Тамара Николаевна никогда не была красивой, и по этой причине страшно завидовала всем симпатичным женщинам. До тридцати пяти лет она так и не сумела выйти замуж, правда, у неё был любовник, но это только для того, чтобы женщины - сотрудницы по работе, не обижали её жалостью. В остальном она была такой же, как все. Зимой одевалась в меха, летом в кримплен и джинсу. В юности много читала стихов и прозы, и по этой причине чувствовала себя женщиной интеллигентной - этакого меланхолического склада, тщетно пытающейся врасти в грубую современную реальность.
Петр Григорьевич Пряслин, её нынешний мужчина, был человеком неказистым, через меру тощим, но удивительно жилистым. В гостях у Тамары Николаевны он любил выпить рюмочку хорошего вина и, расслабившись, поговорить о политических проблемах. При этом все его рассуждения были своеобразной вариацией на глобальную тему о гибели современной цивилизации. Но почему-то слушать его было приятно, порой, даже увлекательно.
Правда, в последнее время Петр Григорьевич приходил к ней нечасто, но и не так редко, чтобы успеть соскучиться. Обычно к его приходу Тамара Николаевна старалась припасти бутылочку сухого вина и какой-нибудь нестандартной, редкостной закуски. Они вместе садились за стол и начинали мимолетную трапезу - вступление. Перед тем как выпить первую рюмку, Петр Григорьевич обычно начинал разговор ни о чем.
- Вот шел к тебе и думал: как быстро меняется жизнь. Вчера ещё мы жили при коммунистах, а сегодня уже капитализм строим…Странно!
- Глупо, - отвечала Тамара.
Он умолкал, выгибая губы коромыслом, делая вид, что задумался, а Тамара улыбалась ему, стараясь приободрить. Он понимал её улыбку по-своему, поднимал бокал и просил:
- Выпей со мной за удачу.
- Не могу, - отвечала она, - ты же знаешь… Ну если только чуть–чуть…
И она отпивала из рюмки крохотный глоток. Это потому, что в прошлый раз с Тамарой Николаевной после выпитого сделалось плохо. Сердце билось, как очумелое, голову кружило, а в желудке было так невыносимо тошно, что она полчаса не могла отойти от унитаза. Разве для этого стоит пить? Вот Петр Григорьевич - другое дело. От вина он становится только более румяным, более молодым, в нем появляется приятная шаловливость, он не прочь пофлиртовать, наговорить этаких возбуждающих сальностей - соблазнительно - срамных вещей, от которых бросает в жар. В общем, когда он пьян - от него можно ожидать чего угодно. И Тамара Николаевна, со странным, нарастающим волнением, ждет. Сначала - его руки на плечо, потом - первого, как бы случайного, поцелуя, потом - неразборчивого, но очень ласкового шепота прямо в ухо. Но с особой страстью того момента, когда его мягкая и тёплая ладонь пускается в путешествие по её разгоряченному телу, умело проникая в самые заветные места и поселяя там щемящую музыку тактов - странную и смертельную потребность пройти путь греховной любви до конца, до полного успокоения после пролитых чувств.
Примерно около одиннадцати Петр Григорьевич уходил. Целовал её в узкой прихожей, оценивающе смотрел на себя в тёмное настенное зеркало и говорил, что стареет. Она молча улыбалась ему. Как бы говоря: разве это важно.
После его ухода долго не могла уснуть, подходила к окну и смотрела на ночной неподвижный город, на сонную симметрию ночных огней, на пунктир неподвижных кустов в провале двора, на ажурные силуэты деревьев чуть выше. Однажды в такой момент Тамара Николаевна очень остро почувствовала своё бесконечное одиночество, одиночество чем-то похожее на тупую, неотступную боль. И эта боль не проходила очень долго, ей даже показалось, что она не пройдет никогда. Тамара Николаевна растерянно прошлась по комнатам, в темноте наткнулась на стул - больно ушибла коленку и снова вернулась к окну. Что это с ней сегодня? Впервые она ощутила одиночество, как страх, который почему-то не кончается. Она даже почувствовала, как тупая боль придавила сердце и на долю секунды оно испуганно остановилось.
С этого дня Тамара Николаевна стала бояться смерти. Смерть могла причинить боль ещё более сильную чем одиночество, и это пугало. Она не заслужила такой кары, во всяком случае, ей казалось, что не заслужила. И когда к ней в очередной раз пришёл Петр Григорьевич - она встретила его подчеркнуто холодно, потому что была на грани нервного срыва, хотя и старалась всячески это скрыть. Она усадила его рядом с собой на диван, чмокнула в щеку и как бы между делом спросила:
- Петя?
-Да.
- А как ты представляешь себе одиночество?
- Одиночество, - задумался он, и его крупный лоб наморщился до самой переносицы. - Одиночество очень сложная штука… Вот например, в городской толкучке я чувствую себя страшно одиноким. Или в ночи, когда просыпаюсь вдруг ни с того ни с сего.
- А ещё?
- Нельзя себя распускать, милая. Надо помнить, что мы часть великого народа, у которого есть свои древние ценности. Что у нас…
- Причем тут наши ценности?
- Не понимаю…
- Ну, ты смог бы почувствовать одиночество, как головную боль, например?
- Не знаю… Но я порой тоже чувствую себя одиноким, только не знаю, отчего это… Все окружающие люди мне кажутся одним целым - общностью, а я среди них существую суверенно. У них свои цели - у меня свои, у них свои жесткие принципы, а я в душе беспринципен… Больше того, скажу тебе по секрету: они все смертны, а я бессмертен и всерьёз в это верю. В исключительность свою.
- Продолжай, пожалуйста.
- Одиночество, оно порой тягостно, порой желанно. Вот, например, когда на звезды смотришь - такое ощущение, что ты слишком маленький и многого ещё не понимаешь. Одинокий - до бесконечности… Потом, конечно, проходит. Нельзя же всё время на звёзды смотреть. Раньше этим поэты занимались, потом философы, а сейчас, вероятно, только дураки…
- Продолжай.
- О чем, милая?
- Об одиночестве.
- Самые одинокие люди сейчас - это те, которые по своему положению стоят выше всех остальных. Они или очень талантливые, или очень богатые… Или жулики… Мы же с тобой - ни то и ни сё. Значит, нам вечное одиночество не угрожает.
Пока он это говорил, он, кажется, не обращал внимания на Тамару, а сейчас посмотрел на неё как-то оценивающе и подозрительно, как врач на больного. Потом, видимо, убедившись в чем-то, тихо вздохнул и замолчал. Она тоже молчала. Она думала, что в её плохо обставленной, маленькой комнате Петр Григорьевич чувствует себя неуютно. И свет от торшера какой-то безжизненный, тусклый, и занавески на окнах выцветшие, и холодновато. Уже начался отопительный сезон, а от батарей теплом и не пахнет.
- Одиночество, это болезнь разочарованных людей, - неожиданно продолжил Петр Григорьевич, - как кашель после простуды. Оно возникает от раздвоенности между долгом и желанием, между мечтой и реальностью.
Тамара решила, что он, пожалуй, прав… Хотя, в чем она успела разочароваться - не понятно. В любви? Так её, кажется, не было вовсе. В людях? Но они всегда были такими.
- Человек любит красоту, - между тем продолжал Петр Григорьевич. - Сначала эту красоту он видит в природе, потом в Боге, потом в себе стремящемся к совершенству… Это естественно. Он хочет быть лучше… А одиночество - это удел тех, кто уже никуда не стремится.
- Ты думаешь?
- Мне так кажется.
Он снова внимательно посмотрел на неё и нашел в ней какую-то перемену. У него создалось впечатление, будто она с тайным испугом ждет от него чего-то ещё, - возможно, самого главного. Только он не мог понять - чего именно. Чтобы не слишком затянулась пауза, он хлопнул себя по карману на брюках, сделал вид, что спохватился и выставил на стол огромную бутылку портвейна.
- Вот, премию сегодня получил. Решил отметить.
Тамара даже покраснела от неожиданности, и с удивлением посмотрела на обычный серый костюм Петра Григорьевича, в котором, оказывается, можно скрывать такие внушительные предметы.
- Купил по случаю. Говорят, португальский, трехлетней выдержки.
Тамара только улыбнулась в ответ. Петр Григорьевич вначале тоже улыбнулся, но потом наморщил лоб, тронул седые волосы на виске и виноватым голосом заговорил:
- Я тебе никогда не рассказывал…
- О чем?
- У меня очень больная жена…
- И что?
- Мне её жаль, конечно…. До этого она была прекрасной женой. Воспитывала детей… А сейчас, сама понимаешь…
- Мог бы и не говорить, - после неловкой паузы обронила Тамара Николаевна…
А собственно, на что она надеялась? На пылкую искренность чувств, как в восемнадцать лет, на самопожертвование и геройство ради неё? По крайней мере, он не лжёт, ничего от неё не скрывает, и это уже приятно. Такой может оставить в любую минуту, но обмануть - никогда…
- В последнее время, - начала она со слезой в голосе, с неестественной для неё хрипотцой, - мне так одиноко в этой холодной квартире, если бы ты знал…
- Ты потеряла ориентиры. Это сейчас у всех так…Время сонных будней закончилось, грянуло время реформ, и ты растерялась.
- Но причем здесь ориентиры?
- Да как же, милая моя. Ты просто не знаешь, куда тебе двигаться. До этого всё было ясно - и вдруг - полный хаос… Тут любой растеряется.
- Нет, Петя. Нет. Просто сейчас мне кажется, что самая большая ценность в жизни - это то, мимо чего мы…пронеслись в юности, так ничего и не поняв. Сначала нам надо было получить образование, потом хорошее место для работы, потом положение в обществе.
- И что? Мимо чего мы пронеслись, не пойму что-то?
- Мимо первой любви, которая была самой чистой и светлой.
- Первая любовь!
- Да, она была у меня… Сейчас-то я понимаю, что дороже этого не было и не будет ничего. А тогда…
- Тогда были иные планы и целая жизнь впереди.
- Да.
- Оказывается, это так глупо - жить рационально. Всего не успеть, но ведь и лишнего ничего не бывает в жизни. Поэтому надо уметь остановиться, прислушаться к самому себе.
- Вот я остановилась. Я долго стояла, пыталась понять, а потом…
- Что потом?
- Просто расплакалась…
Петр Григорьевич удивленно захлопал глазами.
- Ты на себя наговариваешь, Тамара. У тебя хорошая работа и получаешь ты за эту работу прилично, и деньги вам платят во время… Квартира вот есть. Чего тебе ещё нужно? Другие-то люди на твоем месте были бы просто счастливы.
- Ты не понимаешь, Петя…
- Нет, это, определённо, только эмоции, уверяю тебя. Всё это временное, всё пройдет.
Перт Григорьевич при этом многозначительно посмотрел на красивую тёмную бутылку.
- Вот выпьем сейчас по рюмочке, и всё пройдет. Пройдет всё.
После этого Тамара Николаевна безрадостно улыбнулась ему и бесшумно уплыла в кухню готовить салат.
Вернулась через пять минут, прихватив, кроме всего прочего, крохотный кусочек ветчины, нарезанный так соблазнительно тонко, что у Петра Григорьевича глаза загорелись. Он встал с дивана, придвинул к нему журнальный столик, к столику с другой стороны пристроил мягкое кресло и удобно разместился в нём. Тамара села напротив. Вот теперь, кажется, всё в порядке.
После двух рюмок вкусного тёмно – вишнёвого вина Петр Григорьевич почувствовал себя другом человеком. Стал громко говорить, широко улыбаться и с повелительной ноткой в голосе попросил, чтобы Тамара присела к нему на колени. Он по ней соскучился... Она с удовольствием это сделала. Тёплая тяжесть её бедер подействовала на него возбуждающе и вместе с тем умиротворенно, как может умиротворить уже свершенный грех. Он очень любил сидеть вот так вот, обняв её за талию и блаженно расслабившись, чувствуя, как прорастает и вспучивается пружина страсти в нижу живота.
После выпитого в голове у Тамары что-то самопроизвольно утратилось, и она безвольно отдалась очаровательному сонному блаженству, напрочь забыв всё, о чем ещё недавно хотела поговорить с Петром, и только томилась желанием поцеловать его в маленькое бледное ухо. Она представила себе, каким, должно быть, словоохотливым выглядит Петр Григорьевич на работе, где его окружают молоденькие сотрудницы, и испуганно открыла глаза. О чем это она? Вполне возможно - всё наоборот.
В это время её Петя выпил очередную рюмку и попробовал поближе привлечь к себе Тамару. Она поняла, прелюдия закончилась и постаралась слегка отстраниться от него, потом хотела что-то сказать - уже открыла рот… И в это время за дверью кто-то позвонил. Петр Григорьевич испуганно посмотрел на Тамару. Она с тем же испугом - на него. Потом нерешительно соскользнула с его колен и пошла открывать дверь. И когда уже подняла руку, чтобы повернуть замок - поняла, что за дверью, должно быть, его жена… Так должно было случиться когда-нибудь...
Всё остальное произошло практически мгновенно. В узкий коридор вбежала женщина с желтым лицом и трясущимися руками, оттолкнула в сторону Тамару, приблизилась к Петру Григорьевичу и на секунду замерла перед ним в позе убийцы.
- Так вот ты где, сукин сын!
Петр Григорьевич от неожиданности попятился и почему-то прикрыл лицо руками, пытаясь наблюдать за женой через широко растопыренные пальцы. Нижняя губа у него как-то неестественно отвисла.
- Я тут случайно, Нина, ты не, - начал он оправдываться, путая лова.
В это время женщина слегка качнулась вперед и с мужской злобной ловкостью ударила его в переносицу.
- Ох-х! - то ли выкрикнул, то ли простонал он.
Жестокая решительность жены свалила его с ног. Он неловко сел на пол и с пола попытался что-то объяснить, обиженной и оттого неукротимой женщине.
- Я тут не…Я…
Больше Тамара ничего не расслышала. У неё застучало в висках, перед глазами поплыло. Она попыталась ухватиться рукой за дверной косяк, за кожаный плащ на вешалке, потом за какую-то мягкую материю.
Последнее, что она почувствовала - это приближение тёмного бесконечного одиночества, от которого веет холодом, и в которое она проваливается навсегда. Потом - глухой удар в бок, всколыхнувший голову.
Очнулась она примерно через час. Целый час она умирала, но так и не умерла, а воскреснув - сразу решила, что зря. Не надо было.
Петр Григорьевич и его жена удалились, так и не подняв её с полу. Только сейчас она поняла, какая это жестокая сладость - иметь мужчину, да ещё чужого, да ещё женатого. Ведь это значит - страх иметь, смерть иметь - больше ничего не иметь. Не чувствовать как следует ни восторга, ни преданности. Да может, это и не любовь вовсе. Странная забава.
А что она с ним видела? Сплошные стены, дома, маски, декорации. Всё перегорожено как в клетке, и от всех надо прятаться, скрываться. Слышала шум машин, стук чужих поездов, обрывки знакомых мелодий. И никогда не видела неба во всю ширь. Только синие лоскутки вразброс - сквозь шторы, сквозь листву, сквозь слезы.
Ей хотелось забыться. Выпить снотворного целый флакон и умереть. Смерть и забывчивость были сейчас похожи.
Пошатываясь, она подошла к журнальному столику, неуверенной рукой взяла с него бутылку и без остановки выпила до дна. К чёрту всё. К черту!
С Петром Григорьевичем больше она не встречалась. Да, впрочем, и не желала об этом… А его жена - больная женщина вскоре умерла. И её почему-то было жаль…