ИРИНА РАКША
«В ЛЕСУ РОДИЛАСЬ ЕЛОЧКА…»
НОВЕЛЛА
Как только мы произносим эти слова, знакомые каждому с детства, воображение сразу рису¬ет... Нет, не лес, где родилась елочка и где ее срубили «под самый корешок». Воображение рисует новогодний семейный вечер, уютную комнату, музыку, запах свежей хвои и мандаринов, детский гомон вокруг украшенной игрушками, сверкающей елки. А ещё - горящие свечи, звон бокалов с шампанским и по-особому радостные улыбки взрослых… Еще бы! Год прошел!.. А Новый год насту¬пает!.. И зеленое ароматное деревце в комнате — это уже больше, чем просто елка! Это еще и мечты о счастьи, и планы на будущее…
А ведь русская эта традиция — живая ель в доме — родилась не так уж давно. Собственно, потешно украшали дерево и при Петре I, и при Екатерине II. Но как постоянная, эта традиция оформилась лишь в ХIХ веке. И ель, украшенная подарками и сладостями, считалась вовсе не новогодней, а Рождественской. И ставилась на православный праздник – Рождество Христово. Она была прообразом той радости, тех даров, которые две тысячи лет назад принесли в Вифлеем волхвы — Мельхиор, Гаспар и Валтазар, в вертеп новорожденному Спасителю — младенцу Иисусу Христу. Правда, на Святой земле росли не ели, а пальмы, эвкалипты и смоквы, то есть инжир. Ну, а свечи, игрушки? Их в России придумали вешать, как украшение к празднику. И вершина ели непременно венчалась блестящей Вифлеемской звездой. Путеводной. Как раз и приведшей волхвов к вертепу, где родился крошка Христос.
В Рождество вокруг елки танцевали, хороводились, из-под нее доставали рождественские подарки. А в полночь, с первой взошедшей на небо звездой, называемой Вифлеемской, с веток срезали развешанные конфеты и яблоки. Из-под нее доставали и заранее припрятанные подарки. В общем, ночь на Рождество была у православных христиан самым красивым зимним праздником. Однако после революции, то есть переворота в 1917 году, новой атеистической властью большевиков елки были запрещены, «как предрассудок и буржуазный пережиток». Праздник у народа украли. Перестали петься о елках и песни. И ставить вечнозеленую елку в доме стало уже опасно. Это грозило арестом и даже тюрьмой. (Хотя отдельные смельчаки всегда находились).
Однако позже после великой Победы над гитлеровской Германией, генералиссимус Сталин великодушно позволил народу вернуть эту безобидную, семейную радость. (Однажды и в 35 провели экспериментальную елку в Кремле). Только елки светились теперь в окнах домов не в Рождество Христово, а к Новому году. И на верхушке ели теперь сияла не Вифлеемская, а уже красные звезды Кремля..
… В начале прошлого века, холодным днем 1905 года в семье известной пианистки Елены Александровны Щербиной был двойной праздник. Во-первых — трехлетие старшей дочери Верочки, во-вторых... (так уж случилось!) рождение, буквально в этот же день, второй долгожданной дочки, которую заранее назвали Оленькой.
Роды прошли удачно. К вечеру доктор уехал. А хлопотунья-няня и строгая, опытная повитуха унесли, наконец, малышку — накормленную и уснувшую — в детскую комнату. Молодой же роженице, после приема лекарств и горячего питья, велено было отдыхать. Но счастливая Елена Александровна, мысленно помолясь, долго еще лежала с открытыми глазами. Прислушивалась, что делается рядом, в гостиной, где целый день провели в волнении ее муж Леонид Карлович и дочка Верочка. Там уже зажгли лампу. Луч света сквозь приоткрытую дверь падал на пол, но было тихо. Она приподнялась на подушках и позвала негромко: «Вера… Верочка…» — мать знала, что ее маленькая именинница вместе со взрослыми переживала происходящее и сейчас, конечно, не спит. Дверь, и правда, сразу же приоткрылась, и в ореоле света явилась белокурая девочка в кружевном светлом платье. «Веруня… сегодня и у тебя день рожденья. А я не могу пока встать, поздравить, сыграть «Как на Верины именины испекли мы каравай…— и, вздохнув, улыбнулась. — Вот такой ширины, вот такой вышины…» Но Вера – живой, веселый ребенок — тотчас радостно подхватила, запев тонким голосом: «Каравай, каравай, кого любишь — выбирай. Я люблю, конечно, всех, только маму больше всех…» — и, подбежав, уткнулась лицом в мягкое одеяло, в теплую мамину руку. «А может, вы с папой вместе мне что-нибудь попоете?»
Верочка бросилась в дверь. В гостиной схватила за руку отца, сидевшего в кресле: «Папа, давай маме споем!» — и потащила к роялю. Хозяин дома, Леонид Карлович Бекман, обрусевший немец, ученый агроном, целый день был в волненье, в смятенном ожидании. И вот, когда все счастливо разрешилось и он стал дважды отцом, позволил себе расслабиться в кресле, даже прикрыл глаза. Однако по просьбе дочки, прошел к роялю и открыл крышку. Вера живо принесла старый номер журнала "Малютка". И, открыв на второй странице, где был ее любимый стишок про елку, поставила на пюпитр. Стишок начинался так: "В лесу родилась елочка, /В лесу она росла,/ Зимой и летом стройная,/ Зеленая была..." Под стихотворением была короткая, в две буквы, подпись: "А.Э." Кто был этот загадочный автор «А.Э.» — никто, конечно, не знал.
Именинница принялась громко декламировать строку за строкой, чтобы слышала мама. А отец, мягко перебирая пальцами клавиши, пытался подыскивать, придумывать подходящую по ритму мелодию. И мало-помалу нащупал, сочинил-таки что-то. Как показалось, свеженькое. Мелодия была напевной, светло-мажорной, под стать настроению и стихам. И уже следующие куп¬леты папа с дочерью пели вместе, слаженно, на два голоса: "Метель ей пела песенку —/ Спи елочка, бай, бай./ Мороз снежком окутывал, /смотри, не замерзай..." Праздничная мелодия, и правда, лилась свободно, непринужденно. Песенка рождалась легко, буквально «на глазах». На звуки музыки, как на живой огонь, потянулись в комнату счастливые домочадцы. И с лиц у всех в этот вечерний час не сходили улыбки.
С тех пор так и повелось в дружной семье Бекманов-Щербиных. Верочка на свой вкус выбирала стихи, Леонид Карлович подбирал на рояли мелодию. А вот ноты… ноты записывала в тетрадь Елена Александровна, поскольку ее одаренный муж не знал нотной грамоты и не мог записать даже простенькой песенки. Хотя по слуху играл сложнейшие пьесы.
В таком авторском содружестве вскоре и вышел в свет их первый музыкальный альбом, сборник семьи Бекманов—Щербиных. И назывался — "Верочкины песенки". В него вошло десять миниатюр. Открывала сборник рождественская песня — "О елочке". А спустя еще год музыкальная семья выпустила и второй альбом, «Оленька-певунья», в честь младшей дочки.
Эти недорогие нотные сборники «для широкого семейного пользования» стали так популярны в России, так востребованы, что раскупались в магазинах тотчас же. И потому переиздавались до революции большими тиражами. Автор музыки был известен, только вот автором стихов оставался все тот же таинственный «А.Э.»
...А жизнь в стране между тем продолжалась. Кипучая, бурная, год от года она перемалывала и большую историю, и отдельные судьбы. Россия давно превратилась в СССР. И жила уже по новым, прежде неизвестным законам… И вот однажды главный музыкальный редактор всесоюзного радио Вера Леонидовна Сухаревская возвращалась поездом из Ленинграда в Москву. Это была приветливая, пышноволосая дама, ответственный и уважаемый работник советского радио. И трудно было разглядеть в ней ту самую Верочку — музыкально одаренную девочку, которая полвека назад впервые пропела маме свою «Елочку»…
Ритмично постукивали вагонные колеса. Состав спешил мимо тем¬ных заснеженных полустанков к предновогодней, зимней Москве 1950 года. К еще не оправившейся после войны, лишь недавно отменившей продуктовые карточки, голодной столице. С Верой Леонидовной, ехали в тесном купе и случайные попутчики. Солдатик — домой на побывку. И седая старушка в очках, с семилетней внучкой. Обе были одеты опрятно, но очень бедно. У старухи подшитые валенки, серый платок на плечах. Впрочем, почти все вокруг были тогда одеты не лучше. Женщины за чаем разговорились в полголоса. О сложностях жизни, о том, о сем. Старушка хлопотала о пенсии. Пока безуспешно. Ездила в Ленинград за справками. Редакторша угощала попутчиц конфетами. "Ну, а ты, детка, — наконец обратилась Сухаревская к девочке, — как будешь встречать Новый год? Что у елки споешь?" Девочка не смутилась. С удовольствием встала «в позу» в узком проходе купе и под стук колес тонким старательным голоском затянула… «В лесу родилась елочка, в лесу она росла…» Вера Леонидовна замерла ошеломленная. А девочка продолжала: «Трусишка зайка серенький под елочкой скакал, порою волк, сердитый волк, рысцою пробегал…» Вера Леонидовна прикрыла глаза. Каждая нотка, каждый звук были ей до боли родные, близкие. И этот голос! Такой пронзительно тонкий, детский! «… Чу, снег по лесу частому под полозом скрипит. Лошадка мохноногая торопится, бежит…» Детское воображенье Верочки рисовало в детстве сказочный лес в голубых сугробах, звон уздечки, а над лошадкой —белый, горячий пар. «Везет лошадка дровенки, а в дровнях мужичок…» И — вдруг!.. «…Срубил он нашу елочку под самый корешок». Господи! В этот миг в чутком маленьком сердце вскипала волна острого соучастия, боли… Ах, как Вера горько плакала, прочтя это впервые. — Зачем же? Зачем срубил? Да еще под самый корешок? Но мама тогда умело успокоила. И ребенок всегда ждал счастливого конца и пел с облегчением: "И вот она, нарядная, на праздник к нам пришла и много, много радости детишкам принесла".
Девочка замолчала. В купе стало тихо. Лишь под полом сухой перестук колес. Вера Леонидовна сидела молча, тронутая до слез. Ведь когда—то вместе с запретом елок, и песня оказалась словно бы под запретом. Два поколения выросли без нее. И сама Сухаревская, музыкальный работник, всю жизнь занимавшаяся бодрыми советскими маршами и песнями, почти забыла свою «собственную» мелодию. Мелодию своей души — прозрачную, нежную, похожую на подснежник. И тут — неожиданно, сквозь минувшие годы… опять проросла ее «Елочка»! Ожила, зазвучала, словно подарок. И где?.. В каком-то поезде, на ходу, случайно… Значит, все же жива! Значит, выжила ее песенка, несмотря на войны, тяготы и запреты. И с волненьем и сдержанной радостью Вера Леонидовна рассказала попутчикам, как родилась когда-то эта мело¬дия. И солдатик, выслушав, откликнулся с верхней полки: «А ведь и я ее в детсаду пел». Старушка вздохнула растроганно: «Я думаю, кто никогда не пел «Елочки», погиб еще в детстве. Душу надо воспитывать, взращивать». "Да-да, и слова замечательные, — сказала Вера Леонидовна, — только жаль, ничего неизвестно об авторе. Об этом загадочном «А.Э.» Теперь его, конечно, уж не найти. Как на том свете". И тут девочка, прильнув к ба¬бушке, произнесла живо: "Ба-а-а, а, ба-а-а… А признайся им, что это ты стихи на¬писала".
А дальше?.. Дальше была бессонная ночь, полная душевных воспоми¬наний. Ведь двух этих женщин, истинно русских интеллигенток, объединяла не только история песни, объединяла целая жизнь. Схожие трудности, горькие радости.
Седую попутчицу звали Кудашева. Раиса Адамовна. Когда-то в юности она, конечно, из скромности, даже кокетства, отдавая дань романтической моде, подписывалась под своими стихами — «А.Э.». Но потом, уже после семнадцатого, не случайно не афишировала и даже скрывала и авторство, и свое имя.
Ее первая публикация (стихотворение "Ручеек") состоялась в самом начале века в журнале "Малют¬ка". Тогда это был настоящий праздник в дружной семье Кудашевых. (Отец был крупным служащим на Московском почтамте. Дед — из дворян). Родные и близкие прочили талантливой Раечке литературное будущее. Ведь стихи она сочиняла с детства легко и радостно. Они были такие же светлые, как и ее характер, как и душа. В «Малютке» Рая публиковалась постоянно. Там увидели свет еще двадцать ее стихов. Среди них — и про елочку. Но едва девушка окончила гимназию, как умер отец. Вскоре скончалась и мать. Рае пришлось искать работу. Устроилась гувернант¬кой в богатый дом, учила хозяйских детей манерам, учила французскому, русскому. Работа была на износ. И конечно, было уж не до стихов. Понятия «гувернантка» и «поэтесса» оказались несовместимы. Позже стала работать учительницей литературы. Ну, а писание стихов — от случая к случаю, средств на жизнь не давало. Затем началась война Германская, 14-го года. Затем — революция. Затем война Гражданская, голод, разруха. Затем год 37-ой, в лагерях погибли близкие. Сама еле спаслась. Затем война Отечественная. Одно только перечисление леденит душу. А надо ведь было попросту выживать. И она выживала. Ну, а стихи? Стихи, конечно, писались, но тайно. Куда ж от вдохновения скрыться? Уж это — от Бога…
Жила и трудилась Раиса Адамовна тихо и незаметно. Без трудовой книжки, чтоб не привлекать внимания органов. Было опасно даже вспоминать о прошлом, о дореволюционной работе. В анкетах, в графе «родители», и «социальное происхождение», она с опаской писала — «из служащих». Было почти убийственно обнаружить, что она — ныне советский учитель, затем советский библиотекарь, фактически из дворян, что «сотрудничала в буржуазной, враждебной прессе». Что писала крамолу — стихи «сомнительного содержания», чем подрывала, конечно, устои соцбыта и соцреализма. Что сочиняла «поповские бредни» про какое-то Рождество, про Пасху Христову и какую-то елочку. Да и отчество у нее было не подходящее.
Раиса Адамовна порой даже радовалась, что когда-то, видно, по Божьему промыслу, не обнародовала своего авторства. А две эти буквы «А.Э.» — инициалы отца — сейчас попробуй-ка расшифруй! Правда, позже после войны лирические стихи Кудашева все же писала. Посылала в газеты, журналы. Кое-что печатали. Даже под ее именем.
… А вот теперь, на вокзале, утром, Вера Леонидовна, расставаясь с попутчицей, пообещала: — Постараюсь все-таки нашу «Елочку» напечатать. Протащить через цензуру. Правда, отдельные куплеты придется изъять, — и улыбнулась, прощаясь. — Может, еще и гонорар получите.
И обещанье сдержала. В 1951 году в издательстве МУЗГИЗ, в многотиражном нотном сборнике для детей появилась некогда «буржуазная», а теперь сокращенная, с обрубленными ветвями, вполне советская «Елочка». И вверху, вместо загадочных букв, впервые было объявлено авторство — «на слова Р. Кудашевой». Что же касается гонорара, то ночная попутчица тут ошиблась. Несмотря на повтор публикаций, денег Раиса Адамовна не получала.
Правда, как-то, уже в 1956 году, она попыталась кое-что предпринять. Это было в последний год жизни застрелившегося на Переделкинской даче писателя Александра Александровича Фадеева. Человека тогда всесильного, партийного руководителя Союза писателей СССР, члена ЦК КПСС, депутата Верховного Совета, лауреата Ленинских премий, теоретика социалистического реализма и прочее, прочее, прочее…
Как-то зимой скромная старуха в калошах вошла (как только проникла?) в роскошную приемную кабинета Фадеева, что в дворянском особняке на Поварской. Тогда – улице Воровского, 52. Опытная секретарша за столом, уставленным телефонными аппаратами, с удивлением наблюдала, как эта седая старуха, в вязаном платке по плечам, аккуратно сняла у дверей калоши, и, пройдя по красной ковровой дорожке, уселась возле массивных дверей литгенерала. На коленях она держала толстую папку. Был конец рабочего дня. И секретарша занервничала: «Простите, вам что?.. Сан Саныч назначил?.. Я вас что-то не помню. Я вас на прием не записывала… ». Но дверь распахнулась, и рослый голубоглазый красавец легендарный Фадеев, автор «Разгрома» и «Молодой гвардии», торопливо спросил: «Машину мне вызвала?.. Ты же знаешь, я тороплюсь, — машинально взглянул на старуху: — Это что, ко мне?.. Ну, проходите тогда, проходите».
В кожаном кресле перед массивным столом, полным бумаг, гостья совсем оробела. Однако произнесла: «Вы не знаете обо мне. Я Кудашева. Поэтесса. Кудашева Раиса Адамовна. Пришла из-за крайней нужды. Мне бы пенсию как-то оформить. У меня много стихов, публикации. Собственно и в «Ручейке», и в «Малютке» под псевдонимом — это все я. Только как доказать? Ни изданий, ни тех людей уже нет... Но поверьте, я с начала века печатаюсь». И показала толстую папку. Фадеев смотрел отрешенно. Голубым ясным взглядом. «Вы что? Член Союза писателей?.. Нет?.. Тогда вам не ко мне. В приемную Комиссию надо. Секретарша вам все расскажет». Он взглянул на часы, потом в окно, там шел белый-пребелый снег и путался в кружеве черных-черных ветвей. Молчание было тягостным. Гостья мялась, теребила сухими пальцами концы платка. Хотела было что-то еще сказать, но не решилась. И, встав, пошла к двери. Однако, взявшись за холодную бронзу ручки, все-таки оглянулась. «Вы когда-нибудь пели песню про елочку?» Он не понял, однако взглянул с сочувствием, как на больную: «Про елочку?.. Кажется, нет». Стал складывать в портфель бумаги. «Жаль… — вздохнула она. — Вот и детки ваши уже не споют. И внуки… — и, помолчав, снова с надеждой: — А, может, вспомните? «В лесу родилась елочка, в лесу она росла»?.. И тут он вдруг замер. Удивленно поднял голову и, как бы не веря себе, негромко, словно пароль, продолжил: «Зимой и летом стройная, зеленая была?» «Да, да, вот именно… — обрадовалась она, — Это я к Рождеству написала, в девятисотом».
И скоро в приемной комнате строгая секретарша и личный шофер Фадеева с удивлением слушали как из-за массивной, председательской двери раздается странное пение на два голоса: «И вот она нарядная на праздник к нам пришла…»
А потом? Потом Р.А. Кудашева, с удовольствием расписавшись в каком-то счете, получила в бухгалтерии Союза писателей СССР единовременное пособие. В тот месяц оно очень выручило их с внучкой. Ну, а на пышные похороны великого Александра Фадеева она не пошла. Ей хотелось, что б он остался в памяти живым — голубоглазым, красивым, с радостной песенкой на губах.
Ирина Ракша