Сентябрь прошлого года я провела в Западной Сибири. Друзья организовали рыбалку в верховьях горной реки Усы. Местом стоянки выбрали почти заброшенный поселок Чиксу, затерявшийся в речной излучине меж горных отрогов, куда мы добирались на моторной лодке не меньше десяти часов. Глухомань, непроходимая тайга, дикая суровая природа. Там у вечернего костра я и узнала, что раньше на месте поселка был женский СИБЛАГ. Ссылали сюда жен врагов народа – ученых, врачей, учителей, представителей творческой интеллигенции.
Мне показали небольшое кладбище с почерневшими от времени деревянными крестами, на которых вместо имен – даты захоронений и личные номера заключенных. Добровольный «смотритель» заброшенного поселка, бывший зэк, назвавшийся Петровичем, проводя экскурсию по кладбищу, пояснил: «Позамерзали, голубушки, с голоду поопухли. Кого в землю положили, кого зверь поломал – так и не научились ни охотиться, ни рыбачить. Деликатные были – туфельки, чулочки не подходили для сибирской природы. Кору грызли, у кого зубы остались… Сюда ведь только по реке да на санях можно было добраться… Их почти и не охраняли – бежать некуда, везде советская власть, а они ей – враги… Вся Чикса на их костях стоит…»
В ту ночь я не смогла уснуть и, сидя на берегу реки, представляла картины лютой сибирской зимы, полураздетых, беспомощных, обреченных женщин. Пыталась вообразить, о чем они могли думать, глядя на эту беспокойную реку, размывшую берега их прошлого. Я знала, что мой родной город строили заключенные СИБЛАГА. Город должен был носить звучное имя «Победа» (после смерти вождя народов его назвали Междуреченском). Отец рассказывал: однажды, ранним утром в марте 1952 года, по подвесному мосту над рекой Томью гнали навстречу друг другу несколько тысяч заключенных. Мост не выдержал нагрузки, и безымянные рабы, пробив толщу льда, рухнули в воду. Течением глубокой горной реки многотысячную массу беспомощных тел занесло под лед. Никто не уточнял имена и количество погибших. Кроме старожилов Междуреченска, об этой трагедии сегодня мало кто знает.
В ту бессонную ночь в Чиксе, с не поддающейся смирению тоской в груди, я думать не думала, что ровно через год судьба сведет меня с женщиной, у которой СИБЛАГ отнял молодость, здоровье, красоту – все, кроме чувства юмора и врожденной интеллигентности.
А ВОЖДЬ НЕ ВЕДАЛ О ЕЕ МЕЧТЕ
Она показывает мне фотоснимок девочки в пионерском галстуке с тонкими, выразительными чертами лица и с недоумением не повзрослевшего человека спрашивает: «Скажите, разве она могла быть врагом народа?!» Не по-стариковски изящные руки Калерии Ильиничны Макаровой местами изуродованы: «Лес валили вручную, от ледяных пил суставы повывернуло…» Она ходит, опираясь на палочку, неловко приволакивая ногу: «Перебило деревом...» Маленькая, аккуратная, почти слепая женщина со стрижкой «каре», рассказывая о жизни, временами умолкает, чтобы справиться с непрошенными слезами и тут же, смеясь, извиняется за минуту слабости. Она очень часто извиняется – боится утомить, боится вызвать жалость. И все время подчеркивает, что ей было легче, чем другим: молодая, и за плечами истинно золотое детство!
Отец Калерии, Илья Михайлович, и мать, Александра Григорьевна, получившие прекрасное образование еще в царское время, преподавали в школе. Перед самой войной семья перебралась из Сталинградской области в пригород Ростова-на-Дону, где Илья Михайлович получил место директора школы. Каля закончила 10 классов в 1942 году и поступила в Ростовский мединститут. После зачисления поехала домой и больше в Ростов не попала, его заняли фашисты. Станцию Кагальник, где жили Макаровы, бомбили непрерывно. Полицаи загнали местных жителей в вагоны и отправили в фильтрационный лагерь на границе между Западной Украиной и Белоруссией. Отсюда рассылали людей по разным странам. Представители казачества приехали в лагерь с призывом от имени генерала Краснова: последовать за ними в Италию, с тем чтобы со временем поднакопить силы и освободить Россию. Выбора у Макаровых не было.
В итальянском городке Талмецио скопилось тридцать три тысячи эмигрантов из большевистской России. Калерию, знавшую на бытовом уровне немецкий язык, а также латинский шрифт, направили на почту сортировать письма.
– Итальянцев фашисты пригнули в собственной стране так же, как и нас. Относились к русским очень плохо. Никто не хочет чужаков на своей земле, – горестно констатировала Калерия Ильинична. Когда Германия капитулировала, десять тысяч русских перебросили в австрийский фильтрационный лагерь в город Линц, где американцы обещали создать колонию и все условия для жизни. Там ежедневно шли митинги. Обездоленные люди не знали, кому верить. Белых офицеров, казачьих есаулов, образованных людей уговаривали не возвращаться на Родину. Но разве может страх противостоять лютой тоске по дому?!
– Многие молодые люди вместе со мной мечтали только об одном – вернуться в Россию и предъявить Сталину претензии за то, что наша страна оказалась неподготовленной к войне. Нас бросили под сапог фашистам, в то время как мы были убеждены: «Броня крепка и танки наши быстры…». Представляете, какие мы дураки были?! – засмеялась рассказчица, покачивая головой.
Девушки замуж не выходили, рвались на Родину. Хотя были и такие, которые устроили свою жизнь в эмиграции. Каля мечтала поступить в один из самых престижных по тем временам Томский университет. Мечта грела душу. Вот только вождь народов знать не знал об этой Калиной мечте. И участь таких, как она, была им на Ялтинской конференции оговорена особо. Никто не догадался о предстоящей депортации. Только когда подогнали грузовики и стали бросать людей в кузова, началась паника.
– Я помню, как мы бежали по мосту, а в нас стреляли из автоматов. Сколько народу погибло! Говорят, в Линце есть кладбище жертв ялтинской конференции, и до сих пор два старика охраняют его. Там лежат НАШИ. Откуда я узнала об этом? Да в Казахстане встречала отдельных товарищей, которые тоже попали в эту воронку.
Прежде чем продолжить воспоминания, моя собеседница надолго замолкает, прижимая пальцами глаза.
У американcких солдат тогда не хватило сил, чтобы подавить обезумевшую толпу невольников. Освободители переправили обитателей лагеря в Юденбург, в руки соотечественников. А там – без разговоров – в вагоны и в Сибирь, прямиком в Прокопьевск Кемеровской области. И снова – фильтрационный лагерь. Калю определили на работу в швейную мастерскую, где шили наряды для жен комсостава. Мужчин гоняли работать на шахты. Все в лагере знали друг друга по Италии, находились лжедоносчики. Ты рассердил человека, он чиркнул пару строк куда следует – вот и готово «дело». За неимением серьезных обвинений, приписывали всякие глупости. Сами люди уродовали судьбы друг друга. Фильтрация длилась года полтора. Одних отправили в лагеря, других, в том числе отца Калерии, закрепили за комендатурой без права передвижения по городской территории.
К девушке стал проявлять интерес симпатичный молодой человек. Во время встреч он расспрашивал об Италии, Австрии, агитировал ее помогать власти. Калерия, не выдержав, рассказала обо всем отцу. Илья Михайлович разволновался: «Не вздумай! Десятерых ты сдашь, а одиннадцатой пойдешь сама. Раз уж они на тебя нацелились, лучше откажись сотрудничать. Пусть арестуют. Отсидишь, зато не будешь бояться жить среди людей. Только не говори матери. Она начнет тебя прятать, уговаривать уехать, а у нас нет средств, чтобы тебя тайно содержать». Девушка поступила так, как научил отец. Ее выпустили из лагеря, но без документов. Устроилась работать лаборантом, подыскала жилье… Арестовали Калерию Макарову в один из безмятежных выходных дней, в двух шагах от дома. Обвинили ее в шпионаже, терроризме, агитации против советской власти и отправили в Кемеровскую тюрьму.
НЕТ НА ЗЕМЛЕ ХОРОШИХ И ПЛОХИХ
– У меня от шока произошел какой-то надлом в организме, и почти два года я не ощущала себя женщиной, мне предсказывали, что и детей не будет… А тут допросы по ночам, страх – никакого просвета в душе! Где мои родные? Что с ними? Полная неизвестность! – тихим голосом повествует рассказчица. Следователи оскорбляли, издевались, запугивали. Она плакала, пыталась защищаться, горячилась, доказывала свою непричастность к террору, не понимая, что всего-то навсего им нужно было соблюсти формальность и добиться ее подписи. Когда несговорчивую подследственную заставляли подписать бумаги об организации подпольной типографии в Прокопьевске, предать друзей, допросы заканчивались ее глубокими обмороками. Девушку, падавшую замертво, волокли в камеру. Сутками не могла понять, где она и что с ней. Очных ставок ей ни с кем не делали – имен не называла. А ее предавали. Калерия Ильинична помнит имена лжедоносчиков, но зла на них в ее душе нет. Понимала: не все могут выдержать этот ад. Там, в неволе, и сделала Калерия Ильинична первое в жизни открытие:
– Нет на земле людей хороших, плохих – все одинаковые. Пока находишься в приличных условиях и деньги у тебя есть, даже если не сам их заработал, ты такой прекрасный и хороший! А затюкают до смерти – можешь и надломиться. Только осуждать человека за это не надо…
Приговором Военного трибунала МВД Западно-Сибирского округа Калерия Ильинична Макарова была осуждена по 58 статье за высказывания о намерениях создать контрреволюционные группы для совершения террористических актов против советских работников и за антисоветскую агитацию. Приговорили к 25 годам лишения свободы без права переписки с последующим поражением в правах на пять лет. Стране нужны были молодые, сильные рабы…
Ее отправили в одиночную камеру, в Мариинскую тюрьму. Нет узника ГУЛАГА, который не слышал бы об этом адском месте. Вот где она отчаялась! Злость разбирала: за что посадили?!
– Я о любви, как некоторые подруги, не думала. Меня переполняли патриотические чувства, гнев на Сталина, обида за Россию. Мы-то видели, как жили люди в той же Италии, в Австрии: никаких карточек, свободно можно было купить продукты питания. Начитались о Зое Космодемьянской, о Лизе Чайкиной, о капитане Гастелло. Душа изнывала: я такая же, как они! За что меня так?!
Через полгода Каля почувствовала, что начинает сходить с ума. Произошел нервный срыв, тогда то к ней в камеру посадили немку-переводчицу, которая и помогла избежать сумасшествия.
В пересыльной тюрьме Новосибирска в тесное небольшое помещение заперли человек 30 политических и пять «блатных». Одна из женщин, лежащих на нарах рядом с Калей, умерла. «Блатные» пригрозили: «Скажете «мусорам», что она подохла, живыми отсюда не уйдете». Съежившиеся от холода, обовшивевшие, ослабевшие от голода женщины, трое суток лежали рядом с трупом. «Блатные» забирали пайку хлеба умершей и запугивали обитателей камеры.
– Не выдержали женщины-латышки. Их было человек пять. Достучались до начальника лагеря и выразили протест. Что русские, что украинки, что еврейки – мы все были, как жалкие, ничтожные курицы, а латышки – сильный народ! «Блатных» от нас сразу убрали, – с нажимом в голосе произносит Калерия Ильинична, явно симпатизируя латышкам. И добавляет, что в ГУЛАГЕ суть жизни свелась к непрерывному преодолению душевной боли, голода, холода и страха.
СТРАНЕ БЫЛ НУЖЕН ЛЕС
Александра Григорьевна Макарова несколько лет разыскивала внезапно пропавшую дочь. Из Кремля пришел ответ с номером почтового ящика в городе Тайшете Иркутской области. Там на лесоповале, в разных лагерях Калерия Ильинична провела шесть неизмеримо долгих лет. Шатавшиеся от слабости женщины работали в тайге с утра до вечера, по пояс в снегу. «Актировали» рабочие смены только при температуре минус 38 градусов и ниже. Заключенным выдавали шапки-ушанки тридцать третьего срока годности, телогрейки да рваные валенки, которые все набивали соломой. И, не дай Бог, если идущая следом наступит на торчащую из твоего валенка солому – без ног останешься. Промерзшие пайки хлеба поочередно разогревали на одной печурке, место у которой еще надо было отвоевать.
Молодые женщины переносили нечеловеческие условия ГУЛАГА более стойко. Но старухи-украинки, пожилые жены командиров, расстрелянных в 37-ом году, находились в ужасающем положении. У них от постоянного холода отказывали почки, страшно отекали ноги. Из-за недержания мочи их размещали только на нижних ярусах нар. Однажды с температурой, доходящей до 41-го градуса, слегли все обитатели барака. Конвоиры поставили на пол ведро промерзшей квашеной капусты. У кого хватало сил, сползали с нар, отколупывали пальцами капусту и ели...
– Веривших в то, что выживем в этом аду, не было. Идя на мороз, мы обмывали руки и лицо мочой, чтобы не трескалась кожа. Притерпелись ко всему, иногда даже смеялись – молодость брала свое, – заключает рассказчица.
На лесоповале Калерии Ильиничне деревом перебило ногу. Несколько недель пролежала на нарах, стараясь не шевелиться. Девчонки подкармливали. Ни один хирург позже не мог понять, как нога могла срастись! Криво, уродливо, но срослась же! Одна беда – осталась девушка хромой.
Она не помнит, в какой именно момент поверила в помощь всевышнего, но говорит об этом с просветленным лицом:
– О моей религиозности можно сказать словами Сергея Есенина: « Я не из тех, кто верует в попов, кто неотступно верит в Бога, кто лоб свой расшибить готов у каждого церковного порога». Сама дошла до истины – он есть. Были такие моменты откровения в лагере, что не поверить в это я не могла... Солнце обогревает миллиарды людей. Одни сидят на лавочке в Старом Осколе, другие на Арбате в Москве, третьи в Америке. Все его видят, ощущают. Бог тоже один на всех, но его тепло и помощь недоступны слепым душам.
«АНТИХРИСТА ОПЛАКИВАТЬ НЕ БУДЕМ!»
В лагере она познакомилась с журналисткой Зинаидой Варнавицкой, сестрой Агнии Барто. 5 декабря 1949 года, в День конституции, той, как талантливому редактору одного из Ленинградских журналов вручили орден Ленина, а через несколько дней арестовали как врага народа. Зинаиде Александровне было за 50, она почти не могла ходить на распухших ногах, и Калерия ее опекала. Потянулась к Варнавицкой всей душой, потому что среди массы малограмотных и необщительных женщин, она очень выделялась своей образованностью, правильной русской речью и культурой. А главное, она слишком страдала: возраст, нездоровье и душевный надлом – все это вызывало у девушки искреннее сострадание. У людей, питающихся вместе супом из гнилой кеты, и говорящих на одном языке, появляется особое чувство родства. Однажды через лагерный забор какой-то молодой человек перебросил Калерии записку со стихами:
«Теперь вы в лагере, желанья ваши узки, вам хочется себя немножечко сберечь. Работаете на износ, по-русски, но сохраняете отточенную речь». И эту речь Каля сохраняла во многом благодаря старшей подруге.
После смерти Сталина, когда разрешили переписку с родными, богатые евреи стали присылать Варнавицкой из Москвы посылки с шоколадом, печеньем, сгущенным молоком и прочими драгоценными продуктами, вкус которых невольницы ГУЛАГА давно забыли. Зинаида Александровна стала делиться со всеми, но особенно баловала свою милосердную помощницу. Это заметили.
– Бандеровцы затравили меня, мол, рада подачкам жидов, продажная душа и т.д. Я стушевалась: подумают еще, что из-за еды помогаю человеку! Стала потихоньку, отдаляться от подруги. Она была умной женщиной, сразу все поняла. Видимо, это причинило ей такую боль, что она посвятила мне прекрасное стихотворение. Мы поговорили по душам. Я уговаривала Зинаиду Александровну не реагировать на все так чутко. И хотя продолжала о ней заботиться, но уже не так, как раньше. И старалась, как можно меньше пользоваться ее добротой, – со слезами в голосе исповедовалась старушка. После рассылки по разным лагпунктам она потеряла след ленинградской журналистки и больше никогда не встречалась с ней.
Политические заключенные не ладили только с настоящими эмигрантками – с теми, кто родился за границей. Это были представители высшей касты. Они, по мнению Калерии Ильиничны, никого не любили, насмехались над фанатизмом большевичек, считали их быдлом, лишенным интеллекта. Рядом с моей героиней отбывали срок две сестры атамана Семенова – Лиля и Татьяна. Они своей красотой и утонченностью вызывали легкий шок у всего конвоя лагеря.
Всю жизнь мечтала Калерия Ильинична узнать что-нибудь о судьбе своей любимой подруги – Наэми Рабинович из Риги, которую в лагере перекрестили на славянский манер «Нюсей». С ней пережиты самые страшные годы в Тайшете. Отец Наэми был богатым ювелиром, мать художницей. За спасение от еврейского гетто Рабиновичи заплатили влиятельному латышу несколько килограммов золота. Семью надежно спрятали. Когда советские войска заняли Ригу, родители Наэми, радостные и счастливые, явились к представителям новой власти. Их арестовали, разлучили с детьми и сослали в Сибирь.
Среди заключенных было много сектантов, которые почти не общались с «грешниками», подобными Калерии. В день смерти Сталина, когда весь лагпункт вывели на траурный митинг, сектантов, кричащих: «Мы антихриста оплакивать не будем!» силой стаскивали с нар. С этим митингом у моей собеседницы связан забавный эпизод, о котором она поведала, смеясь от души.
Перед построением одна из москвичек, Муся Рощина, потихоньку спросила у меня:
– Как ты думаешь, сейчас модно плакать?
Я ответила:
– Конечно! Эта мода у женщин не устареет никогда!»
– А ты будешь плакать?
– Да что я, чокнулась, по Сталину слезы лить?! – возмутилась я.
Построили нас вдоль стены, тут как рванула музыка, как завыла наша Муся, да с причетом: «Дорогой наш любимый отец! Как мы теперь жить-то будем?!» Колонна – человек двести – ни единой слезы. Только наша модница, Муся Рощина, сосланная «за связь с иностранцами», рыдает как белуга. Аж конвой расхохотался. Люди-то понимали, что такое Сталин!
Калерия Ильинична считает, что ВЕЛИКИМ человеком в лагере была Вера Прохорова – правнучка основателя Трехгорной мануфактуры. Она и ростом была великой – под два метра, и духом: головы не опускала. Ее отец самолично отнес Ленину в Кремль все ключи от фабрики. Вера родилась и выросла на Арбате. До шести лет не знала русского языка, хотя, по определению рассказчицы, была «русская в доску». Бабушка и мама Веры преподавали английский язык в МГУ. Дома общались только на английском. Девочку не выпускали одну гулять, желая, чтобы она в совершенстве овладела иностранной речью. Любопытный ребенок случайно выбрался на улицу, подбежал к играющим детям, тут и выяснились досадные последствия родительской причуды. Вера закончила МГУ и до ареста преподавала английский в Дипломатическом корпусе. В лагере она не очень сходилась с людьми, но Кале Макаровой стала доверять. Вместе по подсказке лагерного замполита писали заявления по разным адресам в Москву, чтобы добиться отмены приговоров. Но судьба разбросала подруг по разным лагпунктам. Расстались навсегда.
ОСУЖДЕНА БЕЗ ОСНОВАНИЙ
В конце 1954 года Военная коллегия Верховного суда СССР пересмотрела приговор Калерии Макаровой. Обвинение по статье 17-58-8 за высказывание намерений о создании контрреволюционной группы для совершения террористических актов против советских работников было отменено. Однако, вину по статье 58-10, предусматривающую ответственность за антисоветскую агитацию, сочли доказанной и определили по ней 10 лет лишения свободы.
Амнистировали мою героиню позже всех ее подруг, в мае 1956 года – не тем тоном написала заявление (не просила, а требовала). И только в августе 1990 года прокуратура Кемеровской области ответила на письмо бывшей заключенной: «По материалам архивного дела нами установлено, что Вы осуждены без достаточных оснований. В своих высказываниях об условиях жизни, о советской литературе и о войне Вы никого не призывали к подрыву Советской власти. Это были просто обывательские разговоры среди знакомых. Нами установлены бесспорные основания для Вашей реабилитации…»
Но и после амнистии узники ГУЛАГА не сразу могли выехать из мест заключения. Ждали документы. В это время моя героиня и познакомилась с будущим мужем, талантливым певцом из Манчжурии. Но он первым покинул лагерь. По сути, на этом и закончилось короткое, не вполне осознанное женское счастье бывшей узницы ГУЛАГА. Завершая рассказ, Калерия Ильинична пожимает плечами:
– Не знаю, что помогло мне выжить. Там все были бесправны, не упрекали, не заедали друг друга, как это делают сейчас. Я не политик, но мне кажется, что советская власть пострадала из-за своей безалаберности. Идущее за нами поколение охватила эйфория, уж очень расслабились…
Ее обожаемый сын родился в Сибири без отца. Высшее образование ей было заказано. Окончила в Новокузнецке медучилище и всю жизнь, припадая на больную ногу, спешила на помощь жаждущим милосердия. Потом была долгая жизнь в Казахстане, где в последние годы ее снова настигло ощущение неправдоподобности происходящего.
До последних сил держалась там, где похоронены любимые родители. Но беспощадный ветер перемен сорвал ее, словно осенний листик, и швырнул в реформенный водоворот. Жертва репрессий, ветеран труда, инвалид первой группы по зрению, переселенец из Казахстана, снимает угол у сердобольной, заботливой женщины, мужа которой тоже подкосил ГУЛАГ. Пелагея Игнатьевна Печерских заметила, как худая незрячая старушка на улице Ленина неуверенно обращается к прохожим: «Вы не подскажите – это не пятая маршрутка?» Пелагея Игнатьевна подошла к беспомощной бабуле, расспросила, привезла к себе, а потом и угол ей отвела. Живет Калерия Ильинична у доброй женщины – ухожена, довольна, даже поправляться стала: кормит хозяйка от души. Она ей в благодарность читает наизусть длинные стихи. Сын моей героини на месте чужой развалюхи взялся лепить дом. Мечется по всей стране в поисках заработка, чтобы хоть как-нибудь обустроить гнездо для семьи и забрать мать, которую он любит и жалеет всем сердцем. Но когда он этот дом достроит?!
Я слушаю бесхитростную исповедь, подбрасываю вопросы и понимаю, что передо мной удивительная душа. Нет в ней ни ненависти к прошлому, ни зависти к тем, кто сегодня на плаву. Моя собеседница светла и улыбчива. С удовольствием ходит на благотворительные обеды для ветеранов. Читает там стихи и подумывает: не податься ли в Дом престарелых, чтобы не быть обузой невестке.
Мне каждый раз тяжело уходить от нее. Снова, как тогда на берегу горной реки, на территории бывшего СИБЛАГА, захлестывает тоска и чувство необъяснимой вины. А в моем блокноте – еще десятки имен и адресов бывших жертв сталинских репрессий, многие из которые до сих пор мучительно ищут ответ на вопрос: за что?