Зимой 1949/50 г. в эту, лишённую надежд и бесконечно длившуюся зиму, я сошелся ближе с семейством Барышниковых. Тому были две причины. Одна из них была связана с тем, что перебравшись в посёлок, мы всегда оказывались без каких либо запасов топлива для прожорливого камелька и в порой ледяной комнате бывало крайне неуютно. Того небольшого количества угля, которое отпускали за деньки в совхозе, хватало только для приготовления пищи и было крайне малым для поддержания тепла в комнатке. Это заставляло искать любой подсобный материал, годный накормить прожорливую печь. Поиски этого материала входили в мои обязанности, и, вооружившись после окончания занятий в школе дерюжным мешком, я обходил все места в посёлке, где можно было подобрать хоть бы щепочку. Основным же местом была лесопильня, где разделывали громадные брёвна на брусья, доски и дрова для конторы, школы, интерната…Здесь всегда можно было поживиться чем-нибудь горючим, хотя бы опилками, мелкой щепой или древесной корой. За опилками приходилось тайком протискиваться в узкий лаз под пилораму, и под стуки и мелькание ножей торопливо нагребать в мешок опилок, тащить волоком из тесного лаза и ещё до ближайшего штабеля брёвен, боясь попасть на глаза пилорамщику, Степану Саютину, огромному, угрюмому мужику с изъеденным оспой лицом.
Несмотря на кажущуюся неповоротливость, обнаружив кого-нибудь из воришек, Степан в несколько саженых шагов настигал его, больно тыкал толстым, коричневым, как сук дерева, указательным пальцем в лоб и говорил наставительно:
— Сколько уж вам говорено было, паразиты вы этакие, не лезьте под нож, пропадёте ить, дурачьё! — отбирал мешок, легко толкал в спину, напутствуя, — мамке скажи, ежлив мешок нужон, пускай сама придёт.
Мамкам говорить никому не хотелось, потому канючили:
— Ну, отдайте уж мешок, дядя Степан, больше не буду.
— Знаю я вас, чертей полосатых, все так говорите, а потом опять под ножи лезете. Одного не поймёте: случись, не дай Бог, что с вами, отвечать то мне придётся.
Мешки он нам никогда не возвращал, это я испытал на себе. Попавшись однажды Степану в руки, я пустил в ход всю свою изворотливость и фантазию, нагородив про недомогание матери, отсутствие брата, ледяной холод в комнате из-за наличия дыр в стене, через которые видно небо, и можно просунуть руку.
Выслушав меня, Степан прогудел:
— Мал ты ишо, а врёшь как взаправдашный враль, видал я утрясь брата твово и матку. Ступай, пусть матка али брат придут.
Случай этот запомнился мне надолго из-за последствия. В ответ на сообщение о потере мешка, обычно снисходительная к моим провинностям, мать скрутила жгутом кухонное полотенце и пропустила вдоль моей спины пару раз, приговаривая: «Опять, небось, на лесопилке был? Сколько раз тебе было говорено: не лезь под ножи, пропадёшься ведь не за понюшку табаку». И всё же, несмотря на запрет матери, опилки, добытые мной, нередко согревали наше жилище.
И чем холодней становилось в нашей скупо отапливаемой комнате, тем чаще я ходил в гости к Барышниковым. У них всегда бывало тепло. Может быть, причиной тому был хозяин дома, угрюмоватый поселковый кузнец, Арсений Барышников, имевший доступ к кузнечному горну и углю. Но тогда я не задавал себе вопроса, почему в их доме всегда бывало тепло.
Другой причиной был Пётр, средний сын кузнеца, и всё большое дружное семейство Барышниковых, в котором никто никому не навязывал своё мнение и не пытался внушить, что я должен думать и что делать. Я чувствовал себя в их окружении как у себя дома, и потому каждое утро вставал, шёл в школу и с нетерпением ждал, когда закончатся занятия, и я смогу пойти к Барышниковым. Я не задавался вопросом рады мне там или нет, я просто шел туда, чтобы быть среди них и рядом с Петром.
Быть с ним рядом означало для меня быть в безопасности. В силу некоторых особенностей моего характера мне часто случалось, вступать в конфликты со школьными товарищами, кончавшиеся потасовками. С большинством из них я справлялся, так как, несмотря на худобу, я был достаточно силён и дрался с дикой страстью. Некоторые, однако, были слишком сильны для меня, и хотя я дрался с ними отчаянно, мне часто сильно доставалось.
Что касается Петра, нас свёл с ним случай. Идя как-то домой, мы сильно повздорили, и Пётр, не сдержавшись, обозвал меня тощей цаплей. Я тот час же напал на него, пытаясь подмять под себя, но все мои попытки оказались безуспешными, Пётр твёрдо, как чурбан, стоял на ногах и снисходительно улыбался. Когда же это ему надоело, он одним рывком бросил меня на землю, уложил на лопатки и сказал: «Не трепыхайся! Больно уж ты горяч, а в драке надо быть расчётливым. Хочешь, мы будем с тобой тренироваться».
Он был на два год старше меня, несколько выше ростом, много шире в плечах и никому из нашего окружения не уступал в силе и ловкости, и мне, конечно, этого хотелось. Так мы сблизились с ним и стали друзьями.
Вот и в тот день, придя из школы и наскоро пообедав, я взялся за домашние задания, выполнение которых считал обременительным и ненужным, но всё же обязательным во избежание неприятностей в школе. Поэтому я делал их в срок, хотя и не слишком утруждал себя в их качестве. С того времени когда в пятом классе стали давать физику и алгебру, моя мать моими успехами в учёбе перестала интересоваться. Какое-то время она пыталась контролировать меня, но вскоре сдалась. «Ах, в моё время, когда я была лучшей ученицей в классе, всё было по-другому», — сказала она и отказалась меня контролировать, и это позволило мне делать домашние задания на своё усмотрение.
Закончив с заданиями, я направился к Барышниковым. Проскочив полутёмный, пустой коридор и сени, я тщательно прикрыл двери. Морозный воздух тысячами иголок колол моё лицо, дыхание, казалось, замерзало в горле. Медленно, ценою больших усилий, я побрёл по глубокому снегу. Можно было бы пойти по тропинке, пробитой и утоптанной многочисленными жителями бараков, но каждый раз, выходя из дому, я искал нехоженые пути, хотя знал: после неизменного вопроса матери: «Где тебя опять черти носили», меня ожидал незлобивый нагоняй из-за снега, набившегося во все мыслимые и немыслимые места моей одежды и обуви. «Возьми вот веник, ступай на улицу и отряхнись, как следует, — говорила она каждый раз, — да не смей больше по снегу лазать, не то так веником отхожу, что забудешь, как звали». Тем не менее, выйдя на улицу и увидев белоснежное, пушистое как перина снежное пространство, я забывал и наказы матери, и как меня звать, и обо всём на свете. Я шел, не разбирая дороги, утопал в снегу, и это доставляло мне какую-то тихую неизъяснимую радость.
Когда я вошёл к Барышниковым, Пётр ещё сидел за кухонным столом и делал домашние задания. Это я установил по разложенным на столе книжкам и тетрадкам. Я подошёл к столу, посмотрев, обнаружил, что Пётр занят заданием по математике. По тому, что конец ручки был изжеван в мочалку, я решил, что Пётр уже давно ломал голову над этим заданием. Я протянул руку к тетради:
— Дай-ка сюда!
Он с готовностью уступил мне тетрадь.
— Хотел бы я знать, какой идиот придумал эти уравнения с иксами и игреками?
— Но если ты хочешь поступить в техникум, ты должен знать математику, — сказал я.
— Чушь собачья, — ответил Пётр.
Так всегда говорили мои великовозрастные одноклассники Пётр и Саша Вершинин, уже по два разам сидевшие в одном и том же классе, поглядывавшие голодными глазами нам девчонок и тайком рассматривавшие под столом какие-то картинки, которые нам не показывали, потому что они были не для нас, у которых «молоко на губах не обсохло».
Я быстро написал на листке решение, отдал Петру.
— Как у тебя это быстро получается, — сказал он, — я почти час просидел над этими дурацкими уравнениями и никакого толка.
— В этом нет ничего сложного, надо просто действовать с иксами как с простыми числами, складывать и вычитать их.
Он каллиграфическим мелким подчерком переписывал решение в тетрадь.
— Ты понимаешь, как решать эти уравнения? — спросил я.
Он глубоко вздохнул, пожал плечами.
— Без понятия.
— Хочешь, я буду пояснять?
— Разберусь в следующий раз.
Переписав решение, он откинулся на спинку стула, потянулся с хрустом, сказал:
— А у меня есть собака.
— И что из этого, у многих есть собаки.
— Ты не понял. У меня настоящая охотничья собака. Западносибирская лайка.
У меня отвисла челюсть. Настоящая охотничья собака! Это было пределом мечтаний каждого мальчишки. В посёлке только у одного человека была охотничья собака, им был недосягаемый моему пониманию главный инженер, Юдин, отец моей одноклассницы, Фаи.
— Пойдём! Пойдём же скорей! — я бросился к вешалке, схватил шапку и телогрейку и, натягивая их на бегу, выскочил из комнаты.
— Постой, — кричал вослед Пётр, следуя за мной, — куда ты?
— Собаку смотреть! Ну, скорее же!
— Не спеши, — сказал Пётр, спускаясь неторопливо с крыльца, — успеем.
— Почему ты не прыгаешь? — крикнул я Петьке. — Я могу спрыгнуть в один приём.
— Мне нельзя, — ответил он, — иначе из меня всё вывалится.
Я схватил его за руку, потащил за дом, где был их сарай, крикнул:
— Показывай!
Петька отпер дверь, и я увидел его, серого с белыми пятнами пса. У него были внимательные, добрые серые глаза, стоящие короткие уши и свёрнутый колечком хвост, он по команде садился и вставал, подавал лапу, а когда я обнял его за шею, лизнул меня в щеку.
— Он тебе нравится? — спросил Петька.
— Ещё бы! Он так хорош, где ты его взял?
— Его привёл Юдин, — сказала подошедшая к нам сестра Петьки, Нюра, — они уезжают к родне в отпуск и просили нас доглядеть за Чарли. Он очень добрый и послушный.
Петька сразу погрустнел. Наверное, потому, что выдал мне собаку как собственную.
— Его так зовут и он действительно послушный? — осведомился я.
— Это как сказать, — сказал серьёзно Петька, — ему бы всё играться.
— Почему Чарли? Его что в честь Чарли Чаплина назвали?
— Может быть, — ответил Петька, — он такой потешный.
— Тебе будет жалко, когда тебе придётся его вернуть?
— Конечно.
— Мне бы тоже было жалко. Ты посмотри, какой он красавец, какие у него лапы, а зубы! Как у волка. Он, наверное, и с волком справится, и медведя посадит.
— Не знаю. Юдин ведь с ним только на дичь и уток ходит.
Я не мог отвести от него глаз. Это было то, чего мне не хватало, собственное живое существо, которое принадлежит только мне одному, с которым можно играть и бегать, которому можно доверять свои самые сокровенные мысли и которое всегда мило, доверчиво и благодарно,
— Хочешь, мы пойдём с ним гулять? — предложил Пётр.
— Хочу, конечно.
Пётр передал мне поводок.
— Держи крепче, чтобы не вырвался. Если он вырвется, нам его не поймать.
Чарли оказался совсем не послушным, он рвался что было сил вперёд, почти валил меня с ног, когда ему вдруг хотелось отметиться у телеграфного столба или дерева, встречавшихся на пути, метался, обнюхивая следы на снегу. В конце концов, я вернул его с тяжелым сердцем Петру, когда мать позвала его домой.
И странное дело с того дня я уже не мог себя заставить ходить к Петру. Причиной тому был Чарли, которого я ревновал к Петру. Я не мог видеть, как он ластится к нему, как стремительно несётся за брошенной им палкой, как кладёт её в ноги Петра и извивается всем телом, желая ему угодить.
К весне моя тоска по Чарли как-то потускнела, сказалось, наверное, весеннее беспокойство, связанное с каким-то волнующим ожиданием перемен и охватывавшее меня всегда с приходом весны. Причиной тому была и подготовка к пасхе и сама пасха, к которой, несмотря на бытовые трудности, маме всё же удавалось накопить некоторое количество яиц, и предвкушение этого лакомства перекрывало все остальные ожидания. И хотя Чарли я больше не навещал, но, тем не менее, в своих фантазиях я тосковал по собаке, которую сам себе придумал.
И всё же нас снова свёл случай. Наступила весна, отшумело половодье, на степных и заливных озёрах появились во множестве кулики, утки, чирки, и нас — деревенских мальчишек, вооружённых рогатками, луками и поджигами, потянуло как магнитом к водоёмам за добычей. Добыча нам выпадала редко, а вот приключений бывало с избытком.
Был один из последних апрельских дней, высоко в безоблачном небе висело мерцающее солнце и поливало землю обжигающим жаром. Возвращаясь из школы, я нагнал Петра. Он не спешил, шёл вразвалку, смотрел, прищурив глаза, на солнце и улыбался. Я пошёл рядом.
— Ты откуда взялся? — удивился он, обнаружив меня.
— Здрасьте! — ответил я, — оттуда же откуда и ты.
— Петька-а! Подожди-и! — кричал кто-то сзади.
Мы оглянулись. Кричала Юдина Фая и спешила к нам.
— Чего тебе? — спросил недовольно Петька.
— Отец просил Чарли прогулять, а я с ним не справлюсь, здоровущий он. Может, ты поможешь, тебя он слушается.
— Где прогулять-то?
— А где хочешь.
— Идея! — воскликнул Пётр, — пойдём к подсобному отделению, там поле и озеро, есть где Чарли разгуляться. Как считаешь?
Они смотрел на меня.
— Я-то причём? Тебя просят прогулять пса, не меня.
— Чудак, пойдём вместе, ты же сам хотел посмотреть, как он за утками будет гоняться. Вот и посмотрим.
Озеро открылось, как только мы подошли к спуску с увала. Оно лежало прямо по курсу, чуть справа от небольшой деревеньки, куда вела дорога. Мы спустились с увала и освободили Чарли от поводка. Некоторое время он стоял, осматривался и возбуждённо скулил, потом сорвался с места, сделал вокруг нас большой круг, подбежал и стал подпрыгивать, норовя лизнуть лицо. Мы легонько отталкивали его, но он не унимался, щерил в улыбке зубу, припадал грудью к земле, подпрыгивал, уносился от нас, возвращался и снова норовил лизнуть. Он излучал радость и желание поиграть с нами. Словом, он был рад нам, и мы были рады ему. Наконец, он несколько успокоился, и мы направились к озеру. По пути к озеру он рыскал вокруг нас, то удаляясь, то возвращаясь, что-то вынюхивал, оставлял свои пометки, замирал в охотничьей стойке, когда из-под его ног поднимались птицы, и долго наблюдал за их полётом.
По озерной глади плавала стайка уток, а по мелководью расхаживали суетливые кулики. Увидев нас, они поплыли к зарослям камыша у противоположного берега.
Обнаружил их и Чарли, принял стойку и замер, дрожа от возбуждения и тихонько поскуливая.
— Держи его, Петя, — сказала тихо Фая, — а то он может в воду кинуться.
— И пусть, — ответил Пётр, — ничего с ним не случится, сама говорила, что он утятник. Вот и пусть за утками погоняется.
Попытка пристегнуть к ошейнику Чарли поводок не увенчалась успехом. Он сорвался с места, прыгнул в воду и поплыл к уткам.
Напуганные этим, кулики и несколько уток поднялись в воздух и направились в сторону реки. Одна осталась, громко крякала, била по воде крыльями, норовя взлететь, но это ей не удавалось.
— Домашняя она! — крикнул я, — остановите Чарли, пока он не задавил её.
— С чего ты взял что домашняя? Видно ведь что дикая. Кряква это, — не согласился Петр.
— Что же она не улетает?
Между тем Чарли, приблизившись почти вплотную к утке, вытянул над водой голову, готовясь к атаке.
— Чарли, ко мне! Ко мне! — закричали враз Петька с Фаей.
Пёс оглянулся, посмотрел в их сторону, снова приготовился к броску.
Отсечённая от воды, утка отчаянно забила крыльями, закрякала и кинулась, ища спасения, в камыши.
С берега было видно, как заходили ходуном верхушки камыша, обозначая продвижение утки.
— Говорил вам, домашняя эта утка! — крикнул я и побежал что было сил вдоль берега, крича, — назад, Чарли! Назад!
Следом за мной бежали Пётр с Фаей и тоже кричали во всю мощь своих глоток, призывая пса вернуться.
Но было поздно. Интуиция охотника, сидевшая в Чарли с рождения, вид и запах убегающей добычи подействовали на него как удар кнута, он проломился сквозь стену камыша, и было снова видно, как забурлило что-то в камышах и стихло.
Мы добежали до места предполагаемого появления Чарли, остановились, ждали, когда он появится.
Вскоре он выбрался из камышей. Он нёс в зубах утку, подойдя, положил её перед нами, смотрел своими умными серыми глазами, извивался всем туловищем и вилял хвостом, словно хотел сказать: «Вот я какой добытчик, берите и пользуйтесь».
Неожиданно утка встрепенулась, поднялась на ноги и пошла, волоча повреждённое крыло.
Чарли мгновенно настиг её, прижал к земле лапой и снова уставился на нас, ожидая дальнейших распоряжений.
Со стороны жилых домов послышались крики. Обернувшись, мы увидели спешившего к нам человека, он бежал, размахивал руками и что-то кричал, чего мы не могли расслышать. Когда он приблизился, мы узнали его — это был отчим нашего одноклассника, Николай Рощин.
— Вот оно что, — сказал он, увидев утку с Чарли, — утиную охоту решили устроить, паршивцы. Я-то подумал, что это тут утки раскрякались, а они вон что: Чарли на моих утках решили натаскивать. Ну, и как, натаскали?!
Мы молчали, зная крутой нрав Николая, посматривали виновато друг на друга, осознавая, в какую переделку попали. Словно почувствовав свою вину, приуныл, казалось, и Чарли, он как-то сник, приспустил уши и хвост, и отпустил утку. Почуяв свободу, она поднялась, пошла, ковыляя и волоча раненное крыло.
Та-а-а-к, — сказал после недолгого размышления Рощин, — ну и вляпались же вы, ребятки, по самые уши. Вы что, подсадных уток от диких отличить не можете?
— Так похожие они, кряковые же! — попытался оправдаться Петька.
— А то, что не улетела, ни о чём вам не говорит, горе охотники. И ты, Чарли, куда смотрел? Не один ведь раз с моей подсадной уткой на охоту ходил. Стыдно, поди?
Чарли опустился на брюхо, раскинул в стороны ламы, вытянул вверх шею и протяжно завыл.
— Простите уж нас, дядя Коля, — сказала просительно Фая, — это я одна виновата, ребята ни при чём. Не успели мы на Чарли поводок одеть, вот и получилось так.
— Ладно, там разберёмся, — молвил Рощин, повернулся и пошёл вслед за покалеченной уткой.
Постояв некоторое время, пошли от озера и мы, и услышали:
— Эй, ребятки! Привет от меня Фёдор Иванычу!
Кричал Рощин, и мы поняли: привет этот адресован отцу Фаи не зря, и мы прощены.