Сообщать о времени своего возвращения домой Аркадий не стал. А вдруг произойдет задержка. Поэтому пусть все будет как будет, зачем тревожить ожиданиями. И не ошибся. Намотав на свои до блеска потертые дорогой колеса около десяти тысяч километров, турпоезд остановился у родного вокзала лишь ночью, вместо предполагаемого вечера. Поскольку его приезд в расписании движения не значится, то и встречающих машин тоже не оказалось. Пришлось звонить диспетчеру таксопарка: мол, работенка вам подвернулась, только давайте свои «шашечки» быстрее.
А вот звонить в домашнюю дверь в столь поздний час он, как и обычно после ночных типографских дежурств, просто не стал. Достал из чемодана свой ключ, тихонечко разделся в крохотной, как только что покинутое купе, прихожей и почти на цыпочках проследовал на кухню. Включил там затемненное зеленым плафоном бра и скользнул взглядом по столу, газплите. Их не подающая обычных признаков кухонной жизни чистота насторожила хозяина больше, чем содержимое холодильника.
- Не понял… что они здесь одним воздухом уже питаются? - прошептал себе под нос Степнов и осторожненько, чтобы случайно не разбудить спящих жену с дочуркой, приоткрыл дверь в комнату. Глянул на двухспалку – стоит нетронутой, детская кроватка тоже.
- Едри твою мать, - привычно потирая пальцами свою родинку на лбу, теперь уже вслух произнес он. – Их же вообще дома нет! Вот так встреча после почти месячной разлуки …
Включил свет и стал оглядывать родное до боли жилище, которое безмолвно встречало его таким же, как и провожало: чисто прибранным, с накрахмаленными шторами, уютным. «Все-таки хорошая из тебя, Жулдызик, вышла хозяйка, - тревожно подумал он. – Но где же ты, Звездочка моя, сейчас?» Посмотрел на круглый, подаренный к их свадьбе стол и еще больше насторожился. На нем лежала уже знакомая ему тетрадь, с которой он случайно познакомился в ночь перед своим отъездом. Только тогда она была спрятана на кухне, а теперь вот оказалась на виду, словно сама приглашает раскрыть ее опять.
И ничего другого ему сейчас не оставалось. Быстро, точно находясь на автопилоте, долистал до своего четверостишия, которое оставил той ночью после прочитанного «Откровения жены», и увидел ее новые строчки. «Я очень сожалею, что ты наткнулся на мое письмо, - твердым почерком вывела она. – Оно ведь тебе пока не предназначалось. Но раз уж так получилось, пускай так и будет, окололитературная переписка вместо откровенного разговора… Да и новые твои стихи для меня – это опять пустые слова. И насчет просьбы не охладевать к тебе как «январь по отношению к июлю», и даже в том, что «Звездочка моя, тебя по-прежнему люблю я». Все это слова твои, слова… Думаю, лучше всего будет для нас обоих, если ты решишься и реализуешь в самой жизни тобою же написанные как-то строки: «…Не буду ни мстить, ни выслеживать, ни встречи случайной искать. Не крикну вослед тебе «беженка», в конце приложив «едри твою мать»… Если не ошибаюсь, именно так. Вот и последуй теперь этим строчкам, докажи их жизненную силу. А меня прости».
- Как же так! – громко, словно сейчас перед ним не ее тетрадь, а сама Жулдыз, воскликнул Аркадий. Огляделся по сторонам и, поняв всю бессмысленность своего громогласного обращения в домашнюю пустоту, лишь подумал: «Почему же ты и словом об этом не обмолвилась, когда я несколько раз звонил из турпоездки? Почему не сказала, где будешь? Вот тебе и «жесткий взмокший чубчик», о котором так страстно пишешь в своем откровении. Не у него ли теперь находишься, моя маленькая большеглазая…ну, чем не попадья! Или, может, у подруги своей опять заночевала? Заболтались до ночи, вот и осталась. А если все же не там?»… Выкуривая сигарету за сигаретой, дождался семи утра и набрал знакомый номер телефона. В трубке послышался еще сонный голос хозяйки, напомнившей ему, что сегодня воскресенье, и его домочадцы пока спят.
Тоже вздремнул пару часов, чтобы с ног не свалиться, и с желанием как можно быстрее встретиться выскочил из подъезда. Решил купить хотя бы одну любимую женой розочку, но тут же убедился, что здесь уже не заграница. Пришлось ограничиться привезенными оттуда коробкой шоколадных конфет и бутылкой болгарского вина. С трудом поймал одного из частников, которые по выходным словно подменяют отдыхающих таксистов, и поехал на другой конец города.
Дверь открыла все та же, но теперь уже звонкоголосая хозяйка. С удовольствием взяла из рук Аркадия закордонные презенты и, внезапно нахмурившись в унисон этому полузимнему ноябрьскому утру, кивнула в сторону соседней комнаты:
- А у вас, ребятки, кажись, что-то не того… Принимай, дружок, срочные меры.
- Здравствуй, Жулдызик! Здравствуй, доченька! – кинулся к ним поочередно с поцелуями он. – Как я по вас соскучился, если бы только знали, да и напугали вы меня своим отсутствием дома почти до кондрашки…
А в ответ лишь слабое спросонья дочуркино объятие. И словно стесняющиеся этой встречи опущенные книзу глаза жены. Он же смотрел на неё сейчас, как будто только что познакомились на том субботнем вечере дня рождения Алибека. Смотрел, а на память невольно приходили последние слова написанного ею откровения: «Но скоро, скоро придет час, и он ее потеряет. И погаснет «Звезда», его звездочка». «Неужели действительно станут пророческими эти слова? – глядя на неё, встревожился Аркадий. – И разве последняя приписка к ним, чтобы я не мстил и не выслеживал, это и есть начало той самой потери?» Спросил безответно у самого себя, а потом нежно обхватил ладонями ее лицо, приподнял голову и прошептал:
- Нам нужно поговорить, Жулдызик. И не откладывая.
- Хорррошо, - по-прежнему избегая его прямого взгляда, выдавила, словно пасту из лежащего на тумбочке тюбика, она. – Только не здесь…
За окнами квартиры, на которую они вернулись к обеду всей семьей, быстро потемнело, а потом и закружились точно в медленном вальсе большие разлапистые снежинки. Аркадий пригляделся к ним и подумал: «Какие пушистые звездочки, плавно протанцовывая в воздухе свой путь, как и я когда-то на сцене в роли маленького лебедя, сейчас мягко ложатся на уже съежившуюся от холодов землю. А мы вот с женой, которая и вправду по-русски называется Звездой, так еще ни разу и не станцевали, вынуждены заводить совсем иную мелодию».
Снег же пошел все чаще и гуще, закрывая собой безлюдный воскресный перекресток городских дорог, стоящие вдоль них большие и маленькие дома, оголенные самой природой деревья. Затем стало совсем темно и неуютно, как бывало не раз перед летней бурей. А теперь вот перед бурей столь томительно ожидаемого разговора, который он никак не хотел начинать. Но и хорошо понимал, что нужно, откладывать больше некуда.
- Жулдызик! – наконец-то резко повернувшись от залепившегося снегом окна, негромко вымолвил он. – Судя по твоим запискам…ну, в общем, у тебя появился другой…с каким-то «жестким взмокшим чубчиком». И ты хочешь…
- Да, Степнов! – с небывалой твердостью в голосе и даже как-то официально прервала его жена. Заплакала, затем быстро вытерла оказавшимся в руках полотенцем слезы и добавила: - Да, я решила оставить тебя, так жить больше нельзя!
И в комнате наступила такая стерильная тишина, что если бы сейчас кто-то увидел эту сцену, он непременно бы рассмеялся. А может быть, и расплакался. Все зависело бы от нервной системы наблюдателя. Только вот сидящей сейчас на кровати с мокрым полотенцем Жулдыз, окаменело стоящему напротив нее Аркадию и беззаботно ерзающей между ними на стуле дочурке пока не до смеха.
- Так чем же тот «чубчик» лучше меня? – нарушил скованность начавшегося диалога еще не отдохнувший с дороги турист-руководитель.
- А ничем, потому что его просто нет… Все это я выдумала, выдавая желаемое за действительное. Кроме, конечно, предстоящего расставания.
- Но если его, этого другого, у тебя действительно нет, - оживленно развел руками, словно задерживая еще не улетевшую надежду, молодой супруг, - то зачем же тогда, родная моя, такой не созревший спектакль на сцену тащить?
- К сожалению, уже даже перезревший, давно перезревший! – не меняя взятой тональности, ответила она. – И все потому, что у меня нет и мужа…Нет другого мужчины, но нет и мужа.
- Да вот я вернулся уже, стою перед тобой, - попытался Аркадий перевести этот разговор в тональность шутки.
- Это вернулся на редкость писучий журналист и организованный руководитель редакционного отдела одновременно, активный общественник и борец за справедливость. Мой же муж не только из этой поездки не возвращался. Он как уехал два года назад по жалобе на какого-то хозяина водоколонки, так для меня там и остался. Все служит с тех пор и служит людям. Даже о своем 25-летии и то забыл.
- Ну, у меня же работа такая, служить им.
- Работа такая и у других журналистов. Но они при этом голову свою не теряют, собственным семейным благополучием людские проблемы не залатывают. Просто работают в меру.
- Ты же знаешь, что я так «ни шатко - ни валко» работать не могу, не умею.
- А я больше жить так не могу, Степнов! Из-за этого даже побоялась новых детей заводить.
- У тебя же все самое необходимое уже есть, наша семейная жизнь становится все более устойчивой.
- Да, но у меня как будто взамен всему этому не стало мужа! – почти выкрикнула Жулдыз, потом посмотрела на удивленно поглядывающую то на нее, то на отца дочурку и уже спокойнее продолжила: - Вот посуди сам… На кухне уже больше трех месяцев протекает кран и не работает газовая водогрейка, а ты в это время настырно пишешь и добиваешься устранения аварии на водопроводе первого микрорайона… Прошло полгода как на одном боку висит вешалка в прихожей, а ты все печешься о присвоении коллективу мебельной фабрики звания комтруда… Дочка вон в садик до сих пор не устроена, зато ее папа мастерски бичует недостатки в работе самих дошкольных учреждений… Да что там говорить о бытовой стороне нашей жизни, если я с тобой даже в кино за три с лишним года замужества лишь однажды была. И то благодаря Алибеку, который нам тогда устроил таким образом «свадебное путешествие». А вот станцевать с тобой так ни разу и не пришлось, зато вдохновенно описываешь новогодние и другие балы опять-таки чужих людей.
- Ничего, Жулдызка, еще станцуем, какие наши годы, - опять попытался снять остроту разговора Аркадий. – А вот мой редактор, например, так тот действительно уже не сможет. Когда на вечере проводов на пенсию его секретарша пригласила на танец, он весь покраснел и сказал, что не умеет. Пришлось пойти вместо него…
- Вот-вот, в этом ты и весь, - оборвала его жена. – Все отдаешь людям, все ради них. Готов не только заменить в танце, но если попросят, то и в постели… А что? Берешь ведь во время ночного дежурства шило у своей вечно черномазой, как степной тракторист, метранпаж и переставляешь за неё горячие свинцовые строки. Почему бы ни подменить кого-то и в более приятном деле...
«Ну и угораздило меня ляпнуть о редакторе», - виновато подумал он и тут же перебил течение ее мыслей:
- Да ладно тебе выстраивать сюжеты новых фантазий. Ты же знаешь, что это не так. Знаешь, что все это называется как? Правильно, моей ра-бо-той. И ты ведь никогда меня не видела праздно лежащим на диване…
- Да потому что, если ляжешь, - тут же вставила свои «пять копеек» Жулдыз, - он сразу и перевернется, ибо ножка уже отвалилась.
- Разве? – с удивлением оглянулся на него хозяин и задумчиво потер пальцами родинку на лбу. – Появится время, отремонтирую и его... Искусство, как говорится, требует жертв.
- Это не искусство требует, а зародившийся в тебе трудоголизм.
- Да, возможно. Все, что ты сейчас мне наговорила, по форме своей верно. Как верно и то, что основная причина этой моей несобранности, как хозяина и мужа, лишь в одном – в катастрофической нехватке времени. Но все поправимо, уладится. Вот увидишь.
- Нет, Степнов, не увижу! – резко, уже не плача, заявила она. – Я выходила за тебя как за решительного, энергичного парня, а ты эти понравившиеся мне качества полностью отдал людям. Мне же оставляешь лишь свои обещания, которые без тех самых характерных качеств просто не сбыточны… И потому теперь решила я! Решила уйти от тебя. Поживу сначала у подруги, а там видно будет. И прошу об одном: больше меня не уговаривай.
- Па-па, я пис-пис, - повернулась к нему на стуле равнодушная ко всему происходящему похожая лицом на мать дочурка. Но, увидев его оцепенение, обратилась с этой же просьбой к Жулдыз.
- Ай казыр, бала, как раз вовремя захотела, а то нам скоро уезжать, - даже с каким-то облегчением сказала она и повела дочурку в прокуренный ночными творчествами туалет.
«Как бы я сейчас хотел оказаться на месте еще ничегошеньки не понимающей дочурки. Такой непосредственной, имеющей право на любые безответственные мысли и поступки девочки», - подумал ее стоящий в растерянности отец. А как только они с мамой вернулись в комнату, решительным и не допускающим возражения голосом произнес:
- Что ж, решила так решила. Но вот ваше содержание я оставляю за собой. И жить вы будете здесь, в этой квартире, которая получена во многом благодаря твоей настырности. Возьму только свой чемодан и перееду в редакционную коморку, что рядом с кабинетом. А там действительно, как ты говоришь, пусть «видно будет»…
Но всем сначала стало слышно. Эти слухи дошли и до редакционного партбюро, которое вынуждено было, как и полагается в таких случаях, вынести вопрос о поведении коммуниста Степнова в повестку своего заседания. Все понимали, сочувствовали и даже были на его стороне, но порядок превыше чувств и рассудка. Он квалифицировал эту ситуацию как развал семьи – первичной ячейки советского общества и уготовил за это начинающему руководителю строгий выговор с занесением в учетную карточку члена партии. Для начала. А дальнейшей процедурой воздействия на нарушителя морального кодекса строителя коммунизма предусматривалось и рассмотрение вопроса его служебного соответствия. Не можешь, дескать, удержать в руках свою семью, зачем же тогда берешься руководить чужими людьми.
Неожиданно даже для самого Аркадия спасла его от такой кары Жулдыз, которая буквально за час до заседания передала в редакцию короткое письмо. «Поскольку инициатором нашего развода стала я сама, - слушал он зачитываемые сейчас парторгом строки, - то убедительно прошу вас Степнова не наказывать. Он замечательный для общества человек и журналист, оставил нам с дочуркой квартиру со всем имуществом, оказывает полную материальную поддержку»…
- Тьфу ты! – пытаясь скрыть служебную радость, сдержанно отреагировал замредактора. – Не баба, а загадка какая-то. И жить с ним не хочет, и наказывать не велит…
А сидящего напротив Степнова обуревали сейчас сразу два противоречивых чувства – стыда и гордости. «Как же так, - думал он, поглядывая из-подлобья на членов бюро, половина которых в образцовых семьях тоже не числилась. – Эти такие же непрактичные, как и я, люди нас не знакомили и не сводили, а вот копаются во взаимоотношениях точно в собственных. Даже церковь не позволяет себе такой публичности, когда в ней исповедывается человек…Спасибо Звездочке, а то бы полоскали наше личное белье и в вышестоящих органах партии».
- Так что, - резюмировал секретарь партбюро, - давайте запишем ему на всякий случай (а вдруг она завтра другое письмо пришлет) просто «выговор без занесения» и пусть себе спокойно работает.
И это «другое письмо» действительно пришло. Но не «завтра», а лишь через полгода, которые он, как холостяк-бездомник, провел в основном в командировках. И пришло оно уже не в редакцию, а лично ему в самый канун выступления в программе краевой телестудии «Поэзия молодых». Теперь уже бывшая жена не защищала, она защищалась сама. «Прости меня, Аркадий, и спасибо тебе за все, - жадно, с какой-то еще теплящейся надеждой на возвращение читал он ее торопливо написанные строки. – Спасибо, но я выхожу замуж… Ты его знаешь. Алибеку тоже перед тобой неудобно. Прости нас и устраивай свою жизнь поуютнее. Ты этого, дружище наш, вполне заслужил. О дочурке не беспокойся, попозже свидимся…»
- Едри твою мать! – нарушил тишину своей каморки не ожидавший такой развязки Степнов. – Вот тебе и «жесткий взмокший чубчик». Значит, в тех ее откровениях был уже Алибек?... Как же ловко и по-актерски вы меня обвели, паршивцы этакие… Или это действительно жертвы моего трудоголизма?
Отвечать же сиюминутным раздумьем на эти даже перехватившие его дыхание вопросы уже было некогда. Через час самолет, а там – словно с корабля на бал - сразу в телестудию. Встретил их руководитель краевой писательской организации. «Такой же, как и я, молодой, - оценил его первым взглядом Степнов, - только вот стихов опубликованных у него больше. Да всё на воспевании любви и девушек специализируется, видать, женатиком еще не стал… А я вот, кажется, этого смачного чувства уже наелся, теперь на газетных подшивках сплю, трудоголик долбаный». Когда же дали яркий, какого он еще не видывал, студийный свет, пришлось быстро вернуть свои мысли в нужное для телепередачи русло. Сверхсерьезный для своего возраста ведущий коротко представил каждого участника эфира и с ошибкой, свойственной большинству поэтов, начал почти распевно читать свои стихи.
Быстро дошел черед и до Аркадия. Чувствуя, как лоб покрывается испариной волнения, он начал с коротких и несколько даже игривых четверостиший. Но напряжение не снималось внутреннее. Последние строки ушедшей Жулдыз, перед которой он все еще чувствовал себя виноватым, вопросительно-загадочный взгляд ничего пока не понявшей дочурки, уже надоевший самому до чертиков бездомный образ жизни… Все это занимало его сердце, разум и сейчас. Он интуитивно чувствовал, что нужно немедля отогнать столь назойливые мысли, иначе может не выдержать, сорваться в душевную пропасть.
И невольно вспомнил о матери, которая в детстве усаживала их у керосиновой лампы, и они всей семейкой перебирали пальцами под ее шутливые байки семенную пшеницу. Теперь же ее нет не только рядом. «Стоп! Как это я чуть не забыл, – мысленно спохватился, дочитывая очередное двустишие, молодой поэт. – В эти же дни исполняется пятая годовщина»… И он представил телезрителям стихотворение, специально написанное недавно в честь неё. Начал тихо, но почти торжественно:
Трудный год. За окошками мгла
черным вороном крылья развесила.
Мать ссутулясь стоит у стола
и мешает мучнистое месиво...
Потом голос его напрягся, стал подобен той гитарной струне, которую он еще вчера подтянул, чтобы хоть как-то разогнать нахлынувшую с письмом печаль. А теперь вот эту печаль несут ему его же стихотворные строки воспоминания:
Мы следим за ее колдовством:
теста клок превращается в сдобу.
В хате будто бы вдруг рассвело –
пирожки отрубные мы пробуем…
Его голос стал еще напряженнее, даже каким-то необыкновенно хрипловатым. Пересохшие от внутреннего дискомфорта губы, подобно тормозным колодкам машины, сначала плавно сковали, а вскоре и вовсе остановили движение его языка. «О, матерь Божья! – потеряв дар речи, мысленно взмолился Аркадий, – дай же мне дочитать о матери своей, прошу тебя, помоги». Глянул на перепугавшегося такой заминкой ведущего телевечер. Потом перевел взгляд на переплетенные пальцы своих рук, которые словно приклеились к студийному столику. Сжал их до хруста, и точно кто-то его отпустил. Еще секунду подумал и уже возвращающимся голосом продолжил:
А мать довольно глядит на мальцов,
аж от радости тают морщины…
Был наш праздник, а узнали потом:
это ж были ее именины.
Едва с облегчением произнес эти последние слова, как чуть не вскрикнул от боли. В нем что-то словно стрельнуло, запекло под щиколоткой. И неведомый ему доселе электрический заряд, с болью пронзив всю длину левой ноги, достиг области сердца. Степнов сжал зубы с единственной сейчас мыслью: «Только бы быстрее отключили софиты, и не осрамиться в эфире». Даже и не догадываясь о том, что это уже сделала следящая за ним через смотровое окошко все сорок минут передачи ассистент режиссера. Она же вызвала и «скорую», по ее настоянию Аркадия уложили на студийную кушетку. И пока не было врачей, сняла с него пиджак, освободила ворот рубашки. Глянув на неё сквозь пелену возвращающегося сознания, он прошептал пересохшими губами:
– Звездочка, ты здесь?
- А как же, - услышал в ответ незнакомый женский голос, преподнесший к этим самым губам стакан с прохладой простой воды. С трудом напряг зрение и подумал: «Нет, это не Жулдыз… Да и откуда ей в этом городе взяться. Но тогда кто же сейчас передо мной? Те же черные с зачесом назад волосы, тот же овал лица, даже большие, навыкат глаза».
Разгадка пришла лишь в больнице, после того, как ему поставили диагноз: «нервное истощение с поражением сердечной мышцы». Понятнее говоря, прописали целых три недели стационара с приемом большого количества внутривенных растворов. «Я же здесь, - совсем уже, было, скептически подумал он, - наоборот, с ума сойду. Один, в абсолютно чужом городе»…Но уже на следующий день опять появилась она. В белом халатике до смуглых колен, стройная и с улыбкой на весь овал лица. «Да, это не Жулдыз, хоть и очень похожа на нее, - мелькнуло в голове больного. - Но и чем-то уж больно знакомая мне».
- Это я, твоя Звездочка, - энергично и весело взяла ситуацию в свои руки ассистент, поправляя подушку под его головой.
- Ну, здравствуй! Только кто это «я»? – улыбкой на улыбку ответил он и тут же подумал: «Откуда такое панибратство? Ну, ошибся я, назвав ее Звездочкой, но почему же сразу на «ты»? Не воспитанная какая-то… Хотя и приятная».
- Понятно, - уже серьезно, присев на табуретку, сказала незнакомка. – Небось, подумал сейчас обо мне, Бог знает, что? А я ведь та самая девочка, на которую ты изучающе посматривал тогда, у гроба нашего Вилли, сестра Марии.
- Точно, та! – с нескрываемой радостью почти по-мальчишески воскликнул он. – Та веснушчатая Линочка, которая бегала по нашему аулу в ситцевом платьице в красные горошки, а одна косичка была длиннее другой… Так что же потом, где, когда?…Рассказывай быстрее!
- Да вспоминать-то больновато еще. После тех похорон меня удочерил, считай, наш бездетный бухгалтер, который вместе с управляющим тебе «ульяновку» подарил. Ну, помнишь его? Сыздыков. Вырастили вместе с женой, дали мне институтское образование. Оставшись сиротой, я даже взяла их фамилию. А Марийка, когда к ней приходила последняя память, тебя вспоминала, благодарила за ее непоруганную жуликом честь… Видать, еще какие-то чувства к тебе испытывала. Говорила так трогательно, что даже меня заочно влюбила в тебя. Так и хотелось встретить. Но всё не судьба. И вот спасибо телестудии, которая мне должность ассистента дала, комнату в общежитии… И, наконец-то, даже с тобой свела.
Степнов же пропустил эти слова мимо еще ноющего от разлуки с Жулдыз сердца, не придал им особого значения.
- У меня тоже, - задумчиво улыбнулся он, - жизнь не очень складной песней началась. Детство погоршее смерти бывало, а юность медом не течет. Уже имею даже первые жертвы своего трудоголизма, в лице покинувших меня жены и дочки, а теперь вот и постельный режим.
- Все эти потери восполнимы, понимаешь ли, - ласково коснулась она своей ладонью его руки, - особенно если вовремя преодолеть одиночество. Помнишь же из детства: голубь по-настоящему и горделиво воркует только при голубке, а без неё он превращается просто в понурую птицу.
На это ее прикосновение Аркадий отреагировал с осторожностью пешехода, который еще недавно побывал в дорожном происшествии. Не поднимая глаз от ее длинных тоненьких пальцев, подумал: «Только никаких жалостей, они тебя, кажется, уже разок подвели, когда подменили чувство любви лишь чем-то схожим чувством долга. И как видишь, ничего путного из такой женитьбы не вышло… Так что относиться к этому шагу надо построже, Степнов». И он, резким движением освободив свою руку, категорично сказал:
- Что ж, Лина, спасибо за внимание, но уже поздно, а утром тебе на работу… И вообще, может, не надо больше обременять себя такими приходами.
- Я понимаю твою деликатность, излишне стеснительным запомнила еще с детства, - столь же твердо ответила она. – Говоришь так, будто здесь у тебя куча родственников, а я вроде как обложенная, понимаешь ли, детьми мать-героиня. Никакое это для меня не обременение!
И стала она словно доказывать это, сначала появляясь в палате по разу, а потом и по два – на день. Особенно продолжительными становились вечерние встречи. Плавно перейдя в статус больничных свиданий, они незаметно сблизили этих нашедших волею судьбы друг дружку голубков до момента, когда даже крайне настороженный Аркадий подумал: «Неужели это и есть любовь, когда я с нетерпением жду ее каждого прихода? Как же все просто, тепло и радостно»…
Свою выписку из больницы, подчинившись чувствам своей новой жизненной «Звездочки» - Лины Сыздыковой и зову собственного сердца, он отметил уже в ее общежитии. Вдвоем, как муж с женой. С букетом белых хризантем и ласково подмигивающими им свечами. А главное, с твердой верой, что эта его компенсация первых потерь – однажды и навсегда.