ПРОЛОГ
Девятнадцати лет отроду заболел я неизлечимой на всю жизнь болезнью. Возбудителем этого странного недуга, который поражает всё нетелесное человеческое существо — его дух, душу, разум является «северный микроб». А имя той самой болезни — любовь к Северу.
Первые симптомы этого заболевания проявились в Карелии, летом 1988 года, в учебном пункте Ребольского Пограничного Отряда.
Окна спального помещения нашей учебки с высоты третьего этажа открывали живописные виды на древнее Лексозеро в окаём которого, от берегов до горизонта, простирался зелёный океан таёжной Карелии. Если мыслить мазками художника-импрессиониста, бескрайняя тайга и впрямь была похожей на зелёный океан во время шторма. Холмистость рельефа напоминала огромные волны неспокойной стихии. Дальняя сопка выглядела словно зарождающийся девятый вал. Лексозеро каждый день играло новыми красками, являя собой отраженье капризной карельской погоды. Его цвет мог быть ласковым и умиротворяющим, как цвет морской волны в тихую солнечную погоду. Мог быть успокаивающе-голубоватым в часы белых ночей, мог быть игриво-синим с золотыми блёстками, когда солнце, катясь по горизонту, поигрывает на водной глади своей позолотой и с помощью ветерка жонглирует по воде бликами, словно весёлый клоун апельсинами...Лексозеро могло быть и свинцово-суровым и до черноты мрачным в часы налетевшего с дождём пасмура...
В первое время, не обвыкшись ещё с явлением белых ночей, обитаясь после отбоя на втором ярусе двухэтажной койки и подбоченив для удобства подушку, я мог подолгу завораживаться этой живописью. Видимо в эти первые для меня белые ночи с видом на нерукотврную красоту Лексозера и таёжного моря округ него и произошло первичное инфицирование Северным Микробом. А далее с каждым комариным укусом, с каждой проглоченной ягодкой черники, с каждой каплей северного дождя, с каждым глотком дурманящего таёжного воздуха, Северный Микроб овладевал каждой клеткой моего существа, каждым нейроном разума и неизвестными науке частицами, что составляют собой суть души и духа, сознания и подсознания...
Когда же я впервые вознёсся над северной тайгой, очутившись на пограничной вышке и созерцал этот сказочный таёжный мир с высоты птичьего полёта, то окончательно понял — я болен, хронически, неизлечимо болен Севером. Чего уж там говорить о Полярном Сиянии в морозные ночи длинной зимы... Колдовская сила этого явленья природы только усугубляла действие Северного Микроба.
...По жизни я побывал во многих дальних уголках нашей страны, кои принято называть Северами. Но сюда, в Карелию, в Ребольскую «волость» и в Костомукшскую «округу», где я после учебки нёс свою пограничную службу, тянет всегда. Тянет так, как всю жизнь тянет к себе человека первая любовь, как тянет перелётных птиц из южных комфортных широт к суровым северам, как тянет лосося из богатых морских просторов нереститься и погибать в северные ручьи и речки, в места его собственного рождения...
Незаметно пролетели годы — ровно четверть века как в меня вселился Северный Микроб. Живёт он во мне и до сих пор. А ноне вот заставил открыть литературный этюдник и кистью памяти мазать по нему красками ностальгии...
Этюд первый.
«Инкубатор»
Служба службой, чувства — врозь. Но именно романтика пограничной службы вкупе с чувствами и эмоциями, что зарождает в человеке Её Величество Природа, усугубляет болезную привязанность к местам «тревожной юности». Эти места и стали инкубатором моей пожизненной тяги к Северу.
Контрольно-пропускной пункт «Люття» на котором я нёс свою пограничную службу, а также участки линейных застав «Отборный», «Успех» и частично «Эталона», с созданием в 1983 году Костомукшского заповедника оказались в пределах особой природоохранной зоны.
Можно сказать, что вообще вся пограничная полоса, которая простиралась по всему периметру Советского Союза, сама по себе была своеобразной заповедной территорией, поскольку кроме пограничников в этой полосе быть никого не должно. А ежели кто там и появлялся, то с первым же шагом вхождения в эту полосу по Закону становился нарушителем Государственной Границы. Вот такой вот значит был своеобразный природный заповедник.
Только вот беда — так называемая система, инженерно-технические сооружения, а попросту говоря забор из колючки... Он был железным занавесом не только для нарушителей ГГ, но и для бедных зверей этого всесоюзного «заповедника». Гонимые инстинктом свободы, запрограмированные сезонной миграцией и кочевым образом жизни, многие виды животного мира становились жертвами этой системы.
Характерным примером для карельского участка границы является северный лесной олень. Заложенные природой пути его весенних и осенних миграций аккурат проходили с востока на запад и обратно с запада на восток, т.е. через линию Государственной границы. Из Союза в Финляндию и обратно. Сколь же хлопот доставляли пограничникам эти миграции! А ведь окромя них постоянно норовили пройти сквозь колючку медведи, росомахи, кабаны, рыси, и прочая живность. Лоси для преодоления колючего забора прибегали к известной пограничникам хитрости — выбирали безлесый участок, издалека разбегались и буквально проламывали эту стену, свалив наземь несколько пролётов колючки вместе со столбами. Топтыгины брали систему ловкостью — поворачивались к ограждению спиной, садились задом на колючку. Под весом нить проволоки сильно проседала, а мишка, согнувшись, делал кувырок спиной в этом проёме и оказывался на той стороне.
Однако для оленей, для лосят и других животных встреча с этим препятствием зачастую сказывалась трагически...
Но даже для тех, кто без последствий смог преодолеть систему, через некоторое расстояние впереди ожидало ещё одно коварство — так называемая путанка. Если выбраться из нее было тяжело человеку, то спастись животным - практически невозможно. И подавляющее большинство зверей, попавших в её сети, обрекалось на мученическую кончину...
Такова неприглядная правда «заповедной» пограничной полосы. Эти «инженерные устройства» охраны государственной границы опутали периметр нашей страны не так уж и давно. Во времена же легендарного Карацупы, который без всяких колючек задержал живыми 338 нарушителей госграницы и уничтожил 129 диверсантов и шпионов, да и тем более во времена царского Корпуса пограничной стражи таких, подобных тюремно-гулаговским, заборов не было...
К моему глубокому сожаленью именно эта пресловутая колючка стала ассоциацией и наглядным символом Государственной Границы.
Но я отвлёкся от истинной заповедной территории, на которой единственным главным врагом всего сущего, был есть и останется человек.
В пограничной части Костомукшского заповедника таковыми людьми могли быть только мы — пограничники. И чего греха таить - мелким браконьерством промышляли всегда и везде.То сети на реках и озёрах, то силки на боровую дичь, ружьишко на току иль тяге, а то и СВД на уклад лося или оленя...Всякое бывало. Бывало от того, что бойцов накормить надо, ежели на заставу мясо по полгода не доставляли (особливо актуально для 90-х годов прошлого столетья), а бывало и просто так, ради «спортивного интереса». И вот такое браконьерство «за интерес» ничем нельзя было оправдать.
И если на гражданке такая охота без лицензий, в запрещённые сроки и с прочими нарушениями правил и законов считалась чистой воды браконьерством, а порой уголовно-наказуемым (как например когда-то убийство лося) деянием, то подобные действия на заповедных землях, мягко говоря — злостное браконьерство, ибо ведётся этот разбой в Святая Святых Природы.
И моя, может быть и максималистская, но по жизни непреклонная убеждённость в этом вызывала и вызывает во всём моём нутре «святой и праведный» протест.
И протест этот не раз выговаривался браконьерствующим офицерам и прапорщикам, которые и до сих пор вспоминают мне об этом при наших очень редких, но дружеских встречах.
Будучи до срочной службы студентом-природоохранником, то бишь членом студенческой Дружины по охране природы (было такое молодёжное Движение по всей стране), постоянно ходивши по Подмосковью в опасные рейды по борьбе с браконьерством, я и здесь, на границе, на пограничной территории Костомукшского заповедника не смог отлучить себя от природоохранного дела. Уговорил замполита вместо политинформационных занятий периодически проводить природоохранные беседы (в роде лекций). Тогда экология из «закрытой темы» начинала входить в «демократическую моду» и замполит, кажется, был доволен этой забавой.
Увлёкся природой и наш штатный и очень классный фотограф Серёжка Грачёв. Бывало, мы, иной раз, срывались с ним в таёжную округу «Лютти» на своеобразные «фотосессии» карельской природы. Некоторые его снимки мне казались «шедевральными».
Но и свой собственный глаз, не хуже фотоаппарата запечатлевал и отправлял в лабиринты мозга какие-то особенные кадры и сюжеты из пограничной жизни посреди таёжного заповедного мира. До сих пор непропечатанными на бумаге снимками и нецеллулоидными негативами они всплывают у меня перед очами памяти...
Это ностальгическое всплытие рождает порой стихотворные строчки.
Вот, к примеру, один из этих «стихофотокадров»:
Белой простынёй олений мох
Растелился по земле в бору сосновом
На истлевшем пне лосиный рог
Возлежит изящно и сурово
Вот другой:
Вот распустился вереск скромно
Пушица во всю гать цветёт
Среди камней багульник томный,
Брусничник розово ползёт...
Чу! - присмотрелся в даль лесную:
Не куст, не дерево — рога!
Олень седой... Спугнуть рискуя
Не движется моя нога …
Ну и ещё для примера один «кадр»:
Среди вереска и шикши-водяники
Шапкой на пеньках, камнях и кочках
Нахлобучилсь кусты брусники
И мерцают ягодные точки.
Все эти кадры памяти выльются со временем в цикл стихотворений о Карельском Севере.
Ну и конечно же сам формат пограничной службы, ея романтика, делали ежедневные прививки северным микробом.
Классикой жанра здесь было стояние часовым на вышке. Особливо в период белых ночей да в предзакатные или предрассветные минуты, что так любимы кинооператорами и фотографами, которые называют их «режимом, режимным временем». О! - это надо только видеть, видеть и чувствовать. Описать это словами невозможно.
Даже сопровождение поезда с железным окатышем в Финляндию на облучке крайнего товарного вагона вносило в мозг романтические таёжные картинки мерцающих перед глазами ландшафтов.
А энергетика древней Аканлахти! — Бабьей Губы Каменного озера, неподалеку от которой было стрельбище и стояла соседняя для нас вторая погранзастава «Отборный». Когда-то здесь обиталась старинная рунопевческая деревушка с тем же названьем Аканлахти. Советское время безжалостно стёрло это исконно карельское селенье с лица земли...
А сборы грибов и ягод... Вкус горячих ватрушек с брусникой, что по зиме уплетались погранцами за обе щёки!..Сладость с лёгкой кислецой подснежной клюквы. Мёдом тающая во рту морошка... Вальс лебединой пары на водной глади Тёмного озера... Гогот гусей на пролёте, весенний токот глухарей, зимнее рыданье росомах в ночи и разрывающее по осени душу журавлиное «курлы!»...
Смотрю, дивлюсь и воздыхаю
Над сей картиной северов
Пейзаж велик — тайга без края
Душе романтика здесь кров!
...Уезжая на дембель, грустно было расставаться с этим заповедным уголком северной природы. Прощаясь с границей, с сослуживцами, с «Люттей», я подошёл к одному из прапорщиков, что был «любителем» охоты и рыбалки и неожиданно для самого себя курлыкнул ему с улыбкой:
- Я не прощаюсь. Вернусь сюда годика через четыре... с проверкой — посмотрю, как вы тут - браконьерничаете, аль нет...
Кто бы мог подумать, что слова, которые я ляпнул в шутку на прощанье, странной волею судьбы сбудутся ровно в срок. Через четыре года, в те же майские дни я окажусь в том прекрасном уголке земли, где прошла свой инкубационный период душевная болезнь, которую вносит в человека Северный Микроб.
Этюд второй.
«Возвращение»
Возвращение в Костомукшу случилось нежданно-негаданно в мае 1994 года. В ту весну я пришёл работать в Центр охраны дикой природы, совмещая эту работу с жизнью «вечного студента» Географического факультета МГУ. А до сей прекрасной поры четыре послеармейских года я отслужил государственным инспектором лесной охраны, познав за столь короткий срок должности и лесника, и мастера леса, и помощника лесничего, и даже ВРИО самого лесничего (то бишь начальника лесничества).
И вот мне судьбой назначена командировка. И не куда-нибудь, а в Костомукшу! И не просто в Костомукшу, а в заповедник в составе совместной общественно-государственной комиссии по инспектированию заповедной территории... Кто бы мог подумать!?
В этой поездке не было умысла выявить злостные нарушения и закрутить гайки.
Совсем наоборот — для заповедника и его нового директора Сергея Тархова следовало просканировать все проблемы заповедной территории и найти им возможные решения. Это касалось и природоохранной и научной и эколого-просветительской деятельности сего учреждения. Естественно самым больным вопросом в те годы было финансирование и поиск средств на существование заповедника. Бюджетных денег — меньше чем кот наплакал и необходимо было искать внебюджетные и некоммерческие пути поддержки заповедного дела.
В Костомукшу я ехал в кампании одного из основателей Центра охраны дикой природы Евгения Симонова, Всеволода Степаницкого — человека известного в природохранном мире, много лет прослужившего в Минприроды первым государевым лицом заповедного дела, и Маргарет Вильямс — неутомимой общественной радетельницы сохранения российской природы, при этом гражданки США и сотрудницы международных экологических благотворительных организаций.
Маргарет ехала всю дорогу разинув рот, поскольку впервые видела как с подмосковной широты и до приполярной Костомукши менялись природные ландшафты, я ехал всю дорогу разинув рот, потому как не мог осознать всамделешности и взаправдошности своего волшебного возвращения.
Хотел я что-то воскликнуть, вылезая из поезда на костомукшском вокзале, но не смог — с первым же вздохом я захлебнулся до боли родным таёжным воздухом Северной Карелии...
В той трёхдневной работе было запланировано несколько поездок, рабочих встреч и маршрутов по заповедной территории, но...
- Знаем мы твою печаль, - было сказано в мой адрес, - посему для начала посещаем «Люттю» и «Отборный».
Тут уж, когда двинули в сторону границы, я вообще дар речи потерял.
Вот уж справа через мелколесье наблюдаю знакомый мосток над железной дорогой...Это «место встречи» поезда, следующего из Косты в Финляндию с железной рудой и лесом. Слева — мелководное озеро. Не зная его названья мы меж собой звали его Лебяжьим, поскольку много раз, встречая поезд, видели на этом озере белых красавцев пернатого мира. Ну, а скоро и тыловой. Глядь — не доезжая Тылового картина маслом! Взмыленный пограничник в форме прапорщика толкает свой «Жигулёнок». Заслышав нас, прапор оборачивается и машет рукой.
- Знакомый персонаж, Саня? - спрашивают меня коллеги.
- Ну а як же ж, - отвечаю, - прапорщик Сильченко, дядя Василий.
- Тормозим что ль?
- Ну надо ж помочь дяде Васе...
- Тормозим. Узнает — не узнает?
Наш УАЗ-«буханка» полностью затарен пассажирами.Дядя Вася подбегает, открывает дверь и окидывая взглядом салон, просит:
- Ребят, подмогните! Усох я — ни капли бензина.
Пограничный взгляд прапорщика профессионально скользит по лицам присутствующих.
- Меня б дотянуть, хоть бы до Тыл... - Василий споткнулся взглядом об мой взгляд, - Тыл... Саня! Ты смотри-ка, вернулся как и обещал! - воскликнул он поглядывая на часы, будто на них не минуты, а месяцы и годы тикают, - а!Срок в срок, в ровень четыре года прошло...
Дотянули Василия с его «Жигулёнком» до Тылового. Покамест наряд проверял у нас документы на право въезда в погранполосу, Василь юркнул в будку пограничного поста.
Поехали далее с Васей на буксире до Лютти. Понятное дело все уже в курсе...
На крыльце встречают знакомые лица — прапорщики Морозов Михаил и Сергей Шарыгин. Думал встретить замполита Загумённова — ан нет! - успел уволиться и укатить с семьёй на Ставрополье. Начальник КПП подполковник Михаил Алышев, тоже ушел в запас.
- Ну а где ж дружище капитан Горчаков?!
- Саня... - говорит, заговорщически улыбаясь, Сильченко, - он как узнал, что ты с комиссией едешь, убёг ружьё своё прятать! Теперь и сам из подвала не вылезет, пока вы не уедете.
Посмеялись слегка, вспоминая наши баталии на браконьеско-охотничьи темы, после чего познакомился я с новым начальником КПП майором Авхимовичем и тот, войдя в положение гостя, разрешил не только всю Люттю обойти, но и сгонять на автопропуск, то бишь на самую что ни на есть красную линию государственной границы, с которой я четыре года ранее прощался казалось бы навсегда...
Следующим днём была застава «Отборный» с пирса которой я впервые в жизни на пограничном «Аисте» отчалил в плавание по заповедному Каменному озеру...
Возвернувшись на берег, отправились с ночёвкой на заповедный кордон к величественному Царь-порогу, что на реке Каменной.
Царь-порог по всей тайге шумит
Богатырским голосом могучим
Серебром под ним вода блестит
Медью льёт себя сосна на круче...
Многое я слышал об этом пороге, что разделяет водный поток реки на два рукава и скатывается по каменистой горке. Но лучше один раз увидеть. В дальнейшем не раз приходилось бывать мне у Царь-порога и обязан доложить, что в зависимости от погоды, от времени года, от большой иль малой воды на реке, этот порог постоянно меняет свой облик, но неизменным остается его царственно-природное величие.
Успел в этой поездке я побывать и вдали от своих пограничных пенат, однако ж в гостях у своих пограничных соседей-калевальцев — в старинном рунопевческом селе Вокнаволок. Уже тогда в округе этого села витала идея создания национального парка «Калевальский». Была эта идея мечтой, природоохранной теорией, если не сказать на первых порах утопией в умах и сердцах многих людей, неравнодушных к сохранению хрупкой природы Карельского Севера. И всё же они сделали это. И теперь по соседству с Костомукшским заповедником живёт и здравствует ещё одна природоохранительная территория.
Вокнаволок — исконно карельская национальная деревня, 90 процентов населения которой составляют карелы, или как издавна на Руси говорили кОрелы. Да и непростая это карельская деревня, а самая что ни на есть рунопевческая. Но будет она помоложе наших Ребол на целую сотню лет (кстати и Реболы, которым лет чуть более полтыщи и вымершая на берегах Каменного озера Аканлахти издревле были рунопевческими селеньями). Ландшафтно-архитектурный облик Вокнаволока, с его вросшими в землю не просто избами, а порой шедеврами деревянного зодчества, природная и энергетическая притягательность местности, трогательная «живопись» берегов оз. Верхнее Куйто — всё это сохранило здесь дух сказочной древности. Не знаю как сегодня, но тогда, весной 1994-го Вокнаволок предстал в моих глазах первозданным былинным селением. Приехали мы сюда ранним утром, когда береговая округа была овеяна дымкой наползающего с озера тумана.
Казалось что из-за угла вот той древней, но по-старушечьи душевно-симпатичной избёнки, сейчас босоного выйдет сам Архиппа Пертунен и тронув струны своего кантеле затянет древние руны о сотворении земли Калевы...
И я почти не ошибся, встретив на своём пути памятник сыну великого рунопевца Михкалле Пертунену, «северному Гомеру литературы» в делах и славе не уступающему своему знаменитому отцу. Из-за нехватки времени первое знакомство с Вокнаволоком оказалось скоротечным, по-русски говоря шапошным. Но буквально через три месяца опять же волей судьбы на престол деревни - Ильин день я вновь побываю в этих чудесных местах, дойду до Кёунас-порога, буду танцевать вместе со сказочно разодетыми старушками-веселушками карельскую польку, слушать детскую песенку «Хаамахакки» («Паучок»), следить глазом за шустрыми руками мастеров, плетущих из бересты короба да лукошки...Ну и конечно же тяпну с мужиками на берегу Куйто не одну рюмку «Брусничной» с травками...
Эти встречи с Вокнаволоком, с несуществующей, но воображаемой деревней Аканлахти, спустя многие годы взбудоражат моё существо, заставив написать следущие строки:
В карельской тайге есть седые деревни
В них воздух пропитан рунами древних
Далёко-далёко от русских былин
Живет здесь старик — Вейнямейнена сын
Как только он кантелле тронет рукой
И песней нарушит священный покой -
Разбудит озёра, леса и ручьи
И первый кулик в тот же час прокричит
Земля вся овеется дымкой тумана
Тайга всколыхнётся от птичьего гама
Еловых ветвей натянутся струны
И зазвучат калевальские руны...
Этюд третий. "Костомукшский поезд"
Та краткосрочная командировка по-настоящему сдружила меня с Костомукшским заповедником. Расставаясь со своими новыми друзьями — с директором Сергеем Тарховым и с коллективом заповедника (всех не перечислишь), я, перед отправленьем поезда Костомукша-Ленинград (вернее уже Санкт-Петербург), вдруг почувствовал прилив той самой, щемящей сердце, энергетики раставанья, которая трепала мне душу в мои дембельские дни четырьмя годами ранее.
И если тогда я со смешанными чувствами радости и печали рвался из Карелии домой, то на этот раз мне совсем не хотелось так быстро расставаться с Костомукшей и её заповедно-таёжной округой.
Но вот раздался первый стук колёс и вагон, едва пошатнувшись, поплыл в даль безбрежной карельской тайги. В начале пути костомукшский поезд действительно словно плывет, еле заметно покачиваясь на рельсовых стыках, как длинная байдара на тихой речной волне. Будто перед киноэкраном я стоял у окна и провожал тоскующим взглядом проплывающие картины северной природы. Вот промелькнули за окном Костомукша-товарная, «Кимасозеро»...а вот и станция «Ледмозеро» с одноимённым посёлком, в котором стояла тыловая застава нашего отряда. Здесь железная дорога имеет отросток в сторону Юшкозера, откуда маневровый тепловоз приволокёт и подцепит нам дополнительный вагон с обитателями Юшкозера и Борового.
/Однажды, возвращаясь из отряда в Костомукшу, мне пришлось ехать на машине до «Ледмака». Ночевать предстояло на тыловой заставе, а ранёхонько утром прыгать в костомукшский поезд. Был и второй вариант, которым я и воспользовался. По сути это был счастливый случай. В Ледмозерском депо меня прихватил тепловоз, что следовал в Костомукшу, правда на товарную станцию. Но ничего — к ночи был уже на своей «Лютте»./
Подцепив юшкозерский вагон тронулись дальше. А дальше будет короткая остановка в Муезерке. Знаковая станция для пограничников Ребольского погранотряда. Каждую весну и осень на эту станцию прибывали пацаны, призванные служить в нашем отряде. Отсюда же разлетались по домам дембеля.
Вспомнилось как в восемьдесят восьмом «приветствовали» нас, призывников, служившие на муезерской тыловой заставе погранцы, что стояли на станции и проверяли документы у прибывших в погранзону:
- О, яйца прибыли! (Так по-традиции звали новобранцев)
- Вешайтесь ребята!
- Кто Реболы прошёл — тот Бухенвальда не боится!
...Выходить «на воздух» в Муезерке я не стал, но из окошка заприметил-таки несколько зелёных фуражек — то весенние дембеля загружались в свой дембельский поезд.
...Май-месяц одарил Карелию наступившим сезоном белых ночей и я почти всю путевую ночь (ещё не совсем белую, но слегка сумеречную) не мог заснуть. Периодически выходил из купе в коридор вагона и ловил глазами пробегающие кадры карельской натуры — придорожные участки болот, мелькающие ламбушки, уснувшие сосновые боры, рябящие глаз водным серебром ручьи и речки...
Мои спутники давно уж отключились в сон, а я всё колобродил меж окон по коридору... То присаживался на откидной стульчик и прикрыв глаза, погружался в воспоминания о службе в этих краях, то вскакивал, завидев в окне что-то интересное на дальнем иль ближнем плане и по-совиному выворачивал голову, до тех пор пока объект наблюдения не скрывался из виду.
Среди ночи на махоньких таёжных станциях и полустанках, таких как Аконъярви, Тумасозеро, Лахкаламен, Найстенъярви, Алалампи плацкартные и «сидячие» вагоны стали заполняться лесным людом и поезд заблагоухал запахами рыбы, дыма и углей костра, смолы и хвои. И даже багульником, что видимо цеплялся своим дурманом к обуви и штанам лесных бродяг. Пьянящий таёжный дух! А летом-осенью к нему прибавятся прелые ароматы грибов и слегка кисловатое амбре ягод...
Но ни один из таёжников не едет до Питера. Через один-два иль три полустанка рыбак иль охотник выскочит из поезда и его место займёт вновь зашедший лесной пассажир. В часы этого таёжного маршрута плацкарты и «сидячки» наполняются не только запахами тайги, но и разговорами на неторопливый карельский распев о жизни, о работе в леспромхозе, о рыбном клёве, об охоте, о ягодных и грибных урожаях. Но можно услышать и замудрёную речь о большой политике и международной обстановке. За время следования меж этими таёжными полустанками титан с горячей водой для чая опустошался полностью. Но чай и сладости у проводницы никто не покупал — у каждого был свой припас чёрного байхового да зачастую перемешанного с брусничным листом или чагой. Из сладостей — крепкий сахарок, дубовый пряник иль подзапревшая в штопаном целлофановом пакете старая, с запахом кислого хлеба, печенюшка. А то и просто сухарики чернушки. Всё это богатство размачивалось в кружке горячего чаю, и токмо после этого обряда с причмокиванием отправлялось в рот.
Сие обстоятельство вызывало у каждой хозяйки вагона привычное раздражение — титан пуст, а прибыли никакой. С другой же стороны и работёнки по мытью стаканов и ложек не было. Каждый пассажир гремел своей посудой — алюминиевой иль, побогаче, обливной кружкой.
Сколь интересного мог бы записать в этом поезде, в среде ночных чаепитий современный Лённрот (собиратель карельских рун)! Хотя тоже самое можно рассказать и о так называемом «весёлом поезде», что следует через всю Карелию по другой железной магистрали от Москвы до самого Мурманска.
Раньше практически весь маршрут поезда Костомукша-Ленинград пролегал через пограничную зону, в которой чужие, как известно, не ходят. Нынче же её во многих местах отодвинули ближе к границе. К 1994 году и сама Костомукша вышла из погранзоны, открыв для всех желающих «ворота в город». Признаком этих погранично-демократических перемен стали байдарочники и каякеры, что начали осваивать сплав по приграничным рекам и появляться в костомукшском поезде. Раньше-то этих персонажей здесь не замечали. Основным для них был всё тот же «весёлый поезд» Москва-Мурманск.
...Как много всё-таки в Карелии станций, деревень и посёлков в названьях которых второй половинкой звучит «-озеро», «-ярви» (в переводе с финского — тоже озеро), «-лахти» (губа, залив), «-йоки» (река), "-лампи" (лесное озеро, пруд). Что и говорить — край тысячи озёр и рек!
И вот этот край сейчас неумолимо убегал от меня.
Тут вспомнилось, как наш весенний призыв ехал по Карелии в сторону Муезерки в последнем вагоне поезда. Вагон был набит битком как бочка с сельдью; спали сидя, покуда лежачих мест не хватало... Они были только на верхних полках и на полках для багажа. И когда, несмотря на открытые окна (в которые на малом ходу тут же абордажем влетали полчища комаров), стало невыносимо душно, я ушел в тамбур и долго-долго глядел через окошко на убегающую, полосатую от шпал ленту рельсов. Та «убегающая натура» уносила меня на пограничную службу, в даль неведомую, за две тысячи вёрст от дома и гражданской жизни...
Сейчас я также ушёл в последний вагон, притулился у той же двери и созерцал вновь убегающую, но уже породнившуюся с душой карельскую землю... Хотелось как и тогда открыть дверь, сесть на пол и свесив ноги, да раскачиваясь вместе с вагоном, глядеть как выныривают из под тебя шпалы и уносятся кинолентой в таёжную даль, в ту самую перспетиву кадра, в которой сходятся в одну точку параллельные линии рельсов. Но, как и тогда, эта волшебная дверь была закрыта и приходилось довольствоваться лишь её окошком, похожим на экран древнего телевизора.
Кажется я уже начал кемарить на ходу и в полудрёме какими-то мультяшками вновь из лабиринтов памяти начали выползать фрагменты пограничной службы. Под стук колёс вспомнился пограничный поезд, что ежедневно через наш пункт пропуска «Люття» возил в Финляндию вагоны с железной рудой и лесом; наряд «по сопровождению транспортных средств и грузов», когда на облучке крайнего товарного вагона в метель и мороз ты не имеешь права ни на секунду сомкнуть глаз, держа в наблюдении и весь состав и пробегающую перед взором таёжную округу. Спустя многие годы об этом будут написаны следующие строки:
И застучал колёсами по рельсам поезд
Скрипит под шпалами карельская земля
В наряде наблюденья только двое
И каждый взором бдительным цеплял
Вагонов строй, таёжную округу
Чтобы наш поезд как такси
Для нарушителя не оказал услугу...
Но вот система — поезд тормозит.
Наряд «Отборного» стоит у «Тылового»,
Границ ворота открывает нам
Привет, земеля! - кликнулось два слова
Привет, братан! - ответилось, - как сам?
Но нет уж времени на эти разговоры
С учебки подружившихся парней -
Махнув рукой дружок заклинил створы,
Закрыв границу за спиной моей...
Воспоминанья, воспоминанья.... Чувствуя, что сейчас совсем уж повалюсь в сон, я решил вернуться в купе и пощемить несколько часиков.
Однако, проходя по вагонам, в одном из плацкартов увидел тех, садившихся в Муезерке, погранцов-дембелей.
- Ну что, фазаньё, домой крылья навострили? - я всё-таки не сдержался и тормознул себя у этой плацкарты.
- Ну да... - разинув рты, ответили дембеля, - а вы... а ты... откуда про фазанов знаешь...те?
- Да оттуда и знаю, что вы мне по службе пра-пра-правнуками будете.
- Ух ты! А где служил...жили?
- Да в Ребольском и служил!
- Серый! У нас же есть там ещё? - доставай!..
Ну и какой тут сон?
- Ладно ребятки, отбой в погранвойсках, - сказал я, когда под разговорами второй пузырёк опустошился, - и мне пора и вам в Питере надо марку держать.
И вновь воспоминанья - как вот так же, в своём дембельском поезде Костомукша-Ленинград мы, едучи втроём, встретились с капитаном Жидковым, начальником нашего отрядного клуба. Он ехал в округ тоже на дембель — оформлять документы на увольнение.
- О! Мужчынки! Дембэля! Видать наши, рэбольские! - воскликнул проходивший мимо кэп, - а я тут от скуки решил в ресторанчик зайтить. - Ай момэнт! Ща вэрнусь...
Ну, «ресторанчик», это для костомукшского поезда громко сказано — так, буфетик. Но «то что надо» там найти можно было.
- Мужчынки, сэките сэксуальный момэнт! - вернувшись из «ресторанчика» выдал свою «короночку» старый кэп и достал из рукава «то, что надо».
Помню, через какое-то время в нашей компашке появился ещё один офицер, тоже следущий в округ, но он вроде был уже с соседнего, Суоярвского отряда. Тот подарил нам на память скромные, но очень дорогие для души подарки. Это были махонькие календарики, что в портмоне суют. Но. На тех календариках 1990-го дембельского года красовался сидящий среди цветущих красных маков погранец в «берёзке» и зелёном фургоне на макушке. До сих пор храню...
...Покемарив всё-же пару часиков в своём купе, я поднялся поздним утречком, помятуя, что для многих карелов железная дорога - это жизнь и приработок. Не зря в русском языке есть меткое словечко «базар-вокзал». И если на южных направлениях железных дорог на каждом полустанке можно услышать «семачки-семачки, картоха горячая, семачки», то здесь, на севере, с прибытием поезда бабы, мужики да дети голосят в окна вагонов и зазывают выходящих на воздух пассажиров словами:
- Брусника мочёныя! Сиги копчёныя!
- Кумжа солёныя! Грибы сушёныя!
- Кому варенье черничье, клюква в сахаре кому?!
Это, конечно, весенние зазыванья, посколь до свежей ягоды и грибов ещё далеко и народ распродаёт свои зимние запасы.
Опять вспомнился поезд, на котором призывниками ехали мы на свою будущую службу. Это был 1988 год, но проплывающая перед глазами Карелия, будто из старых кинофильмов, напоминала мне страну каких-то тридцатых или послевоенных лет... Чёрные, обветшавшие бараки... Пацаньё, похожее на голодных киношных беспризорников, либо в наглую, либо застенчиво просило «чё-нить пожрать», либо обменять на банку с ягодой банку тушёнки или иной консервы или кусман копчёной колбасы. Мы ж, затаренные родителями в дорогу «по уши», раздавали ребятам свои припасы. Варенье нам было ни к чему и иной раз, через окошко, случались обмены на лимонад иль (что было большой удачей) напиток покрепче.
И вот сейчас, на одной из таких станций (скорей всего это была Элисенваара), я подзатарился у местной бабки горячей картохой, брусничными ватрушками и рыбными пирогами, купил у бородатого беззубого карела пару копчёных сигов, ухватил в ларьке дефицитный пузырёк брусничной «кареловки»...
- Дяденькя!Дяденькя! - послышался за спиной жалостливый детский писк, - купи мочёной бруснички, дяденькя!..
Ну что ты будешь делать? - купил.
Спутники мои ещё дрыхли, но ввалившийся в купе запах копчёной рыбы и горячей картошки враз защекотал их носы и призвал народ к пробуждению.
После позднего, близкого к полудню завтрака, я обратил внимание, что ландшафты в окошке уж совсем не карельские, камни и валуны вдоль дороги стали редкостью, и стало быть, мы всё ближе и ближе были к Питеру. Да и растительность уж совсем иная — ежели несколько часов назад в Костомукше только-только проклёвывались из почек листья, то здесь в Ленобласти всё утопало в буйстве весенней зелени и цветущих садов.
Дорога от Питера до Москвы без всяких воспоминаний и ассоциаций — только сон и ничего более.
Где-то надо было отметить (теперь уж не найду того места в этом этюде), что на самом деле костомукшских поездов — два. Один сообщением Петрозаводск-Костомукша-Петрозаводск, другой Питер-Коста-Питер. В Костомукшу из Москвы удобней было добираться через Петрик (Петрозаводск), а обратно сподручней (как мне казалось) через Питер. И между этими поездами нужно отметить два различия:
Питерский был более цивильным, свежим, чистым и аккуратным, да с буфетиком-«ресторанчиком». Петрозаводский — более мрачноват и состоял из старых вагонов, без всякого буфетика.
...Прибыв в Москву я успешно сдал выпускные экзамены рабфака МГУ, на котором проучился последние полгода. И стало быть на старости лет (в двадцать пять годков) попал в строй полноправных студентов первого курса Географического факультета. По возрасту так меня и окрестили - «папа курса», «папа Саша».
Впереди было лето, зовущее неспокойную душу куда-нибудь подальше от каменно-асфальтовой московской среды обитания. Где-то в первой декаде августа планировалась экспедиция на Кольский полуостров и я не чаял как пережить до этого срока скуку городской рутины.
И вот чудо. Всеволод Степаницкий (тогда один из руководителей Центра охраны дикой природы) показывает мне письмо из Костомукшского заповедника и спрашивает:
- Ну что, на пару месяцев оформляем командировочку?
Прочитав письмо, в котором директор заповедника Сергей Тархов предлагал откомандировать меня в Костомукшу для временной работы в отделе охраны заповедника, я немедля и не задумываясь согласился.
- А из Костомукши, не возвращаясь в Москву, сразу на Кольский?
- Выходит так...
Вот это кайф! Вот это драйв! И уже через три иль четыре дня ввалился я в Петрозаводске с огромным полевым рюкзаком в уже родной костомукшский поезд.