Иван Лаврентьевич

               
Случилось горе тогда у всей нашей многочисленной родни в Гребенях. Шестнадцатого сентября случилось 1970 года. В Москве, в какой-то 63 больнице умер мой, наш двоюродный брат -  Иван Лаврентьевич Белов. Да ну какой там Иван Лаврентьевич? Просто брат, Ванечка, так мы называли ласково тогда всех братьев и сестёр: Петенька, Машенька, Танечка. И было Ванечке всего восемнадцать лет. Нет, по должности, а казённые должности в деревне уважали, Ванечку можно и Иваном Лаврентьевичем называть – он был  заведующим сельским клубом. Но для меня он всегда был Ванечкой: ну разве сбежишь с уроков, чтобы в теннис поиграть в клубе, к Ивану Лаврентьевичу? Или, будешь жарить яишницу на постном масле с Иваном Лаврентьевичем, если яйца нашёл под амбаром, во дворе у деда, и бабушка о них ничего не знала? Нет, конечно, с Иваном Лаврентьевичем не будешь,  а с Ванечкой можно. Я всегда спорил с ним – что мы едим; он говорил мышцы, я смеялся и утверждал, что - мясо. Он учил меня, что молекулы воды везде: в огурцах, помидорах, и даже в досках, что на воротах,  и в штанах моих тоже есть атомы водорода и кислорода. Я опять смеялся и утверждал, что доски на воротах сухие и  в трещинах все – ну какая же в них вода, а уж тем более в моих штанах – не веришь, на выжми их, если капнет хоть капельку – я тебе папирос тяпну у отца.. Однажды тёплой летней ночью сидели мы на скамеечке у ворот, и он, глядя в ясное небо, спросил задумчиво о том, что будет,  если вот взлететь сейчас  перпендикулярно скамейке и лететь всё время прямо, не сворачивая никуда, то куда и когда прилетишь? Тут уж я только рот раскрыл и задохнулся от воображения и испуга (мурашки по спине): куда же прилетим? Когда приходили купаться на Сакмару, он всегда подолгу заходил в воду, ахая, охая. Я подкрадывался сзади и кидал камушек рядом с ним, он нырял в воду, а выныривая, грозил мне кулаком: «Вылезу - убью!»


Возил Ванечка сено в колхоз на лошади, деньги зарабатывал, матушке помогал – трудно копеечка в деревне достаётся, а в семье пятеро детей, и отца нет. Поднималась лошадка в гору, Ванечка сверху, на возу за вожжи держится. То ли машина или мотоцикл напугали лошадь, то ли колесо телеги в промоину весеннюю попало – воз опрокинулся. Брат спрыгнул с воза, да неудачно, в больницу районную попал и удалили у него селезёнку. Отлежал после операции, везут его на тарантасе бригадирском, он сидит, худющий весь, ноги длинные свесил сзади тарантаса и смотрит в землю. Я бегу за лошадью, сзади тарантаса, бегу и всё взгляд его поймать пытаюсь, узнать чтобы как он? Он голову поднял и улыбнулся как – то вымученно: всё мол хорошо, братик, всё нормально у меня – не переживай. Через полгода он уехал в Москву, на производственную практику, на завод Лихачёва, где тогда делали ЗИЛы. Поступил на шофёра учиться, что бы как отец, на машине работать, его и послали в Москву. И там он умер, от гангрены кишечника, не прошло видно даром падение с воза колхозного.


Привезли его в цинковом гробу, брат старший привёз, Пётр. Он же и рассказал, что умирал Ванечка в полном сознании, плакал всё и спрашивал : «Как же так, доктор, я ведь и девчонку не целовал ещё?» А что доктор, вернее, докторша? Она  молча тоже плакала. А как скажешь парнишке, что зря он боль терпел столько времени, вовремя в больницу не пришёл? Привезли его - он прямо у конвейера и упал без сознания.


  Это потом мы привыкнем к цинковым гробам, когда  в Афганистан  влезем, а тогда это диво было для всех. В маленькое окошечко стеклянное, что было впаяно в цинк, ничего не видно было. И цинк срезали. И ахнули все – Ванечка стал ещё красивее и был как живой, только лицо было выплаканным, но тлен не коснулся его. Схоронили Ванечку. Сёстры двоюродные и мы вместе с ними, долго ходили на могилу к нему. И я тогда, не то из – за любви к брату, не то из – за произошедшей несправедливости, а скорее, из-за того и другого, пообещал на его могилке прожить жизнь за двоих – за него и за себя. Просто тогда всё казалось. В пятнадцать лет всё кажется просто.  Никому не обещал, себе только, и не знает о том, давнем обещании моём никто. Долгие годы я так и не верил в смерть брата, мне всё казалось, что забрали его в школу разведчиков-диверсантов, которым для работы в чужой стране надо не иметь прошлого. И, что с годами, выполнив это своё задание, он вернётся к нам. Он и возвращался в моих снах, наград полная грудь, и, смеясь, спрашивал меня: «Зачем же вы меня живым похоронили?» Пройдёт несколько лет, и я сдам его комсомольский билет в райком.  О чём горько сожалею сейчас – ничего не осталось от Ванечки, одна только махонькая фотография.


 А  я теперь, в родительский день, или в другие скорбные дни, стоя у его могилки, думаю, ничего не дождавшись: «Я и жил так, Ванечка, как обещал – каждый день как последний. Но… но может быть, не надо было так? Свою жизнь осилить бы теперь. Так дожить, чтобы перед Господом стыдно не было. За тебя - то что стыдится – тебе всего восемнадцать было, а мне уже пятьдесят шесть, и сил, на хотя бы один шаг к добру, уже почти нет». Не отвечает Ванечка. Я и старше его уже втрое, но он для меня всю жизнь – Иван Лаврентьевич.