ОТРЫВОК ИЗ ИСТОРИКО-КРИМИНАЛЬНОГО РОМАНА "ТЕЛЬ-АВИВ: РУССКИЙ АЛЬЯНС"
Аркаша с детства не любил коллективов.
До сих пор он с содроганием вспоминает, как его, орущего и упирающегося,
тащили в детский сад, как, вцепившись ладошками в металлическую решетку,
обессилев от рыданий, он провожал взглядом удаляющихся маму или бабушку
Алину.
Летние детсадовские дачи были для него настоящей пыткой. Пока его друзья
кидались яблоками, отрывали лапки кузнечикам или дразнили пьяного сторожа
дядю Витю, Аркаша простаивал у ворот, с надеждой вглядываясь в уходящую
далеко к горизонту проселочную дорогу – не идут ли уже за ним мама или
бабушка Алина. Еще не знакомый с творчеством Антона Павловича, он скулил
над листком бумаги в клетку, выводя огрызком карандаша: «Милая мама милая
бабушка Алина забирите меня оцюдова тут мне плохо»...
В школьные годы чудесные его несколько раз отправляли в пионерские лагеря.
Но из первого лагеря его, девятилетнего, эвакуировала бабушка Алина – не
выдержав слез единственного внука, она написала расписку на имя начальника
пионерлагеря «Лесная тропинка», и спустя полтора часа Аркаша разве что не
целовал родные домашние стены.
Через год он, выкрав собственный рюкзак из камеры хранения, почти открыто
ушел из лагеря «Лесная полянка». Наивно бежал по шоссе, но был пойман на
полпути к городу. Его вернули в лагерь и на вечерней пионерской линейке
выразили большое пионерское «фу» в назидание другим юным ленинцам,
замышляющим подобное безобразие. «Дурачок, -- смеялись товарищи по отряду, --
лесом надо было бежать, вдоль дороги…» Однако через два дня он снова улизнул,
теперь уже налегке, перекатившись через борт грузовика с грязным бельем. На
этот раз он остался дома, правда, бабушке Алине пришлось, кряхтя и охая,
слезать с дивана, ехать в лагерь и снова составлять расписку о добровольном
изъятии внука. Она была очень добрая, бабушка Алина.
А потом она умерла. Мама разрывалась на двух работах, и двенадцатилетний
Аркаша целыми днями был один. И вдруг к «Олимпиаде-80» маме предложили
очень выгодную командировку в Москву. Олимпийская трасса должна была
пролегать через Харьков, и маму в числе еще двухсот областных работников
культуры вызвали на месячную стажировку.
- В лагерь поедешь, – твердо сказала она Аркаше.
- Не поеду.
- Еще как поедешь. Со свистом. Меня весь июнь не будет дома. Один ты жить не
сможешь. А лагерь… Ну, ты уже большой мальчик. Другие в твоем возрасте уже
были Героями Советского Союза. Валя Котик, Леня Голиков, Кычан Джакыпов, не
говорю уже о Лизе Чайкиной…
- Так они же умерли все, – слабо возразил Аркаша.
- А ты, будь спокоен, не умрешь. В лагере тебя будут много кормить и хорошо
гулять.
И попал Аркаша в пионерский лагерь «Лесная опушка» – как Христос на Голгофу,
как Орфей в седьмой круг Дантового ада. И не было у него здесь ни одного
Вергилия, зато с дьяволами был сокрушительный перебор. Дьяволов было целых
три. И звали их – Марина, Таня и Оля.
Ужас начался на второй день, когда большеголового и ушастого очкарика Аркашу
Хайкина единогласно избрали председателем совета второго отряда за то, что он
предложил назвать свой отряд романтическим и непонятным для всех словом
«Атланты», случайно услышанным в какой-то новой гитарной песне, из которой
запомнил лишь одну строчку – «Атланты держат небо на каменных руках…».
Врожденная застенчивость не позволила отказаться, и с этого момента Аркаша
познал черные дни: трое девчонок не давали ему проходу.
- Атлант! Председулькин! – хохотали они, неожиданно толкая в спину, выдергивая
из его штанов майку или же, подкравшись сзади, вдруг цепко хватали его между
ног, что было особенно противно, больно и стыдно.
Марина, Таня и Оля, в отличие от других пионеров второго отряда,
всегда держались вместе, втроем, их почему-то объединяла общая идея –
напакостить «председулькину», унизить его, затравить. Эти вредные девчонки с
воплем Тарзана и гоготом Фантомаса гонялись за Аркашей по главной дорожке
лагеря – Аллее Славы, с обеих сторон уставленной портретами павших на войне
ровесников. Аркаше оставалось лишь позорно убегать под суровыми взглядами
юных героев. Драться с девчонками он не мог в силу своего воспитания, а
жаловаться старшему пионервожатому Семену Ивановичу было убийственно
стыдно: как же так, председателя отряда, пионерского командира обижают три
пионерки, гоняются, дразнят и хватают за яйца…
Где это видано, кому сказать…
…Спальня для мальчиков первого и второго отрядов была общей.
«Мужики», многие из которых были уже комсомольцами, незлобно подтрунивали
над «писюнами», рассказывали перед сном «анекдоты с матюгами» и вслух
мечтали «отдрючить» красавицу Лику Валентиновну, воспитательницу своего
отряда. У них уже были другие интересы. Подглядывали, взгромоздив стулья на
скамейки к высоким окнам душевой, когда там мылись девочки; подпрыгивали,
пытаясь заглянуть в окна девчачьих спален; ковыряли гвоздем «глазки» в
фанерных перегородках сортира… Девчонки затыкали эти дырочки пучками травы
или конфетными фантиками, но «глазки» появлялись снова и снова, разной
величины и на разных уровнях. Однажды Аркаша, услышав движение за
перегородкой, невольно приник к отверстию, но кроме чьего-то взметнувшегося
подола и высоко оголенных худеньких ножек так ничего интересного и не
углядел…
- Везет же некоторым, – завидовали «мужики» в спальне, когда, сдав вечерний
рапорт Семену Ивановичу, обессиленный от погонь «председулькин», сопя,
натягивал на себя одеяло. – Три чувихи за ним бегом бегают, чтобы он им засадил
по самые помидоры... Кто бы за нами вот так гонялся, чтоб аж тапки теряли!.. Да
хапни ты Маринку за сиську, Таньку – за письку, Ольку – за жопку, они же все аж
пищат, как хотят! Парень ты или кто, девок боишься или что?..
Но Аркаша не мог. Не мог хапать ни Маринку, ни Таньку, ни Ольку…
По периметру территории пионерлагеря, по диаметру, по касательным и прочим
геометрическим линиям он бегал от завывающих и хохочущих врагинь. Гадкая
Марина придумала новую шутку – внезапно выскочив перед Аркашей, на мгновенье
вздергивала пальчиком свою куцую юбочку, под которой мелькали туго натянутые
трусики с Винни-Пухом, или вдруг быстренько задирала футболку, обнажая не
по-пионерски развитую грудь, при виде которой Аркашина пипка сразу же
вздыбливалась, упираясь в шорты, и это весьма мешало результативному бегству.
За эту лагерную смену он похудел на два с половиной килограмма и получил
стойкое, необратимое отвращение к коллективизму.
Заключительным аккордом стал пионерский костер, посвященный концу смены.
Едва лишь вспыхнула груда валежника, обильно политая керосином, и первые
искры взметнулись в черное небо под грянувшее «Взвейтесь кострами…», как
Оля вдруг дернула Аркашу за рукав:
- Сюда иди, что-то увидишь… Интересно до ужаса!
- Не… – с тоской заныл Аркаша, уже предвкушавший долгожданный конец
лагерных мучений и скорое возвращение в родные пенаты.
- Тю, боягуз, пойдем, ты такого никогда еще не видел… Жалеть потом будешь до
ужаса!
Сто семьдесят шесть пионеров заворожено смотрели на гудящий костер.
Ударила радиоустановка – «Ле-нин! Па-артия! Пи-о-неры!..»
- Каждый пионер готовится стать комсомольцем, – гремел голос Семена Ивановича
из мощного громкоговорителя. – Комсомол – надежный резерв и помощник
Коммунистической партии!.. Юные пионеры! К борьбе за дело…
А Оля уже тянула испуганно-заинтересованного и почти не упирающегося Аркашу
в заросли кустов. Он не ожидал ничего хорошего, но активно влекомый Олей,
тащился следом, беспомощно и обреченно.
Отблески пионерского костра скрылись за густыми деревьями, когда на него
вдруг набросились из темноты, повалили спиной на колючую от сосновых иголок
землю, рот ловко заткнули какой-то тряпкой, стянули шорты, весело подергивая
и приподнимая Аркашу за ноги. На мгновенье он увидел широко раскоряченные
колени и голые ягодицы, опускающиеся на его живот. Чьи-то пальцы потянули
его за пипку, уже напряженную до предела, она вдруг юрко скользнула во что-то
мягкое и теплое. Аркаша едва не потерял сознание от охватившего его жуткого
чувства, онемел и оглох – весь мир и вся его двенадцатилетняя жизнь сомкнулась
до охвата этой белеющей в темноте круглой девчачьей попы, которая прыгала
вверх-вниз, упруго обволакивая и вгоняя в себя готовую разорваться от натуги
Аркашину плоть. Рядом он обнаружил Олю и Таню – прильнув щеками к земле,
глубоко дыша и приоткрыв рты, обе жадно рассматривали подробности
происходящего. Он сам забился и задрожал, то ли от ужаса, то ли от
непонятного наслаждения – неведомая сила заставила его конвульсивно
вталкиваться все глубже и глубже в противную, ненавистную Марину. И чем
быстрее становилась эта скачка, тем больше задыхался Аркаша, пока Марина
вдруг не вскрикнула, запрокидывая голову, и, страшно задергавшись, не
свалилась с Аркаши… Он вскочил на четвереньки и грубо накатился на нее,
пытаясь снова ткнуться, влепиться в вожделенную щелку, в укромную дырочку,
о которой столько слышал, но ни разу не видел, но Марина почему-то крепко
сжалась, ударив его острой коленкой в живот – «хватит, пошел вон…»
- Вы что тут делаете?! – громом ударил голос Семена Ивановича.
Девчонки рванули прочь, врассыпную, треща кустами, но Аркаше на все уже было
наплевать – он схватил в кулак свою воспаленную пипку, сердце вместо одного
удара выдало сразу три, и вязкая молочная слизь сильными рывками изверглась
из Аркаши. Он едва держался на ногах и готов был уже ко всему – и к тюрьме, и
к двойке по поведению.
- Очень вредно, – изрек Семен Иванович, погрозив пальцем. – Дрочиловка –
опасный враг для молодого растущего организма. Нехорошо. А что это ты жуешь?
Он сунул пальцы Аркаше в рот и вынул мокрую от слюны тряпку. Брезгливо
развернув ее, щелкнул зажигалкой, в отблеске огонька мелькнула яркая
картинка – улыбающийся Винни-Пух.
- Это… Маринкины, что ли? А как же…– удивленно и растерянно спросил Семен
Иванович, вертя в руках то, что оказалось девчачьими трусиками, и медленно
ушел туда, где звенели пионерские песни и звучали клятвы быть всегда готовыми.
…Через много лет, уже во время экономического кризиса, Аркаша встретил Олю в
очереди за разливным пивом. Она тронула Аркашу за руку, и он с трудом узнал в
этой обрюзгшей, располневшей и дышащей перегаром женщине одну из тех
глумившихся обидчиц, тут же ощутил легкий укол стыда за былое, хотя никакой
вины за собой не чувствовал.
Разговорились. Поскольку общие воспоминания были сведены лишь к той
лагерной смене, вспомнили о Марине и Тане. Марина окончила политех,
инженерит на «Электротяжмаше», вышла замуж, растит двоих сыновей. Муж ее,
Славик, – бизнесмен, совладелец какой-то израильской фирмы по найму
работников. С Таней Оля не встречалась уже давно, правда, несколько раз
видела в газетах ее стихи с фотографией. Сама Оля разведена, детей нет,
талантом Бог не наделил, работает машинисткой в проектном бюро, зарплату
видит лишь три-четыре раза в год, вот пивка решила попить, не хочет ли
Арик составить ей компанию…
- Зачем вы это сделали тогда именно со мной? – задал Аркаша давно волнующий
его вопрос, тут же устыдившись своего любопытства, но было уже поздно.
– Ведь многие пацаны так мечтали…
- Видишь ли, Арик… -- со смущенной улыбкой сказала Оля. -- Это можно или
понять, или не понять, а вот объяснить трудно. Ты был таким чистеньким и
наивным, прямо на зависть. Как куколка, прямо зло брало. Плюс еще –
«председулькин», еврейчик, уши торчком, очки… так что ужасно хотелось тебя
испортить. Просто так.
- Всего лишь?
- Ага… Помнишь Семена Ивановича?
- Помню. Здоровенный дядька с дивным волжским басом и всегда при пионерском
галстуке.
- Да. Так он по вечерам зазывал Марину к себе и… ну, давал в рот, и только. Он
знал, что она уже не целка, но трахать боялся – малолетка все-таки, за это срок
дают. Только пальцами ее щекотал, ну… там.
- А в рот и пальцами – нормально? – хмыкнул Аркаша. – За это срок не дают?
- Минет не доказуем, – тоном знатока ответила Оля. – А от Семена Ивановича
она приходила с конфетами, шоколадом и прочими вкусностями, кормила нас и
полночи делилась впечатлениями. А мы с Танькой были те еще тюти наивные,
ничего не знали и х-х… члена живого не видели, и вообще не представляли,
как это делается, было страшно интересно…
- И я, как никто другой, более подходил в качестве наглядного пособия, –
укоризненно протянул Аркаша.
Оля закурила «Приму» и, сплюнув с языка табачные крошки, пожала плечами.
- Маринка вообще в кровать ложилась с огурцом или с морковкой. Пока не дойду,
говорила, уснуть не могу. Она парня хотела до жути, чтобы ей задвинули
по-настоящему... а ты до ужаса боялся девчонок, так что для нее это был
дополнительный кайф, понимаешь? И чтобы зрители были…
- Теперь понимаю.
Он внимательно посмотрел на собеседницу. Ни стыда, ни хотя бы запоздалого
раскаяния в ее взгляде не было. Наоборот, казалось, что она с удовольствием
вспоминает события той прощальной пионерской ночи.
- Ну, так что – ко мне? – Оля прижалась грудью к плечу Аркаши. – У меня еще
водочка со вчера осталась, и пивком сейчас затаримся… Я одна вообще-то живу,
даже словом перекинуться не с кем. Скучно до ужаса…
- Напрасно, – сказал Аркаша. – Человек не должен быть один.
И ушел домой без пива. Ему расхотелось стоять в этой длинной очереди.