«Есть!» — Ромка выскочил из-за своего убежища, прыгнул на поставленный «на попа» ящик из-под водки, ухватился за выступающую чуть дальше других старую покореженную, горбатую от времени доску, подтянулся на руках, помогая себе ногами, заскользившими по дощатой стене сарая и потерявшими уже даже такую хлипкую ненадежную опору, как ящик, оставшийся внизу, помогая себе заскользившими ногами, и даже подбородком уже, опирающимся на близкую земляную крышу, и, дрыгнув в последнем усилии ногами, поймал наконец тот сладкий миг, когда неустойчивое равновесие тела склонилось, наконец, в его пользу, — проехался еще и щекой, и грудью по теплой нагретой солнцем, поросшей жесткой травой и полынью земляной крыше, — перевел дух, — ура, взобрался, наконец! Теперь можно не спеша оглядеться, никуда не денется неуловимый прежде Болтун, никуда его не пустит прихлопнувший прочный фанерный ящик, основой, костяком которому служат довольно тяжелые деревянные рейки, обитые к тому же жестяными полосками, — амба, баста, дорогой, — ловушка захлопнулась!
Сарай этот, с насыпной земляной крышей, которая со временем неотличимой стала от любой полянки, — даже, пожалуй, еще богаче, чем любая полянка, засеяна эта крыша разнотравьем, крапивой, полынью, да в придачу еще и разнообразными злаками, которые рядовой полянке могут только сниться, — тут и пшеница проросла, и ячмень, и рожь, и горох, и даже таинственная вика, которая, несмотря на вполне человеческое девчоночье имя, — да вот на соседней улице живет вся такая из себя старшеклассница Вика, – вика эта, извините, не что иное, как не вполне удавшаяся младшая сестра гороха, — и мельче, и темнее, и неприглядней, да и невкуснее: — что поделаешь, не посеют на рядовой полянке братовья Мишка и Ромка, заядлые голубятники, драгоценные вышеперечисленные злаки. Да они и на крыше, строго говоря, не сеяли, — они голубей кормили, а уже те и проморгали как-то, видимо, закатившиеся особо глубоко зернышки, – так вот, сарай этот с примечательной покатой земляной горбатой, для стока воды, видимо, — сарай с замечательной удобной для голубиных прогулок крышей не всегда был сараем. Раньше он был домом. Отец Мишки и Ромки, придя с войны, слепил этот маленький саманный домик, покрыл его дерновой крышей — да и стали жить в нем сначала одни родители, потом сестра старшая с ними, потом еще и еще одна, а уж когда родился Мишка, отец сумел-таки построить новый дом, большой, светлый, под настоящей шиферной крышей, где уже появился на свет и сам Ромка, не видевший, по словам старшего брата, лиха, и не нюхавший жизни баловень судьбы; — а в старом саманном домике с покатой удобной крышей, на которой и сидит сейчас Ромка, жить стала корова Марта, потом добавлялись сюда телята, куры, овцы, гуси, — и отец начал теперь уже на сарай поглядывать с той самой озабоченной задумчивостью, с тем самым прицеливающимся прищуром, с какими принимался, и вдохновленный и смущенный изрядно многотрудностью предстоящей задачи, строить новый дом.
И уже по одному этому взгляду стало ясно и Мишке, и даже Ромке, что сарай доживает последние дни, вернее, недолго уже жить там осталось корове Марте и прочим обитателям, — замыслил отец строить новый сарай. А вот будет ли он сносить старый или оставит его — неизвестно. Хорошо бы оставил, — как же удобно, как уютно лежать летом на крыше, в траве, которую не объедят коровы, не обглодают и не повытопчут полынь овцы и козы, и можно лежать там, и смотреть себе в синее небо спокойно, не опасаясь, что наступит на тебя кто-нибудь прохожий, — мало ли шастает по обычной полянке всякого праздного народу — тут тебе и ягоды сбирают, и коровы пасутся, и лошади, нет, коровы и лошади не наступят, конечно, но вот как-то иначе испортить безмятежный отдых ваш могут, — это у них запросто, баран, — так тот вообще забодать может, для баранов закон: не бей лежачего — не писан; а собаки, — так те обязательно пристанут со своими телячьими нежностями и приглашениями поиграть — все бы им играть да бегать, нет, чтобы полежать спокойно, поразмышлять о высоком, заложивши руки за голову и закинув ногу на ногу, — а для чего еще на свете существуют такие приятные вещи, как лето, солнце, ветерок, небо, и в небе синем, высоком, — облака, и рядом с облаками или даже чуть выше, едва уже видимые глазом — голуби… Вернее, один голубь, — Болтун, только он из всей стаи умел забираться выше облаков и стоять там неподвижно, не шевеля, казалось, ни одним своим бурым перышком.
— Болтун. Ага, вот наконец и попался ты мне, — возликовал Ромка, отдышавшийся уже от всех треволнений, и предававшийся посторонним размышлениям с единственной целью — оттянуть, отдалить слегка, дабы насладиться вдосталь, оттянуть сладостный миг победы над серьезным, коварным неуловимым противником, поскольку таковой противник находился сейчас в полнейшей Ромкиной власти, прихлопнутый ящиком и потерявший наконец свободу передвижения. Ромка лег на живот, приподнял чуть-чуть ящик, чтоб только просунуть руку и поймать неуловимого, — щекой опять пришлось коснуться горячей земли с примятыми травинками и полынью, — пыльный терпкий запах земли и полыни, и подсохшего птичьего помета, и еще чего-то неуловимо-родного ударил в ноздри, — так вот он каков, запах победы! — полной и неоспоримой победы, явившейся результатом немалых трудов и лишений — не удавалось поймать Болтуна даже в летней голубятне, — небольшой дощатой будке, которую братья построили прямо на крыше сарая, в маленькую дверцу едва протискивался даже мелкий Ромка, и там, в доме голубином, сидя посреди поднятого им же птичьего переполоха, облепленный перьями, получивший немало пощечин ощутимых от крепких голубиных крыльев, подержавший уже в руках не по разу всех голубей и голубок, кроме Болтуна — там уже предвидел Ромка этот сладкий миг победы.
Брат Мишка, впрочем, всегда не одобрял этой затеи — поймать Болтуна, связать ему маховые перья, чтоб не мог улетать далеко, — и приучить его, наконец, к дисциплине, чтоб не шатался неведомо где, возвращаясь лишь когда захочет, чтобы, как все остальные голуби, подчинялся распорядку, кружил вместе со стаей и со стаей же возвращался в родную голубятню. «Дикарь, он дикарь и есть, не приучишь его к порядку, — утверждал Мишка, —да и зачем он нам, — только породу портит».
— Болтун не дикарь! — запальчиво возражал всегда Ромка, — Болтун — турман! Смотри, как он вертится!
Действительно, Болтун один из всей стаи делал в воздухе перевороты через голову. Да так ловко и страстно, — с самой высшей точки, с «горки», — разгонится и пошел, пошел кувыркаться до самой земли, — того и гляди, разобьется, не успев остановить гибельный этот каскад кульбитов.
Впрочем, о Болтуне речь вся еще впереди. А сейчас насладимся все же вместе с Ромкой сладким мигом победы, тем более сладким, что ему предшествовали немалые и, надо признать, пока бесплодные усилия. Не далее как четверть часа назад Ромка изнывал в ожидании за углом сарая, крепко держа в кулачке уже мокрую от сдерживаемого нетерпения веревочку, второй конец которой был привязан к палочке, поддерживающей в наклонном состоянии вышеописанный крепкий тяжелый фанерный ящик из-под печенья, еще пахнувший еле уловимо сладкой ванилью и сохранивший на своем боку этикетку с надписью «Печенье «Целинное», Стерлитамакская кондитерская фабрика». Предполагалось, что Болтун, этот свободолюбивый бурый ( «фу, как некрасиво этим термином описывать масть голубиную, для других-то мы находим более благозвучные определения: подружку Болтуна, например, иначе, как «Кремовой голубкой», не называем, хотя цвет ее почти такой же» , — устыдился бы слегка Ромка, если б умел уже пользоваться подобными словами, но он не умел еще ими пользоваться, хотя, отдадим ему должное, все же устыдился слегка, по-своему, — и не оставил, однако, попыток приручить дикаря), предполагалось, что бурый турман ступит всё же под сень ящика и тогда…
И вот, дождавшись наконец, когда Болтун, следуя по дорожке из пшеничных зернышек, насыпанных заранее Ромкой вплоть до самого тенистого нутра хищно открывшего пасть стерлитамакского дракона, склевывая дорожку увлеченно, Болтун оказался все-таки под сенью ящика, проголодавшегося и соскучившегося изрядно без своего печенья, — Ромка дернул, наконец, за веревочку, палочка, поддерживавшая ящик, вылетела, — дракон захлопнул пасть и проглотил Болтуна. Теперь бы еще достать его. Голубь все ускользал от руки Ромкиной. Невзирая на стесненность пространства, в азарте Ромка решил влезть под ящик двумя руками, и уже просунул их, обе руки и половину головы, внутрь, но тут что-то мокрое упало ему неприятно прямо на щеку, — дернулся от неожиданности, затылком приподнял ящик чуть больше необходимого и всего-то на одно мгновение, — но мгновения этого единственного оказалось вполне достаточно для пленника — опахнул только быстрым взмахом свободолюбивых своих крыльев и засыпал пылью глаза, и удрал, удрал-таки, тра-та-та…
Ромка выложил вмиг весь свой немалый уже запас уличных ругательств, не вынимая головы из-под ящика, поревел злыми такими слезами, благо не видит никто, а нечего тут смотреть-высматривать, заведите себе каждый такого супротивника да и ревите на здоровье себе, кто ж вам мешает, а мне,… да мне просто пыль в глаза попала, вот щас проморгаюсь, да и поймаю его, неуловимого.
Но неуловимого разглядеть уже было сложно в высоком белесом от зноя небе, а не то что поймать. Болтун забрался на свою излюбленную «горку», — на высоту, только ему из всех голубей деревни и доступную, и парил там, плавал, почти незаметно глазу перемещаясь в поисках восходящих и поддерживающих потоков воздуха. Ромка, в остатний раз глубоко вздохнув, дабы подавить последние всхлипы, протер заплаканные глаза и всматривался уже без всякой обиды, а единственно с восторгом соучастия, сопереживания, и будто понимал уже, как хорошо ему, Болтуну, там, высоко-высоко, каким с той высоты представляется мелким, незначительным, необязательным все далеко внизу оставшееся, таким мелким, что остается высотному летуну лишь пожалеть нас слегка, приземленных, пожалеть и попытаться еще по дружбе передать как-то весь восторг несказанный, радость несусветную, — счастье полета передать.
— Ишь чего удумал, бродяга! — попытался еще оживить, подпитать как-то былую обиду Ромка, — жалеть еще он меня будет, не хватало чего! Ни фига, это только первый рунд… (или ронд?), в общем, еще первый ранд боя нашего, ты понял, паря?!
Ромка попытался еще цыкнуть слюной скрозь губу, чтоб подчеркнуть неприемлемость в отношении себя какой-либо жалости, выделить курсивом отчасти презрительное отношение к сегодняшнему проигрышу, а для этой цели особенно годится ненашенское слово из лексикона старшего брата и его друзей, любителей бокса, — жалко, точное звучание вспомнить не удалось — как не удалось и цыкнуть скрозь губу, – неудобно это делать в лежачем положении, только рукав себе и заплюешь. Зато просто лежать вот так, на крыше, закинув руки за голову и никуда не торопясь, — куда как хорошо! Можно полюбоваться на пролетающий высоко-высоко маленький серебристый самолётик, оставляющий длинный белый след, и продекламировать ему:
Самолёт, самолёт, -
Прокати меня в полёт.
А в полёте пусто –
Выросла капуста!
– Хорошенькие у них там, в небе, порядки! У нас в огороде капуста пустотой не обходится – поливать нам с Мишкой почти каждый день приходится…
Впрочем, Ромка, сердясь еще на себя за такое примиренчество, погрозил все же кулаком небу, в котором наслаждался полетом Болтун, и даже процедил еще, без особой, вообще-то, охоты: — «Да чтоб тебя кошка съела!», — процедил и сам ужаснулся собственному проклятию, и попытался даже захлопнуть рот ладошкой, поскольку проклятие это действительно серьезное, и не дай Бог, чтоб сбылось… Ромка суетливо сплюнул три раза через левое плечо, поскольку считалось, что в таком разе проклятие уж точно не сбудется, попытался еще вспомнить полагавшуюся при этом присказку, но вспомнил только следующее:
— Тьфу, тьфу — три раза —
Не моя зараза!
Присказка эта произносилась обычно при обнаружении трупика дохлой кошки ли, крысы или вороны, — так, на всякий пожарный, ну, да и в этом случае сойдет, —решил про себя Ромка и успокоился, — проклятие потеряло силу.
А проклятие было бы действительно серьезным — не далее как в прошлом году, тоже летом, соседская кошка утащила и сожрала почти всех обитателей голубятни братьев. Кошка эта была большая, лохматая, какой-то неопределенной пепельной масти, на таких коротких ножках и с такой длинной, висящей едва не до земли шерстью, что казалось, — кошка не идет, а ползет по земле на брюхе, распустив позади длинный, длиннее туловища, пушистый, живущий будто самостоятельной жизнью хвост. И взгляд ее зеленых глаз был тоже необычный какой-то, хищный, пугающий, и урчала — рычала она на нас так дико, завывающе, что не по себе становилось не только Ромке, но и пацанам постарше. Впрочем, кошка, видимо, переоценила пугающий эффект своего дикого взгляда и злобного урчания, потому что собравшиеся на подмогу пацаны постарше — друзья Мишкины, — Кира и Юрка, порешили все-таки наказать голубеедку.
Кошка в азарте погони пометалась по двору да и юркнула в летнюю кухню — небольшое вросшее в землю дощатое строение, куда на лето практически переносилась вся кухня большой семьи, — для удобства.
В кухне находились большой стол со скамьями, кухонный шкаф и — печка, самая обычная печка с плитой, на плите этой так удобно было подсушивать сухари — они получались особенно поджаристыми и хрусткими, и сухарики эти весьма удобно было брать с собой, — в кармане они не смешивались, как мягкий хлеб, со всем прочим содержимым — гайками, гвоздиками, маленькой шестерёнкой от часов «Полёт», пшеничными зернышками, горохом, вчера ещё шевелившим лапками жучком и прочим имуществом, — мало ли чего может находиться в кармане пацана. Так вот, печка эта большим своим всегда теплым боком отстояла от стены немножко, и пространства между печкиным боком и стеной вполне хватало, чтобы поместить туда для подсушивания дровишки, сапоги, забытые с зимы валенки, пыльные трехлитровые банки, кувшинчик глиняный треснувший сбоку, старую куклу сестренок с отсутствующими конечностями, коромысло, гнутый подойник и еще много всякой всячины, под которую и забилась коварная кровожадная соседская кошка, но пространства этого явно было недостаточно, чтоб протиснулся кто-нибудь из старших, поэтому командирован был в запечье, естественно, Ромка.
— Я чего вам, таракан запечный? — пробурчал он, с трудом протиснувшись на пол-туловища, ухватил кошкин хвост, который спрятать плутовке решительно некуда, — тяните, пацаны!
Пацаны тянули за ноги сначала по одному, потом вместе навалились.
— Держи крепче, Ромка, щас мы ее!
— Держу! — из последних сил держался Ромка за хвост кошкин, а вот за что и чем, интересно, держалась кошка — тот еще вопрос. И прояснили бы, разумеется, пацаны и этот животрепещущий вопрос — а трепетанье кошки через хвост явственно передавалось держащему, — прояснили бы, кабы удержался пушистый отросток в слабеющих руках. Да не судьба, видимо, — вырвался кошкин хвост из Ромкиных рук натруженных, и пришлось замолчать ребятам на полувозгласе торжествующем победном, когда вослед за вытянутыми из таинственного и мрачного запечья последовательно ногами, прочим туловищем и головой показались руки, увы, пустые… Ромка и самому себе бы не признался, что удержать хвост ему не позволило то самое чуть-чуть, которого не хватило при мысли о предстоящем кровавом действе, ожидающем бедную кошку после извлечения на свет; свидетелем и пособником этого действа ему становиться, даже при очевидной ненависти к убийце голубей, ох как не хотелось…
Постановили, короче, действовать радикально иначе. А именно выкурить кошку-убийцу из запечья, в буквальном смысле выкурить. Для этого набросали в запечье бумажек, газет скомканных, надрали бересты и тоже набросали, подожгли все это, кинули в огонь старую полубеззубую расческу, призванную дать побольше дыма, — стали ждать, вооружившись кто палкой, кто штыковой лопатой с обломанным черенком, Ромка вообще подхватил тяжелую кирку, надеясь, впрочем, что применить ее в деле не придется; все вместе вооружились терпением и…
И дождались. Кошка, видимо, терпела до последнего, пока разгоревшийся не на шутку костер в запечье не подпалил ее шерсть густую длинную, — тут только выскочила из запечья, страшно фышкнув и неся на себе и за собой целый сноп искр, горящей бумаги, дыма едкого и такой злобной решимости вырваться из окружения, что враз, как по команде, расступились вооруженные бойцы, дабы пропустить этот огненный смерч, — кошка прошмыгнула в едком дыму в полуоткрытую дверь и исчезла в узком лазе под забором, о доски этого забора и сбив с себя пламя, оставив на поле боя лишь сноп искр и несколько догорающих бумажек.
А в самой кухне, между тем, от горящей раскиданной повсюду бумаги загорелись занавески на окошке, и занялась уже и вся стена деревянная, а в опрокинутом кошкой ведре, стоявшем до того на скамье, — естественно, ни капли воды. Пока искали ведра лихорадочно, бегали к колодцу и обратно с водой, — успела выгореть едва не половина стены, а все внутреннее убранство кухни, включая свежепобеленную печь, — закопчено до полной неузнаваемости. А ведь скоро вернется мама… Да что мама — скоро уж отец вернется с работы! То-то будет! Просто счастлив будет, — наконец-то произошли хоть какие-то события в нашей скучной однообразной жизни, — то-то благодарен будет Мишке с Ромкой, так горячо благодарен, что Мишка с Ромкой благоразумно решили не дожидаться изъявлений этой благодарности, — порассовав второпях по карманам кусок хлеба, огурец да луковицу, — отправились от греха на речку, там, в зарослях ивняка, их искать не возьмется ни один и куда более досужий следопыт, чем вечно занятый папаша. Тут ведь что главное, —главное, чтоб не поймал сразу на месте преступления и не учинил тут же акт возмездия. Преступление — это вам не пирожки, что хороши с пылу-с жару, акт правонарушения отстояться должен, и братовья вполне практически понимали философскую эту проблему, торопиться с наказанием не надо, торопиться не надо…
Расчет, конечно, оказался верен, — отец, пошумев, повозмущавшись, клятвенно заверив всех, что вот только пусть придут они домой, оглоеды, вот только пусть попробуют, — наутро, не обнаружив сыновей на месте, встревожился, весь день на работе переживал, разумеется. А придя с работы и найдя сорванцов целыми и невредимыми, — все простил на радостях. «Да и некогда ему за нами долго-то гоняться, — справедливо рассудил Мишка. — Первое дело — под горячую руку не попасть».
Это точно. Именно так и было в тот день, когда отец, собравшись достать из шкапчика папиросы, обнаружил неожиданно (для себя, разумеется), что в каждой из трех пачек «Севера» не хватает как минимум половины. Мишка-то, как старший, все учел и делал правильно, — аккуратно отогнув пачку, доставал 2-3 папиросы, приклеивал слюной отогнутое обратно, и в полной уверенности, что пропажу никто не заметит, — чего там 2-3 недостающих папиросы, — в полной уверенности на следующий день приступал к подобной операции уже со следующей пачкой. Учесть того, что по его стопам пойдет и младший брат, резонно рассудивший, что из початой (отцом?) пачки не грех увести еще несколько папирос, — учесть подобного не сумел, и в результате множественных операций отцу и достались пачки полупустые. Решить, чьих злокозненных рук это дело, — никакой дедукции не требуется. Батянька мчался за братовьями аж до самой околицы, и только здесь, на взгорке, был вынужден остановиться, задохнувшись. Мишка же, оказавшись на вершине холма в полнейшей безопасности, еще и дразнился сверху:
— А вот курить тебе надо поменьше! Тогда и бегать побыстрее будешь! Да где тебе нас догнать, куряка! Если хочешь знать, мы папиросы повытаскали, чтоб ты здоровее был! Курить — здоровью вредить! Спортом надо заниматься!
— Ах ты, шайтан, так ты о здоровье моем беспокоился!? — тут уж и вовсе обессилел от приступа смеха родитель, сумев лишь погрозить напоследок, и, махнув рукой, ушел восвояси.
Однако же, надо отдать справедливость бывшему сержанту-разведчику, не всегда погони его были так бездарны.
Вот в случае с младшим братишкой, например. Мальцу исполнилось уже года полтора, и мама частенько оставляла его на попечение братьев, отправляясь куда-нибудь по делам. Едва за мамой стукала калитка, как Мишка, мерзавец, убегал со всех ног, не оборачиваясь и лишь крикнув на бегу Ромке: «Остаешься смотреть за маленьким, — я скоро.»
– Ага, как же, скоро ты… Знаем мы такое «скоро», — ворчал себе под нос оставшийся, но ворчи — не ворчи, мальца одного не бросишь, а Мишки след давно простыл, — хоть кричи.
Плелся нехотя забавлять братишку, и, увлекшись, играл с ним вполне себе занимательно, — братишка был на редкость неплаксивый и стойко терпел все роли, которые мог ему предложить старший — и всадником на горбушке братовой ему нравилось, и в роли пленного немца неплохо выступал, да и просто мишенью для бомбардировки одуванчиками быть неплохо получалось. Одно плохо — не поговоришь с маленьким, не поспоришь о голубях, — не умел он еще говорить, только таращил любопытные глазенки, гукал и пускал пузыри.
Потому-то и решил твердо Ромка в следующий раз обязательно убежать первым, не оглядываясь, — ну не бросит же Мишка мальца одного, куда денется! Сказано — сделано! Едва мама шагнула за калитку, метнулся по кратчайшей, крикнув на бегу скороговоркой Мишкину же присказку, метнулся, не оглядываясь, и потому не видел уже, что Мишка привычно сделал то же самое, и тоже не оглянувшись.
Возвращаясь, довольный удачно проведенным днем, Ромка еще издали заподозрил неладное. Отец, вернувшийся с работы почему-то раньше обычного, метался по двору, заглядывая во все возможные закоулки, и лишь в палисадничке, остановившись почему-то подле старой сирени, замер, облегченно вздыхая и вытирая картузом потное лицо. Ромка подошел поближе. В тени старой развесистой сирени безмятежно спал братишка, перемазанный землей, в мокрых штанишках, зареванный, но чему-то доверчиво улыбавшийся во сне.
— Спит, малайка, — трудно выдохнув, сиплым громким шепотом сказал батя, – спит, а я-то было подумал…
Ромка тоже залюбовался братишкой. Кулачок под щечкой чумазой, заплаканный, спит себе на травке, посапывает, и ни гусь его не защипал, ни петух не клюнул, ни собака злая соседская не напугала, даже комары и мухи не докучали, словно находился малец под невидимым защитным колпаком, и нежаркое солнце склонилось над ним, напевая колыбельную, любуясь и убаюкивая, — и нет в этом мире ни бед, ни опасностей, — есть только яркий долгий солнечный день, небо есть синее, и трава зеленая, и бабочки безобидные… И захотелось Ромке так же вот точно уснуть безмятежно в зыбке из теней и солнечных бликов, и проснуться малайкой… Нет, лучше малайцем, — так, кажется, называются черные полуголые безмятежно танцующие люди, живущие на диковинных тропических жарких островах, населенных пальмами, бананами и крокодилами…. Замечтавшись, не заметил того краткого, но довольно опасного мига, в который произошла перемена отцовского настроения — от умилительно-созерцательного до воинственного, требующего немедленного разбора полетов.
Да что там Ромка, — даже Мишка, подходивший из переулка также довольный не без пользы проведенным временем и ничего не подозревающий, конечно, — даже Мишка едва не упустил момент, не сразу услышал скрип отцовских извилин, решавших дилемму: что сделать вначале — сграбастать оглоедов и лишь потом вытащить ремень из брюк или, наоборот, сначала вытащить ремень и уже потом сграбастать и незамедлительно приступить к воспитанию?
Надо отдать Мишке должное, — все же уловил этот краткий миг, когда отец, решивший все-таки дилемму, с рычаньем: «Одного мальца оставили, шайтаны!» — протянул уже к нему карающую руку, — в этот самый момент стартанул Мишка. Ромка, хотя и с небольшим опозданием, – за ним. Бежал, давая себе твердое обещание поработать еще хорошенько над стартом, старт у меня хромает, есть чему поучиться… Одним словом, были в тот раз братовья на грани провала.
Справедливости ради надо отметить, что не все только гонялся за братовьями папаша. Нынешней весной строили Ромка и Мишка с приятелем Кирой голубятню прямо на крыше сарая. Ромке поручили выпрямлять молотком старые ржавые гнутые гвозди, что в немалом количестве находились под верстаком отцовским в таком же старом ведре. Очень старался, но на каждый выпрямленный гвоздь приходилось по два отбитых молотком нечаянно пальца. Счет был явно не в нашу пользу. Отец, заругавшийся было вначале — крышу, дескать, проломите, сорванцы! — взглянув на Ромкины руки, ушел в кладовку и вернулся с целой жменькой новеньких блестящих гвоздочков, извлеченных из невесть какого тайника, заставив братовьев, считавших самонадеянно, что уж им-то все тайные отцовские схроны отлично известны, — заставив братовьев основательно призадуматься. Батя долго глядел в небо, на кружащую стаю, и лицо его было при этом просто мальчишеское, а потом стало непривычно размягченным, задумчивым. Словом, строительство высотной голубятни было официально санкционировано.
Голубям здесь было очень хорошо — они бродили по крыше, поклевывая зерно, и здесь не нужно им конкурировать с наглыми и прожорливыми курами, которые к тому же, получив отпор, тут же бежали жаловаться петуху. Нашего петуха звали Борькой, видимо, давно ещё Мишка так назвал. А соседскому петуху повезло меньше – не было у соседей пацанов Мишкиного или хотя бы Ромкиного возраста, потому и оставался бедный безымянным. Ромка называл его для удобства Жёлтым, поскольку именно жёлтый цвет и преобладал в оперении, тогда как у Борьки преобладал красный (представляете, как зрителям удобно различать бойцов?). Петухи, по счастью, чаще всего заняты были дракой. Чего уж там они не поделили, — кур ли, или место у кормушки, или просто бились за свою каждый территорию, неизвестно, но противостояние их было крайне свирепым — сражались не на жизнь, а на смерть. То один, то другой специально, демонстративно вторгались на чужую территорию – и начиналось! Бывало, сидели в пыли друг против друга, окровавленные, обессиленные, тяжело дыша и выжидая удара гонга, призывающего к следующему раунду. До того дошло, что проблемой петушиной всерьез озаботились даже взрослые — отец и сосед дядя Ваня.
– Сань, а что они собираются делать? –
– Будут принимать радикальные меры, - совершенно непонятно ответил Саня Голиков, начитанный старшеклассник и сосед.
Чуть позже прояснится дело. В одно прекрасное утро сосед дядя Ваня гордо будет демонстрировать своё приобретение: он купил в Челябинске на базаре какого-то уж очень породистого индийского петуха, и даже самолично, не то, что Жёлтому, присвоил ему имя – Брама.
Ромка, прибежавший позднее, решил разглядеть в щель забора, что же это за Брама такой. В глаза вначале бросился лежавший на крыльце летней кухни странно знакомый неподвижный комок жёлтых перьев. Не сразу сообразил, что это боец Жёлтый. А когда сообразил, не помня себя бросился к отцу:
– Папка! Папка! Не надо принимать к Борьке дарикальные меры! Не надо!
Встревоженный отец едва сообразил, в чем дело, а когда понял, посмеялся, притянул Ромку к себе:
– Ну что ты, какие меры. Теперь нашему Борьке драться не с кем…
– А Брама?
– А ты сбегай, погляди на него…
Действительно, красавцу Браме – почти вдвое крупнее всех местных кур, в больших «сапогах» - пышном оперении на мощных ногах, знатному индийскому радже наш поджарый взъерошенный Борька не противник. Успокоенный Ромка отправился по своим делам.
А Борька, вздохнув печально и решив, видимо, что тризна по другу-врагу Жёлтому должна сопровождаться особенным турниром, отправился на территорию теперь уже Брамы.
Но ни наглое вторжение Борьки, ни демонстративная дегустация чужой кормушки, ни даже беспрецедентное вспрыгивание его на спины чужих несушек – ничто не возмутило нового властителя. Борька даже, кажется, утратил интерес к тому, ради чего и запрыгивал на спину несушкам… Потеряв терпение, он открыто ринулся в бой. Но новый хозяин птичьего двора, увы, позорно бежал. Скучно стало Борьке, неприкаянно как-то, он целыми днями бесцельно слонялся по двору или спал себе непривычно мирно в горячей пыли. Но Ромке и такой радикализм годился.
— Эх, жалко, что наш боевой петух не умеет летать! — размечтался Ромка, — уж он-то помог бы мне поймать Болтуна.
И летел уже Ромка, сидя верхом на петухе, летел высоко над облаками, и подбирался уже к самой Болтуновой «горке», — вот сейчас, сейчас протяну руку — и поймаю тебя, неуловимого. Красный красавец — петух с неудачным, на Ромкин взгляд, именем Борька, — да как же петух может быть Борькой, ведь Борьками обычно поросят называют — возмущался Ромка. На что Мишка резонно отвечал, что петух Борькой был еще до появления некоторых на свет, намекая, что именно он этим именем и наградил куриного жениха, — так вот этот самый Борька, мощно взмахивая огромными красными крыльями, которые одолжил ему знакомый стерлитамакский дракон, поравнялся с Болтуном, и тот никуда удирать не собирался, а только подмигнул дружески и клюнул не больно прямо в ладошку…
Ромка проснулся так же внезапно, как и задремал. Болтун действительно ходил рядышком, клевал зерна и задорно поглядывал бусинками глаз, воркуя так, как он один и умел, — громко, мощно, самозабвенно, за каковое умение и был награжден таким именем. «Ну вот, разболтался, Болтун, — деланно построжал Ромка, — опять убежишь, да? — Протянул руку — голубь и не собирался тикать, доверчиво клюнул снова в открытую ладошку. — Да тебя, паря, чтобы поймать, надо перестать ловить, что ли?!»
Подивившись такой противоречивости голубиной натуры, Ромка понял окончательно: второго ронда (рудна, ранда?) в их с турманом дуэли не будет.
— Интересный ты парень, Болтун! — Ромка вспомнил, что и появился-то на свет турман не совсем обычно, вернее, обычно, конечно, но не так все же, как остальные голубята. Позапрошлой весной Белая, взрослая довольно-таки голубка, одна из первых, что принес Мишка за пазухой о-очень давно, — Белая исправно высиживала свою кладку. Была она не то чтобы очень породистой, скорее, вовсе беспородной была голубка, но Мишка, а за ним и Ромка, очень дорожили ею, заботливей мамаши никто из ребят не назовет. И кладка у нее была немаленькая — целых два кругленьких в редкую крапинку яичка. Ромка каждое утро прибегал в голубятню и первым делом осматривал кладку — не вылупились ли уже птенцы. И пересчитывал яйца, разумеется. А в одно прекрасное утро яичек оказалось 3. И одно из яичек весьма отличалось от прочих — и крупнее было, и белее. На Ромкино удивление Мишка только загадочно улыбался. — «Видимо, аист принес или кукушка подложила?..»
Радостное ожидание едва не испортил Витька, парень постарше и поопытнее, оглядев с видом знатока кладку, Витька потряс яичко подле уха, повертел туда-сюда, чуть ли не понюхал и выдал авторитетный вердикт: «Да это болтун, чего вы ждете!» Болтуном обычно называют голубятники, да и, наверное, любители других видов птиц, называют обычно пустое, без зародыша, яичко, из которого никто уже не вылупится, — сиди - не сиди на нем наседка. Поначалу казалось, что так оно и будет, что прав оказался Витька, — из всей кладки в положенный срок один за другим вылупились желторотики, а третье и не думало даже давать трещину. Мишка все больше мрачнел и бормотал про себя: «Обманул, пацан. Да чтоб ты от той мороженки простудился!». Никому не рассказывал Мишка, что приобрел яичко на птичьем базаре у шустрого рыжего пацана за пару эскимо. Пацан, довольный удачным обменом, утверждал горячо, что яичко это — от знаменитой пары турманов, которые умеют делать сальто, и купивший яичко совершил самую выгодную сделку в мире. Побоявшись, что засмеют товарищи, Мишка решил до времени помалкивать, — скажут еще, что такого опытного голубятника обманул городской малолетка.
Но в положенное, видимо, время, хотя и позже прочих, болтун явил миру крепкого горластого пискуна, которого так и нарекли пока Болтуном. Позже, как уже было сказано выше, Болтун подтвердит свое гордое имя недюжинным умением ворковать.
И даже когда вылупился наконец Болтун, предпочел Мишка не раскрывать тайну его происхождения, поскольку такое романтическое появление на свет необычного голубя добавляло ему вес, а хозяину — авторитета в определенных кругах. Процедить как бы нехотя, невзначай в ответ на восторги зрителей: «Да вот, вырастил птичку, ничего себе вроде получилась...» — это дорогого стоит, потому и величал Мишка до времени Болтуна дикарем.
И действительно, внешне Болтун ничем особо не выделялся — неопределенного бурого цвета с редкими подпалинами, носатый, причем белые наросты на носу великоваты, как у почтаря, тело крупное, сильное, гордый постав головы и, — полное отсутствие приятных украшений, как-то: большие лохмы (перышки) на ногах, роскошный хвост, как у павлинов, пестрая красивая расцветка, как у бабочек, чубчик на голове, как у чубарых либо гордая выпуклая грудь, как у дутыша. Ничего этого не имел Болтун, да ему украшения, как выяснилось позже, и не надобны — летать бы только мешали. Едва встав на крыло, Болтун показал, какой он замечательный летун и к тому же вертун. У братьев, — не первый год голубей держат, — были у братьев и породистые красавцы, и неплохие летуны — николаевской породы, были такие, что совершают в воздухе переворот через крыло, были «бойные», — умеющие «бить», то есть хлопать в воздухе крыльями так сильно и звонко, что на земле отлично слышно, были такие, что «садились на хвост», — то есть резко как бы садились в воздухе, распушив хвост и одновременно хлопая крыльями, — но такой вертун через голову, совершающий полное сальто множество раз без остановки, без каких-либо переходов, начиная с «горки» — самой верхней точки полета; таких вертунов ни у кого в деревне не было, да и упомнить подобного никто даже из старых голубятников не мог.
Ах, как же хороша она была, эта маленькая, — кремовая голубка, хозяин которой, заломив сначала неподъемную для братьев цену, сжалился все же позже, не сумев-таки вынести Ромкин умоляющий молчаливый, и оттого еще более труднопереносимый безнадежный взор, — влюбился Ромка в Кремовую с первого взгляда и навсегда. Да и как было не влюбиться, подержав в руке это чудо — стройненькую маленькую яркой кремовой расцветки голубку! Точеный носик с маленькими белыми наростами, изящная подвижная головка, белый аккуратный бантик вокруг шейки, небольшие светлые «сапожки» на ногах, широкий пушистый хвост, состоящий из чередующихся белых и красных перышков, — все вместе создавало невиданное прежде Ромкою изящество.
— Миш, давай купим ее, смотри, какая красивая!
— Да у нас и половины денег нет, что ты!
— А представляешь, какие у нее и Болтуна будут голубята, — красивые, как Кремовая, и такие вертуны, как Болтун!
— Пойдем, пойдем отсюда. Извините его — мал еще, — Мишка потихоньку оттеснял братишку от прилавка, пока у того еще хватало сил стоически крепиться и не разреветься.
— Слушай, пацан, а если — наоборот?
— Что — наоборот?
— Ну, голубята будут некрасивые, как Болтун, и летать — так себе, а?
Ромка отчаянно замотал головой, продавец, мужчина в годах, посмеявшись, махнул рукой:
— Отдаю! Сколь там у вас? Кажи гроши! Я вижу, пацан, ты настоящий голубятник! Береги ее…
– Ну вот, обратно зайцами поедем…
Ромка на всё согласен – зайцами так зайцами, хотя и непонятно всё же, почему это зайцам такое предпочтение – проезд бесплатный, а вовсе не тем счастливцам, у которых под рубашкой на груди угрелось кремовое чудо…
Вот потому и пытался Ромка поймать Болтуна, — чтобы поженить его с Кремовой. Обычно голубей для выведения желаемого потомства нужно было спаривать, для этого посадить голубка и голубку вместе в клетку, закрыть на несколько дней. Затем наблюдать за их поведением. Если голубь начнет ходить важно вокруг подружки, воркуя и кланяясь, и всячески оказывая ей внимание, значит — дело будет слажено, нужно только подождать еще немного, дня 3-4. За это время голубь успевает смириться с несвободой, погрустит еще слегка, да и вынужден будет зажить жизнью примерного семьянина, — начнут они с подружкой обустраивать гнездо, в котором вскоре отложит голубка яички. Тогда уже и не нужны будут запоры, — голубь, проникнувшись новым для него духом ответственности и без всяких запоров не станет отлучаться от семейного гнездышка, будет помогать голубке и нежно заботиться о ней. Но это все, сами понимаете, про обычных голубей. А как быть с Болтуном, неуловимым и свободолюбивым? Пока Ромка размышлял, проблема решилась сама собой, — как-то утром Мишка радостно сообщил:
— Ура! Они уже вместе мастерят гнездо! Молоток, Болтун!
И верно, молоток Болтун безо всякого принуждения и даже с видимым удовольствием, исполнял обязанности будущего молодого папаши, — носил в клюве травинки для гнезда, которое начала уже формировать в уголке голубятни Кремовая, задиристо прогонял других голубей и даже отлучаться в небо, на свою излюбленную «горку» стал значительно реже.
— Через пару недель у нас появятся яички от этой пары!
– «Об этой новости неделю в порту гудели рыбаки», — снова загадочно комментировал Саша Голиков. И впрямь, пацаны-голубятники чуть не записываться стали в очередь за Болтуновыми будущими пискунами.
«Ох, не к добру это», — ревниво подумал еще тогда счастливый Ромка. И отец, радуясь за сыновей, про себя встревожился, что плохая это примета, — делить шкуру неубитого медведя.
Но вслух сказал только: «Не говорите гоп, пока не перепрыгнете, — так у нас на фронте говорили. Ну, дай Бог…».
Мишка с утра тренировался в стрельбе из нового черемухового лука. Для него была найдена очень удачная ветка — ровная по всей длине, в меру толстая и очень упругая, и даже изогнута оказалась слегка по концам, — почти в точности так, как и должен быть изогнут уважающий себя и своего обладателя боевой лук. Высохнув, черемуховая ветка не потеряла, а скорее добавила упругости, и стрелы Мишка смастерил тоже неплохие, — из утащенного из отцовской мастерской четырехгранного штапика – реечек, ровных и одного диаметра по всей длине. Наконечники изготавливались из жестяной банки, для этого вырезался треугольник и затем скатывался в конус. Наконечники Мишка раскалил в банной печке добела и закалил, бросив в воду. Зашипев, они потеряли несолидный желтоватый цвет и приобрели воинственный серый, стали вдвое крепче и входили наполовину в доску-мишень. Мишка славился в нашем конце деревни как лучший Робин Гуд, и поэтому тренировался упорно, желая поддерживать репутацию. Наловчился так, что стал довольно часто попадать в подброшенную вверх старую фуражку, а деревянные ворота исклевал стрелами так, как не смогли бы Борька, Желтый и Густав совместными усилиями.
— Скорей, хватай лук, он там, там,.. на столбе, — запыхавшись, Ромка не мог объяснить толком и только дергал за рукав брата.
— Да кто там-то?
— Там, на столбе, возле нашей калитки, — он, гад, кобчик!
Мишка выхватил из стопки лучшую стрелу с каленым наконечником, пригнувшись, подбежал к калитке, выглянул из-за нее, шикнул, прижав палец к губам:
— Тихо ты! Вижу!
Наложил стрелу, натянул тетиву, опустил лук, — не удавалось все усмирить сердцебиение. Ромка нетерпеливо дергал сзади за рубаху. Наконец, прицелившись еще раз, Мишка спустил тетиву. Фуркнув, стрела сухо щелкнула и вонзилась точно… Как же так, да что же это?! Стрела вонзилась точно между когтистых лап кобчика, ровно в паре сантиметров от светлого, в крапинку, подбрюшья. От неожиданности кобчик суматошно взмахнул крыльями и едва удержал равновесие, однако, надо отдать ему должное, быстро справился с нервами, глянул остро и бесстрашно огненным глазом с красным кругом вокруг черного зрачка на притихших братовьев, он бы еще, кажется, и сплюнул независимо скрозь губу, кабы имел таковую, затем отвернулся, презрительно показав бурое подхвостье:
— Ну что ж, поручик, дуэль еще не окончена. Следующий выстрел — за мной! – Показалось, именно эти слова и процедил он, щелкнув изогнутым хищным клювом, почти черный, небольшой, но литой, стремительный — неторопливо снялся, улетел, не оглядываясь и редко взмахивая крыльями, низко над крышами, — скрылся, разбойник, за кустами.
— Ну вот, промазал! Только по шапкам стрелять и можешь! – Едва не разревелся Ромка. Мишка пристыженно молчал, — черти его берегут, гада, что ли?! Ведь одним выстрелом можно было избавиться от убийцы, — победа была так близка… Мишка сбил сконфуженно палкой стрелу, причем наконечник, тот самый, каленый, засевший глубоко в тело телеграфного столба, в самый его заостренный слегка кончик, наконечник остался на месте, словно зарубка на память.
Встревоженные братовья почитай что неделю уж не выпускали стаю. Заскучал не только Болтун, но и другие голуби притомились сидеть, как в темнице, в закрытой наглухо, от греха, голубятне. И всю эту неделю не слышно было в деревне новых сообщений о случаях разбойных нападений на голубей кобчика, хотя допрежь эти сведения поступали регулярно, как сводки с фронтов. Успокоившись слегка: «Видно, унесли черти гада!» — то один, то другой голубятник отваживался поднимать стаю, размять голубкам крылья.
Никто не знал, откуда он появился. Не было прежде такой напасти. Случалось, вороны наглые утаскивали цыплят, воспользовавшись отсутствием надзора, поговаривали, что у одной старушки коршун унес даже гусенка, взрослые голубятники рассказывали также о бывших когда-то в деревне случаях нападения на голубей ястреба. Пацанам казалось, что случаи эти, происходившие в глубокой древности, уж к ним-то отношения не имеют. Но — реальность оказалась весьма суровой. Уже не один, не двое голубятников были свидетелями, как примчавшийся откуда-то быстрый, небольшой, темный пернатый хищник, которого называли кто ястребом, кто коршуном, кто соколом, – средь бела дня утаскивал голубя. Только Санька Голиков внес ясность, принеся и показав всем страницу энциклопедии, где изображен похожий разбойник. «Это кобчик, из отряда соколиных! Питается… странно, питается он грызунами и насекомыми», — прочитал Санька комментарий. Что уж там случилось, — грызунов ли не хватило этому мерзавцу, или на насекомых нынче недород, но повадился кобчик таскать голубей регулярно, нагло, средь бела дня налетит неожиданно, со стороны солнца, черной молнии подобный, — ударит с лету заметавшихся беззащитных голубей, — и утащит одного куда-то за деревню, в лесопосадки. Умело выжидал, гад, когда голуби на малом, невысоком круге, уже снижаясь, начнут терять скорость, и нападал вероломно.
В тот несчастный день братовья тоже подняли стаю. Ах, как радостно, как вольно и безмятежно кружили, парили, кувыркались засидевшиеся голуби! «Бойные» били так, что, казалось, целый зрительный зал там, в небе, рукоплещет ясному летнему деньку, вертуны вертелись самозабвенно, николаевские стройной стайкой «наматывали» круги над деревней. Болтун взобрался на такую высокую «горку», что и разглядеть его не удавалось, и сорвавшись с нее, как лыжник с трамплина, несся, кувыркаясь через голову непрерывно, и лишь у самой земли, каким-то чудом остановив стремительный каскад, взмывал вновь в небо, купался в солнечной синеве, наслаждаясь волей, молодостью, силой, резвился, как, наверное, резвятся золотые рыбки в теплом синем океане у берегов зеленого острова, на глазах у беспечных жизнерадостных малаек и малайцев.
И Ромка отлично это понимал: точно так же и ребята весною, — и Ромка, и Рафик, и Петька, да и все, кто только ни находился в тот день и на той едва просохшей полянке, скинув надоевшие уже за короткую весну сапоги, носились галопом, прыгая, кувыркаясь и взбрыкивая, словно жеребята, дождавшиеся наконец теплого солнышка и травки зеленой… «Ничего себе, как мы, оказывается, похожи», — удивлялся Ромка
Он опять налетел неожиданно — со стороны солнца. Ребята не сразу и поняли, что еще за странная черная точка появилась в стае. Встревоженные голуби, плотнее сбившись, как-то беспорядочно пошли на снижение, а кобчик рванулся за одним, летавшим чуть в стороне и выше. — «За Болтуном погнался!» — ахнули все, стоявшие на земле. Болтун тоже начал снижаться по крутой спирали, но снизу было заметно: скорость пикирующего кобчика, сложившего крылья, подобного ракете, явно выше, и вот-вот пересекутся их траектории… Пацаны горестно ахнули было, когда их пути пересеклись, но в самый последний миг Болтун кинулся через голову, еще, еще — каскадом кульбитов увернулся-таки от смертоносного черного снаряда, — «Ура, ура! — закричали все наблюдавшие, — Кобчик промахнулся! Промазал, сука!»
Оскорбленный неудачей хищник резко развернулся и погнался за не успевшей снизиться достаточно для приземления стаей, разбил — разогнал стаю, смешал ее с другими, летавшими рядом, понесся вслед за метнувшимися в сторону. Пацаны постарше побежали на другой конец деревни, откуда можно будет увидеть продолжение погони. Мишка крикнул на бегу: «Ромка, загоняй наших, наши садятся!» Ромка, естественно, поспешил открыть голубятню настежь, дождался, когда последний встревоженный голубь влетел внутрь, поискал глазами — Болтун ходил по крыше, — значит, в безопасности. «Кремовой нету!» — ожгло внезапно , — кинулся за пацанами.
Нет, сам Мишка не видел, не успел еще добежать до околицы, — рассказали очевидцы: кобчик с лету ударил Кремовую, схватил, снизившись едва не до крыши, — скрылся за лесопосадками у железной дороги, за густым строем боярышника и колючих «фиников». Миша нашел только два кремовых перышка…
— Выстрелил, выстрелил все-таки, гад летучий! — бормотал Мишка, вернувшись домой, перебирая бесцельно колчан со стрелами.
— Да кто выстрелил-то, в кого?
— Да я так это, книжку вспоминаю, не обращай внимания, — ответил брат, деланно беспечное лицо успев-таки изобразить, — ни к чему малому знать подробности.
– И почему так получается: цыплят есть кому защитить — чуть какая опасность, наш боевой петух Борька, даром что летать не умеет, — у Борьки самая высокая «горка» — это соседский забор, на который и взлететь-то ему не всегда удается, чуть какая-никакая опасность станет угрожать цыпляткам, этим смешным желтеньким пушистым комочкам, — петух коршуном подлетит и не раздумывая ни секунды кинется в атаку, — хоть на собаку, хоть на ворону-воровку, да хоть и на самого волка, если тому взбредет в башку так глупо рисковать своей волчьей жизнью, забравшись на птичий двор.
А гусята? Те вообще под охраной самого Густава.
— Миш, почему гусака зовут Густав? Разве это гусиное имя?
— А ты спроси у Саньки Голикова.
Санька Голиков, сосед через дорогу, был, пожалуй, самый начитанный парень на нашей улице, но и он не прояснил вопрос.
— Почему Густав? Да потому, что Гусак! — газеты читать надо, пацан, тогда и поймешь, — ответил Санька загадочно. — «Наверное, ему некогда, спешит скорее читать какие-нибудь приключения», — простил Ромка соседу подобное немногословие, знал — зимой, накатавшись на горке и набегавшись, будут ребята слушать, затаив дыхание, рассказы Леньки о прочитанных накануне приключениях капитана Сорви-голова или, наоборот, Всадника без головы, — и то и другое страшно интересно, и слушать будут все, пока окончательно не замерзнут ноги и носы.
Так вот, Густав. Густав — большой толстый вальяжный гусак, почему-то считался китайцем. Может быть, из-за странного выступа, проходящего через всю грудь и живот, и едва не волочившегося по земле, придававшего хозяину особенную толщину. На лбу, выше глаз, также находился весьма заметный выступ, придававший гусаку слегка изумленный и респектабельный вид; все вместе это напоминало китайского вельможу с картинки в книжке. Медленно и важно Густав выступал впереди своей многочисленной стаи, и, уж поверьте на слово, при малейшем намеке на опасность для гусят с него вмиг слетала вельможная китайская медлительность, и широкий красный клюв с молниеносной быстротой совершал выпады на длинной подвижной шее, приобретавшей стремительность кобры в атаке. Ущипнуть Густав мог о-очень больно, да вдобавок мощно ударить твердыми серыми в крапинку крыльями, — не раз пацаны наблюдали позорное бегство от гуся даже крупной дворняги. Но и Густав не имел, к сожалению, летных способностей. Он и летать-то пытался только раз в году — в октябре, или начале ноября, когда выпадет неожиданно первый снежок, и в холодном чистом воздухе четко слышны странные, зовущие, курлыкающие звуки, — это высоко-высоко в небе, наверное, на высоте «горки» самого Болтуна, пролетают стройные клинья гусей ли, уток или лебедей, — не разобрать снизу, неважно кто, — но улетают же, зовут, зовут с собою в дальние страны… В такие дни был тревожен Густав, не кормился, не пасся на благодатной отаве, изредка гагакал сухо, громко, отрывисто, — и тогда вся стая, в которой уже трудно было отличить весенних гусят от взрослых гусынь, вся стая срывалась с места и бежала, бежала стремительно, помогая себе торопливо машущими крыльями, и некоторые из гусей даже умудрялись оторвать от земли тяжелое тело, и все они так страшно воодушевлялись этим кратким мигом полета, что с полчаса, не меньше, обсуждали все враз и наперебой, подняв невообразимый шум на другом конце деревни, куда сумели добежать-долететь.
Не важно, видимо, сколько ты можешь пролететь — тысячу километров или сотню шагов, — важно, что ты все-таки попытался это сделать…
— Да, жалко, пацаны, что вы летать не умеете. Уж вы бы обязательно, — и ты, Борька, и Вы, Густав, — вы бы обязательно отомстили кобчику за Кремовую, — обидно, что голубей защитить совсем некому в небе.
Ромка утер рукавом набежавшую слезу. Взгляд его упал на ящик из-под печенья:
— Да знаю, знаю, Дракоша, ты бы тоже помог, если б тебе крылья приделали на кондитерской фабрике. Мы бы с тобой прямо в небе наваляли палкой этому кобчику….
Стерлитамакский дракон смотрел с крыши сарая преданно и слегка стыдясь, ввиду действительного отсутствия крыльев.
Солнце сегодня светило так же ярко, и полынь пахла ничуть не менее терпко, но для Ромки день этот навсегда останется в черном списке. Сегодня он понял все-таки, что Кремовая не вернется уже никогда. Как ни старались Мишка и пацаны скрыть все, что произошло неделю назад, как ни убеждали Ромку, что вернется Кремовая, что, наверное, заманил кто-нибудь и скоро явится с предложением выкупа — Ромка все понял, и помог ему понять горестную новость Болтун. Турман уже который день сидел, нахохлившись, не болтал, не ходил с поклонами и гуканьем подле молодых голубок, он сидел на крыше сарая, изредка поднимался, делал невысокий круг над домом, словно высматривая кого-то, и вновь возвращался на крышу. В голубятню он не заходил даже на ночь, словно понимал, что тоже закроют, как и других, и тем помешают его планам.
— Похоже, тоже кобчика боится — рассуждали пацаны. Не знали еще, не могли предугадать, что произойдет вскоре. Уже больше недели никто из них не открывал голубятни, не свистел, не размахивал шестом с привязанной на конце тряпкой, поднимая стаю на крыло. Но и кобчик не появлялся; напряжение нарастало.
День этот знаменательный, который назовут позже Днём Дуэли, начинался обычно, ничто не предвещало крутых событий. Голубятники собирались то тут, то там группками, и обсуждали одно, конечно: а не пора ли уже выпускать, «шугать» голубей, дать им наконец размяться, ведь кобчик не появлялся уже довольно давно. Однако никто не решился все же в то утро. Лишь Болтун, которого уже и не пытались закрыть в летней голубятне, ночевавший на крыше сарая в одиночестве под охраной слегка приоткрывшего пасть стерлитамакского дракона, лишь Болтун в это утро, не выдержав, взобрался на свою любимую «горку». За ним наблюдали все, находившиеся в это время на улице пацаны. Ах, как хорошо, как вольно было голубю в безоблачном сегодня небе под лучами нежаркого еще солнца! Только одиноко, наверное, было сегодня Болтуну… Впрочем, одиночество это кончилось внезапно и страшно.
— Вот он! Летит! Летит! Кобчик! — закричал вдруг самый глазастый.
Он появился вновь со стороны солнца, — придерживался, гад, подлых своих эффективных приемчиков. Не без труда, но взобрался на Болтунову «горку», где его несколько поздновато заметил голубь. Ринулся в свое гибельное пике, не усвоив еще уроки прошлой охоты на Болтуна или просто не узнав его — вновь промахнулся, когда голубь применил свой фирменный каскад кульбитов.
Внизу, на земле, не стих еще торжествующий гомон пацанов, вновь ставших свидетелями промаха кобчика, как все увидели странное поведение голубя. Болтун не стал снижаться дальше, чтобы приземлиться на родной крыше, воспользовавшись тем, что кобчику нужен довольно широкий круг для выхода из пике и захода на позицию новой воздушной атаки. Турман вновь набрал высоту, на этот раз вдвое меньшую, — его хорошо было видно в чистом утреннем воздухе.
— Что он делает?! Что делает!? — Беги, скорей беги, Болтун! — метались в панике братовья.
— Это называется: дергать смерть за усы! — снова непонятно комментировал Саня Голиков, — он хочет зачем-то раздразнить кобчика… Без паники, пацаны, в небе наш ас турман!
Легко сказать — без паники. Ромка даже отвернулся и закрыл глаза рукавом, когда кобчик еще раз, но уже на меньшей высоте, ринулся в атаку. Ох, хитер был степной разбойник! — на этот раз его пике почти совершенно вертикально, а значит, и скорость гораздо выше, — выше скорости снижения Болтуна, совершающего непрерывные сальто. Прикрыв глаза ладошками от солнца, все напряженно всматривались в небо…
— Черт, черт! У кобчика скорость падения выше! — Санька сам оборвал себя на полуслове, — все и так было понятно, — в этот раз голубю не уйти. И вот, когда у всех затаивших дыхание готов был уже вырваться горестный крик в тот злосчастный миг, когда пересекутся траектории воздушных бойцов и Кобчик ударит Турмана, — произошло невероятное: Болтун вместо сальто через голову резко, без перехода, «сел на хвост», то есть распушил хвост и «ударил», хлопнул крыльями, — в тот момент его и подхватила, подбросила воздушная подъемная струя. А Кобчик, разумеется, падавший с ускорением, как камень, ни приостановить падения, ни скорректировать полет не сумел.
— Произошел эффект раскрытого парашюта, — объяснял Саня Голиков едва утихомирившимся пацанам. — Парашютиста тоже так резко подбрасывает в момент раскрытия. Молодец, Болтун!
Не успели еще смолкнуть проявления радости от победы во втором раунде, как все вновь затихли в тревоге: Болтун опять не стал садиться на крышу, хотя она была уже совсем рядом, Турман зашел на новый круг! Теперь он поднялся совсем невысоко, стоял, словно дожидаясь противника. И Кобчик развернулся еще резче, метнулся в атаку, не набрав достаточной высоты…
Ромка этого видеть уже решительно не мог. После расскажут, как происходила последняя дуэль Турмана и Кобчика.
Предприняв очередную отчаянную попытку, Кобчик ринулся в крутое пике немного в стороне уже, ближе к лесопосадкам железной дороги, состоящим из густых и колючих больших кустов боярышника и «фиников». Снова промахнулся, конечно, и, не успев выйти из пике, свалился камнем в кусты, — это еще успели увидеть первые добежавшие туда пацаны. Они видели еще, что вертящийся Болтун скрылся за линией кустов.
Ромка в числе первых прибежавших не был, конечно, зато дольше других продирался с палкой в руках сквозь колючие кусты в направлении, куда, как утверждали старшие пацаны, скрылся, барахтаясь и падая, махая одним крылом, ненавистный Кобчик.
— Только попадись ты мне, гад, я тебе второе крыло переломаю! Получишь ты у меня за Кремовую, гад! — сквозь злые слезы бормотал исцарапанный Ромка. Но гад не показался, видно, затих где-то, забившись в кусты, — улететь-то он точно не мог.
Ромка с трудом выдрался из колючих зарослей «фиников», боярышника, дикой смородины и малины, ирги и ещё каких-то, неизвестных ему кустов. Ребята молча стояли группкой невдалеке, на поляне близ железнодорожных рельсов. Когда Ромка подошёл, расступились. Брат приобнял за плечи, притянул слегка:
– Нет больше нашего Болтуна…
– Миновал точку возврата, – загадочно и грустно сказал Голиков, – не вышел из пике.
Болтун не валялся жалкой кучкой скомканных перьев, как бедняга Жёлтый.
Болтун закинул гордо носатую голову, распушил хвост, распластал крылья по примятым слегка кустикам земляники, будто собирался после очередного своего фирменного переворота вновь взмыть в небо, такое синее, зовущее, такое близкое и далёкое сегодня…
Похоронили Болтуна недалеко от места гибели, на холмике, поросшем разнотравьем, ковылем и полынью. Мимо по железной дороге проносились поезда, вид открывался далеко вокруг – поля, переходящие в лесочки березовые, деревенька вдали, в траве стрекочут кузнечики, бабочки летают, бабочки…
Шмыгали носами не только младшие сестренки, увязавшиеся на проводы Болтуна, но и пацаны постарше, все, одним словом, плакали. Все, кроме Ромки. Никому не уступал лопату. Ямку выкопали удобную, аккуратную. Ромка принес заранее из дому свой любимый фанерный ящичек для солдатиков, который смастерил отец в редкие часы зимнего досуга.Выдвигающаяся крышка плотно подогнана, имеется даже маленький крючочек из блестящей проволоки. Ромка сам выжег лупой на крышке летящего голубя, тот получился слегка кривоват, зато похож на Болтуна. В ящичке жили драгуны, уланы на конях и с саблями, пешие артиллеристы с пушкой, но больше всех, конечно, было красноармейцев – оловянных и пластмассовых.
– Не обижайтесь, пацаны, но ящичек сейчас Болтуну нужнее. Поживите пока в мешочке.
Пацаны были привычны к лишениям – солдаты все же – молча ссыпались в мешочек вместе с конями и пушкой, сожалея, наверное, что нет среди них лётчиков-истребителей – помочь Болтуну не сумели.
Ромка уложил на дно ящичка травы, цветочков, бережно положил голубя. Холмик из дерна получился аккуратный, хотя и невысокий. Хорошо тебе будет лежать здесь, Болтуша, здесь, у железной дороги, коровы не пасутся, а я буду часто приходить к тебе, – вместе посчитаем проносящиеся мимо вагоны, вспомним Кремовую, за которую ты отомстил. Ты победил в этой дуэли, Болтун!
Много лет прошло с тех пор, очень много. Приезжая в редкие отпуска в деревню, Роман Николаевич обязательно приходил на могилку. Нет, холмика уже не видно – напротив, вместо холмика – ямка. Почему-то особенно хорошо было сидеть здесь летом, в июле, сидеть, покусывая травинку, и вспоминать. Тогда, в далеком уже детстве, Ромка мечтал иметь бинокль. Разглядывать в бинокль кувыркающихся в небе голубей было бы здорово! «Бинокль, сынок, только командиру положен! Вот станешь лейтенантом – тогда…» – обнадёжил отец. Но старшему лейтенанту запаса Роману Николаевичу бинокль, чтоб рассмотреть те далекие дни, не нужен. Они так и сохранились в объективе памяти – яркие, красочные, временем нисколько не тронутые – события далеких дней, словно вчера и произошедшие. Так же радостно резвятся в небе голуби, так же самозабвенно в углу двора дерутся петухи Борька и Жёлтый, и так же неодобрительно-надменно поглядывает на бойцов китайский вельможа Густав, а на едва заметном холмике, оставшемся от снесенного сарая и заросшем давно бурьяном можно еще найти поржавевшие полоски жести, составлявшие когда-то металлический скелет стерлитамакского Дракона. Я вас помню, пацаны, хоть вы и нелетающие птицы.
…Ромка ещё долгое время, вёснами, прибегал в голубятню, чтобы тщательно осмотреть кладки, пересчитать яйца – ждал с замиранием сердца, – обнаружится вдруг, обязательно обнаружится в какой-нибудь из них третье, весьма отличное от других, крепкое большое яйцо, из которого вскоре, но чуть позже других, и вылупится бурый горластый пискун, вылупится и проворкует утробно и весело: «Привет, Ромка! Это же я – Болтун!»