже. Опять «капельки»! Еще ниже – ничего нет! Снова выше – есть! В недоумении я решил осветить то место, которое было ближе всего ко мне, то есть – практически над головой. Я поднял фонарики на вытянутой руке как можно выше, даже привстав на цыпочки, и стал светить на «капельки» пытаясь понять – что же это такое? Будь у меня зрение получше или опыта побольше – я бы все понял сразу и тогда бы эти «капельки» от не такого уж яркого, но все-таки достаточно сильного, света, не сорвались бы и не стали бы с громким визгом метаться над нами, наводя безраздельный ужас.
Иринку, в момент, как ветром сдуло, а я, заворожено, смотрел на этот рой летучих мышей, которые, как огромные черные бабочки, порхали среди величественных развалин. Еще бы – такое зрелище вообще редкость, а уж тем более для меня – городского жителя. Вообще – кроме этого случая такое скопление вампиров я видел только в 1991 году в разрушенных башнях стен Иверского монастыря на Валдайском озере. И – все! Больше никогда.
Разбуженные светом, они вели себя так, будто бы хотели выбить фонарик у меня из руки. И пикировали на меня с нарастающим свистом, как падающие авиабомбы в кино про войну. Я ощущал дуновения от трепещущих крыльев и холодок их неразогревшихся тел, но ни разу никто из них не зацепил меня. И слава богу! Потому что было поистине страшно. В какой-то момент мне даже захотелось отбиться от них, как от назойливых мух, но я постарался сохранить самообладание и, осторожно, стараясь ничего не зацепить, добрался до выхода. Благо было не так далеко. Но в страхе десять шагов могут показаться сотней.
Фу-х – вампиры остались там, где им и полагается быть – во мраке. Снаружи радостно светило летнее солнце и мне даже показалось, что тут слишком жарко. Но это, наверняка, было последствие испуга.
Больше я ни разу не заходил внутрь. Мне хотелось сфотографировать внутренности мельницы, но вспышки у меня с собой не было. Потом как-то я приехал со вспышкой, но неожиданно села батарея9. Так и не удалось мне еще раз насладиться (или ужаснуться) видом этой груды металлолома. Черт, живущий на этой мельнице, не пускал меня вовнутрь.
Но вечерами мне нравилось приходить к мельнице и смотреть как из ее стен в охоте за вечерними комарами вылетают летучие мыши. Эти твари умудряются пролезать в невероятно узкие щели, в которые кажется и пролезть-то невозможно. Зрелище восхитительное – на бревенчатой стене понемногу вырастает черная «капелька», которая падая вниз с отвратительным писком, разворачивается в нечто ужасное с когтями на крыльях. Наверное поэтому они и наводили на людей такой суеверный ужас, что появлялись прямо из стен.
Но не только этом пугающи летучие мыши. Их полет настолько хаотичен и ступенчат, что уследить за ним нет никакой возможности. Рывок – и мышь исчезла, чтобы потом, возникнуть совершенно в ином месте. Как будто бы она овладела секретом телепортации. А анабиоз в который вампиры впадают днем. Ведь холодные, как мертвецы, но оживают! И впрямь - воскрешение из мертвых! Поверишь, что Христос и Бэтмен - одно лицо.
И еще одно меня всегда восхищало в летучих мышах. Хотя это тоже пугает. Их фантастическая координация движений и определение препятствий. Ведь пролетают над тобою, на бреющем полете, так близко, что чувствуешь холодок, исходящий от них. Но никогда не зацепят, даже, если шарахнешься, завопишь, замашешь руками. Чтобы не произошло столкновения не будет.
В довершение, скажу, что несмотря на то, что я отметил положительные стороны руин - их романтичность, таинственность, притягательность, я все равно ратую за их восстановление. Пусть восстановленный объект лишится ореола таинственности, пусть он станет менее романтичным, может он станет привлекать меньше народа, но он будет нести в мир свою эстетическую идею, ради которой его, собственно говоря, и воздвигли наши предки. Которым, на самом деле, было абсолютно все равно из какого материала и какими инструментами он будет сделан. Их волновал только тот эмоциональный отклик, который будет возникать в душах, видящих постройку людей.
1 Быть самим собою - одно из самых трудных решений.
2 Самое мерзкое – в натуре развалины Парфенона мне показались намного гаже, чем на фотографиях. Никакого восхищения красотой и гармонией, о которых я читал в книгах, не было. На душе была только грусть, которая охватывает тебя при виде старого больного дряхлого человека или животного. Жалость смешанная с отвращением и больше ничего. Все время меня не покидало ощущение, что я нахожусь на свалке. На фотографиях все было намного лучше – они скрывают мелкий мусор.
3 «Кусочная эстетика» заложена в человеческой природе. Ведь без нее человек не смог работать над частичкой какого-то грандиозного проекта. В извращенной форме это проявляется в склонности некоторых людей удовлетворяться фрагментами женского тела. Удивительно, но таких много.
4 Что можно найти прекрасного в обыкновенной заклепке? Ничего! Но ведь тысячи заклепок создают, и красавец-мост, и прекрасный океанский лайнер.
5 По словам основателя Турковского историко-краеведческого музея, Почётного гражданина Турковского района В.А. Проводиной в 1992 году.
6 По словам все той же В.А. Проводиной в 1903 году Николай Авдеевич Алифанов, взяв деньги под проценты у священника Никольской (нижней) церкви отца Андрея, выкупил старую мельницу Любимова и построил новую. Явив тем самым яркий пример зажиточности и ростовщической деятельности православного духовенства.
7 Смел и отважен только тот, кто либо не понимает опасности, либо ставит себя намного выше ее, то есть глупец.
8 Больше в доме я не нашел.
9 Молодые и не представляют, что для фотовспышки тогда были специальные батарейки по 300 вольт, размером с небольшую барсетку и весом около килограмма. Стоили они очень дорого (не помню – 3 или 5 рублей), а надежность у них, как и у всего советского, была ниже низкого.