На одном из заседаний постановили: пока позволяет время и погода, надо спешить с заготовкой кормов на зиму, и вот третью неделю колхоз "Крепость" вывозит с полей сено. На косовице занято все село. Вместе с колхозниками в полях трудятся польские переселенцы и чечены, которых коменданты угрозами выпроводили на работы. До позднего вечера с унылым скрипом тянутся по летникам в село груженые арбы, бредут рядом с огромными возами усталые возницы, шлепают по горячей пыли босыми ногами и, встречаясь на дороге, подолгу беседуют и курят далеко от запряжек с подветренной стороны.
Сено свозят к месту неподалеку от озерного укоса и будущего коровника. На обширном пустыре, далеко друг от друга на случай пожара, уже сметаны две большие скирды. Умело вывести крутые скаты под гребень - "завершить", как говорят здесь, так, чтобы не залило дождями, не обтрепало, не разнесло углы буранами, - дело непростое, "завершают" самые опытные, сноровистые скирдовщики. На зиму колхозу хватит четырех таких скирд.
По приказу Похмельного строительство коровника продолжают только его высланные да несколько гуляевских плотников, которые готовят оконные рамы и двери из бесхозных ветряков.
Стройкой руководит Софрон Балясин. В распоряжении строителей шесть бычьих запряжек. Четырьмя подвозят саман, двумя - воду для раствора. Готовят его из бурой, маслянистой в раскопе глины, залежь которой находится на другом берегу озера. Глину завезли на стройку одновременно с камнем.
Работа сама по себе тяжелая, а для высланных - и того хуже. Нет ни сил, ни узелков с едой, да и та еда, что ждет их дома в обеденный перерыв, не для работного мужика - так, для ночного сторожа либо канцелярского писаки. После десятка пудовых саманин, уложенных в стену, или вырванных из ямы свинцовой тяжести бадеек с раствором темнеет в глазах, сердце стучит в горле, пот заливает лицо, шею, дрожат обессиленные руки. К концу дня быки выдыхаются, а о людях и говорить нечего. Едва дойдя до дому, падают замертво, рук-ног под собой не чуя, вечер коротают безразличными ко всему, ничего не ощущая, кроме неимоверной усталости и страха перед следующим днем. Не утешает и тот трудодень, что ставит в табеле Балясин. Сам он не раз намекал, чтоб не надрывались, делали проще: простоит этот коровник лет пять - и ладно, можно считать затраченный на него труд оправданным. А как не надрываться? Конечно, Балясину легко намекнуть, проявить душевность, а что ответить Похмельному, который приходит с ежедневной проверкой? Отвесом отбивает вертикали, обстукивает кладку, ворочает лопатой в растворе, что-то советует бригадиру, будто без его советов дело встанет, и требует. Требует повысить суточный объем работы, требует прочности постройки, требует, чтоб только они, высланные, без помощи колхозников за полтора месяца возвели стены под крышу, в противном случае он вычтет у них трудодни в пользу помощников. Да будь они прокляты, эти трудодни, которыми он каждый раз в глаза тычет! И ведь "сминусует", с него станется! Делать проще, по совету Софрона? Как проще? И так просто, проще некуда - саман, раствор, кладка, а от того, что криво стену выведешь, рукам легче не станет: легонько обстучать саманину, уложить ее по скользкому раствору точно по месту - пустяк по сравнению с тем, каково ее выволочить на стену...
Через неделю после закладки фундамента стало ясно: надо срочно вывозить строевой лес, свалить который дал разрешение Красавкин, и немедленно приступать к изготовлению стропил, сволоков и внутренних опор для коровника. За дело брались те самые гуляевцы, что весной работали артелью в лесхозе. Они рассчитывали заодно привезти на колхозных быках и свой материал, которым лесхоз в этот сезон скудно оплатил их труд.
Правление договорилось с мужиками: пусть одни из артели потихоньку распускают свои бревна на пилораме и при этом как-то помогают лесхозу: отвезти-привезти, расчистить либо сложить-собрать - словом, поддерживают на будущее хорошие отношения; другие же вместе с бригадой Петра Кожухаря, которую дня на два отзовут с косовицы, займутся валкой и вывозкой сосны на нужды стройки, пока лесники за руку не схватят. Конечно, это прямое воровство, чем ни прикрывайся, но что делать? Время не терпит: не возведут крышу к осенним дождям - пропали стены, а выбивать материал законным путем - канительное дело и вряд ли успешное, если учесть печальный опыт других сел.
Гордей Гриценяк вместе с артелью поехал в лесхоз, откуда вернулся один и злой: "Христа ради просить не умею, а обещать чего-нибудь из колхозного пока нечего!". О самовольной порубке такого размаха не может быть и речи: на месте составляется акт - и в прокуратуру. Хорошо, если штрафом отделаешься, а то ведь и вредительство пришить могут. Строгости установлены крайние. Сказали ему: есть приказ из Казкрайкома беречь лес как зеницу ока - значит, будем беречь, а распоряжения красавкиных - не больно грозна писулька; хватит того, что строевой лес с неслыханной резвостью вырубают заготовители от железных дорог и высланные со всех точек, в том числе и других районов, расположенных в безлесной стороне.
Но правленцев тревожила не только возможная затяжка со строительством коровника. Время шло, а в селе, даже при успешной заготовке леса, строительным работам, пусть мелким, конца-края не виделось.
Становилось очевидным: пока колхозная власть сама решительно не возьмется за расселение, все высланные останутся в зиму на постое у гуляевцев, чье недовольство в связи с этим росло, и было вполне справедливым. Их просили принять на время, обещали помощь от колхоза, но переводить не собираются и помощи не видно. Понятно, у района положение безвыходное, у переселенцев не лучше, но местные-то при чем? В какое наказание им эта обуза?
Сами высланные понимали, что хозяева, приняв их на квартиры, делясь одеждой, утварью и столом, сделали все, что могли, но нельзя же и дальше жить за счет чужой доброты и жалости, нельзя взваливать на них всю тяжесть нескончаемого постоя только за то, что в трудную для всех минуту они проявили сострадание. Но понимать одно, а куда идти, где искать свое жилье? Большинство пустующих хат, из которых зимой выслали гуляевцев, заняли местные семьи - многодетные и "классово сознательные", как их назвал Строков. Все что осталось в результате "классовых" переселений, заняли высланные, что привел Похмельный, и часть польских переселенцев. В июне из села выехало четыре местные семьи, уступив за бесценок хаты полякам. Однако положение не улучшилось. На первое августа на квартирах находилось семнадцать польских семей и девять чеченских - сто пятьдесят шесть душ. Из всех живущих в селе меньше всего, казалось, были озабочены жилищными трудностями чеченские семьи, чье странно беспечное отношение к своему проживанию заметили с первого дня их прибытия. Комендантам они, в сущности, не подчинялись, распоряжения правленцев выполняли с неохотой, нерасторопно, на работу опаздывали или вообще не выходили. В свободное время, чаще вечерами, собирались строго по возрастам на беседы - то тихие, сдержанно-уважительные, то шумные, со страстно-угрожающими непонятно кому выкриками. Из отданных им правлением семи каменных сараев к зиме их готовили только три семьи, остальные на увещевания лишь согласно кивали головами, но ничего по обустройству не предпринимали и, судя по всему, зимовать в них и не помышляли. Это уж совсем выходило из рамок здравого смысла, и Гриценяк решил выяснить, в чем дело. Выяснили через Петра Кожухаря, с которым был дружен квартировавший у него Иргашев. Оказалось, что среди чеченов ходил слух, будто бы к зиме они займут хаты гуляевцев на правах хозяев. Кто им это сказал и зачем - выяснить не удалось: горцы отмалчивались.
А "крестным отцом" нелепого домысла являлся все тот же Назар Чепурной. Однажды Хаджикоев пригласил его к Алимханову, и там Назар, желая показать осведомленность и прибавить себе весу в глазах внимательно-строгих слушателей, рассказал о заседании правления, на котором Похмельный требовал закрыть церковь. Церковь закроют, отца Василия вышлют, а заодно с ним - чтоб не возмущали народ обидами - с десяток наиболее верующих семей. Хаты высланных, в том числе и поповский дом, естественно, отдадут неимущим, видимо в первую очередь чеченам...
По возвращении Гриценяка правленцы обсуждали две возможности: либо заставить переселенцев рыть землянки, как это делали на точках, либо вынудить гуляевцев уступить саманные сараи, некогда выстроенные под одну с жилой хатой крышу. От первого предложения отказались: на рытье землянок уйдет все работное летнее время, да и людей жаль: числятся они не высланными кулаками, а переселенцами с ограниченными правами - за что же загонять их в земляные норы? В район пожалуются - хлопот не оберешься... С другой стороны, и гуляевцев жалко: что ни говори, а в одном дворе окажутся два хозяина. Но если и уступят, переведя в чулан телка с десятком кур - все, что осталось от прошлой живности, - сараи, пока к ним не приложишь руки, так и останутся сараями. Окна ладно, можно перезимовать с вмазанными в стену стекольцами, а печи? Без них не обойтись. Где-то надо искать кирпич, доставлять в село, предварительно заручившись весомой поддержкой, чтоб не получилось, как со строевым лесом. А прежде чем мастерить грубки, надо вырвать утопленные в навозной жиже настилы, засыпать ямы и утрамбовать пол, вывести дымоходы и непременно соорудить внутреннюю перегородку, чтобы не отапливать всю хоромину, а лишь тот угол, где будут кучковаться, сберегая живительное тепло, люди; затем готовить дрова, на что уйдет время и силы...
Нет, без помощи колхоза гуляевцам с постоем не развязаться и сами переселенцы не обустроятся. Надо искать средства, беседовать с людьми, организовать работу; лучше всего просить комсомолию, у нее молодой компанией неплохо получается - слышно, крепко помогли Басырю с сеном. Именно просить, поскольку предколхоза об оплате помощи по обустройству, хотя бы мелочью, и слушать не хочет. То, что он своих земляков послал на самые тяжелые работы и подчеркнуто одинаково относится к высланным и переселенцам - неприязненно и не в меру требовательно, - его личное дело, видимо есть на то причины, но вот нежелание Похмельного помогать правленцам в решении жилищных трудностей настораживало. В первое время он еще как-то выслушивал, сочувствовал гуляевцам, что-то предлагал. Нынче же, стоит завести речь о постое, - под всяким предлогом уходит от разговора, да так ловко, что впору самому Гриценяку завидовать; если же вынудят отвечать - морщится, как от зубной боли, вяло возражает и охотно соглашается со всякой нелепостью, лишь бы отвязаться поскорей.
Понятно, строительство коровника - первостепенная забота, но разве душевный лад людей, с которыми ему жить и работать, менее важен для колхозного дела? Или он и впрямь в селе недолгий гость? Именно сейчас следовало бы поторопиться, пока есть передых, сухи дороги, доступен извоз, длинны и теплы лунные вечера, а не в осеннюю холодную слякоть, когда все придется делать в спешке, горячке, под ругань, которую обрушат на правленцев и без того обозленные гуляевцы, с затаенной ненавистью выселенцев, оказавшихся на пороге лютых морозов в темных, загаженных, вонючих и насквозь промерзающих пустых скотиньих хлевах...
У председателя же одно на уме: коровник и посевы. Из своих бывших односельчан выжимает на стройке последние силы, продыху не дает, а на охрану полей выделил объездчикам лучших коней, вооружил ружьями и сам гоняет верхом по ночам - проверяет караулы, которые потребовал выставлять от каждой бригады... Нет, что-то здесь было не так...