ОТРЫВОК ИЗ ИСТОРИКО-КРИМИНАЛЬНОГО РОМАНА "ТЕЛЬ-АВИВ: РУССКИЙ АЛЬЯНС"
До двадцати двух лет Татьяна так и не подпустила к себе ни единого мужчину.
…Она нравилась, и знала это – видела, как парни тайком рассматривают и
провожают взглядом ее фигурку с ровными полудетскими, как у старшеклассницы,
ножками, подтянутой попкой и тугими грудками, задорно торчащими вразлет –
верх и в стороны, даже тогда, когда на ней были не только легкие кофточки и
платья, но и джинсовая куртка или кожаный пиджак. Она была отличной
студенткой, исполнительным работником, прекрасной подругой, отчаянной
хохотушкой, но женщиной была… никакой. Стало ли это следствием детской
психической травмы после того случая в школьном лагере, или нет – судить
поздно, да и не нужно, она не любила копаться в памяти и вызывать неприятные
воспоминания из детства.
Но такое же, кошмарное, как тогда, в детстве, до безумия дикое и жуткое,
после этого лишь дважды происходило с Татьяной в студенческие годы – она
выплескивалась, взрывалась внезапно, под чужими взглядами, громко застонав
и свалившись на пол… Впервые это случилось в институтском спортзале, когда
физрук, помогая ей взобраться на высокие брусья, вдруг уверенно, но в то
же время очень ласково провел ладонью у нее между ног, слегка шевельнув
пальцем в самой чувствительной точке; и потом – в студенческом стройотряде
«Гренада», когда она в спешке распахнула хлипкую дверь сортира и налетела
на онанирующего однокурсника, который тут же бурно разрядился прямо на
ее джинсы.
Оба эти случая гвоздем сидели в памяти, она словно видела себя со стороны –
вопящую и барахтающуюся на полу во внезапном оргазме.
…А все началось очень давно, еще в пятом классе, когда некоторые сверстницы,
более непосредственные и смелые, уже делали «это» с одним, а то и с несколькими
пацанами, а потом, собравшись кучкой на переменках, хихикая и оглядываясь,
делились впечатлениями. Изо всех обрывочных сведений Татьяна уяснила –
«сначала немножко больно, а потом очень приятно, только от этого дети бывают»,
однако представить себе, что какой-нибудь мальчишка засовывает это… ай! …в ее
щелку, она не могла, сколько не напрягала свою фантазию. Татьяна с трудом
могла поверить, что «это» делают все-все: и мама, и учительницы, и продавщицы
из магазинов, и даже вечно пьяная дворничиха Людка, которая прямо в
палисаднике спокойно задирает подол, выпячивает огромную белую задницу, долго
и шумно мочится, кряхтя и пукая, а потом неспешно обтирает свое хозяйство
краем грязного халата. Фу-у… Зато девочка с ужасом осознавала, что «это»
могло произойти с нею минувшим летом в школьном лагере, уже тогда она
запросто могла забеременеть, хотя ни сном, ни духом не ведала, "откуда
берутся дети", да и не задумывалась над этим вопросом..
Даже сейчас, через много лет, Татьяна старалась не вспоминать того приключения,
хотя, кто знает, повернись все иначе, то в студенческом возрасте она была бы
другой – нормальной здоровой девушкой, раскованной и непринужденной, и не
тряслась бы от ужаса, глядя на обнаженных мужчин, которые всегда были, есть
и будут источниками неизбежной беременности…
Когда произошел этот случай, ей было одиннадцать лет.
…Туалет находился в корпусе школьного отряда, бежать до него далеко, да и не
хотелось пропускать своего хода в «классики». Кивнув подружкам – «Я сейчас!»,
Таня ловко пробралась сквозь колючий шиповник, остановилась у забора, бросила
взгляд по сторонам – никто не видит, быстро спустила шорты и присела. Вдруг
качнулись и затрещали кусты, из них выломились двое старших ребят из второго
отряда, Игорь и Сашка, – они здесь прятались со своими сигаретами. Не успела
девочка ойкнуть, как оба оказались рядом. Замерев, она беспомощно смотрела на
мальчишек снизу вверх, продолжая орошать траву тугой струйкой и медленно
заливаясь краской. Сердце вдруг забилось сильнее – она отчетливо увидела, как
у ребят почему-то вздуваются и оттопыриваются тренировочные брюки, там, где
сходятся штанины.
– Ну, уйдите же, ну, пожалуйста, – смогла лишь тихо выдохнуть она.
А дальше все было очень непонятно, очень стыдно и очень страшно. Игорь вдруг
толкнул ее в плечо, да так, что она с размаху села прямо в колючки, нелепо
задрав ноги. Сашка успел перехватить и сдернуть с них шорты.
- Отдай, дурак! – громко вскрикнула Таня, порываясь вскочить.
Но Игорь рукой, вонючей от табака, крепко зажал ей рот и придавил затылком к
земле. Парализованная ужасом, девочка могла лишь только мычать и моргать
глазами. Тем временем Сашка опустился на корточки, схватил ее под коленки,
сильно развел их и, часто сглатывая, принялся деловито осматривать Таню между
ног, больно растягивая пальцами то, чем девочки делают по-маленькому.
- Слышь, она еще совсем лысая… гля! – поделился он собственным открытием.
- Давай я? – попросил Игорь.
- Отзынь…
- Ну, ты уже был первый, когда Маринку... Моя очередь!..
- Отзынь, я сказал! – Сашка поспешно стаскивал свои треники, и вдруг…
медленно и слюняво провел языком по напряженной девчоночьей плоти, расклеивая
сомкнутые складки.
Словно током пронзило все Танино тело, перед глазами блеснули искры,
перехватило горло… Ее живот дрогнул, что-то быстро затряслось внутри, и враз
туго, судорожно лопнуло, да так, что она закричала: ей показалось, что через
мгновенье умрет. Она тут же вышла из ступора, грызнула Игоря за палец, который
громко хрустнул в суставе; голой пяткой лягнула Сашку по морде, расквасив нос и
выбив несколько зубов. И, как была, в одной короткой маечке, прикрываясь
ладошкой, бросилась через весь лагерь к своему корпусу, подвывая от испуга и
унижения.
Дети из младших и старших отрядов хохотали, свистели и показывали пальцами,
кто-то попытался дать подножку, кому-то удалось звонко шлепнуть Таню по голой
попке… Упав ничком на свою кровать, она дала волю слезам, впервые рыдая
вголос, как взрослая смертельно обиженная женщина, и тут же, выдавливая по
слову, поведала обо всем нянечке, вбежавшей вслед за ней в палату… За
покалеченными Игорем и Сашкой прибыла машина «скорой помощи». Больше Таня
никогда не видела ни того, ни другого.
Потом… Потом у нее сбивалось дыхание и подергивалось внутри, когда она с
ужасом вспоминала об этой истории. Она вдруг очень заинтересовалась своими
гениталиями, о которых раньше особенно и не думала. Теперь она, стянув трусики,
подолгу ощупывала и осматривала «это», поглаживая нежные розовые лепестки,
отыскивая все новые и новые чувствительные места. Таня догадывалась, что
делает нечто нехорошее и даже, может быть, запретное, но каждый час, каждую
минуту жила ожиданием того, когда можно будет закрыться в своей комнате… А
как только в ее тело закрадывалась сладкая истома, когда хотелось громко
застонать и крепко зажмуриться, она испуганно отдергивала руку и натягивала
трусики, так как с приближением чего-то очень-очень приятного тут же
возникало ощущение Сашкиного языка, и от омерзения Таню едва не выворачивало
наизнанку.
Через два года, закончив седьмой класс, она снова попала в летний лагерь,
теперь уже не школьный, а пионерский, он красиво назывался «Лесная опушка» и
находился всего в нескольких километрах от городской черты. Именно здесь она
в первый и единственный раз увидела, как мальчик по-настоящему «ибает»
девочку, вернее, как девочка, ее же подруга, весело насилует мальчика, да
не простого мальчика, а отрядного «председулькина» – ушастого очкарика по
имени Арик, – смотреть на это было и интересно, и жутковато, и немножко
противно, ей запомнились лишь покрытые редкими волосиками губы Марины,
которые то быстро разворачивались, то так же быстро сжимались, уходя
вовнутрь… Все это было мокрым и не совсем красивым, но она была не в силах
отвести взгляда.
А потом, в школьном спортзале, был первый обильный и неудержимый исход,
потом – второй, уже в стройотряде, более мощный и опустошающий.
И все.
Конечно, случалось, и не один раз, что она невольно доводила и себя, и
потенциального партнера почти до невменяемости, когда уже сброшены одежды,
когда два тела, обезумев от ласк, переплетались в объятиях, когда оставались
считанные секунды до самого сокровенного, неизведанного, но тысячу раз
желанного в одиноких бессонных ночах на развороченной постели… но, лишь
почувствовав, как что-то чужеродное, твердое и нетерпеливое проталкивается в
ее живот, до адской боли растягивая удивительно крепкое кольцо девственного
входа, Татьяна начинала отчаянно вырываться, руками и ногами сбрасывая с себя
мужчину. Она испытывала ужас не от самой боли, а лишь от предчувствия боли…
После всего, у себя дома, она, давно уже взрослая девушка, снова и снова
тоскливо и горько скулила, вгрызаясь зубами в подушку, каталась по кровати
и терла, мяла, терзала свою воспаленную промежность, достигая облегчения лишь
когда коротко, по-детски, кончала… но это был легкий вздох, а дальше –
пустота, равнодушие ко всему на свете и жалость к самой себе.
Мужские половые органы, случайно увиденные во время безуспешных
сексуальных схваток, преследовали ее повсюду, и ее потрясала мысль, что ЭТО
может войти в нее целиком. Кроме того, намалеванные руками юных хулиганок,
длинные толстые стержни смотрели на нее со стен общественных туалетов.
Воплощенные в трехбуквенный символ, они смотрели на нее едва ли не с каждого
забора. Жилистые, блестящие от слизи, вводимые в женские рты и влагалища,
они смотрели на нее со страниц порножурналов. В ее неугомонном воображении
весь мир представлялся в виде огромного возбужденного фаллоса и огромной
исходящей соком вагины. Рассудок Татьяны медленно мутился, зацикливаясь на
этих мыслях.
А в девятнадцать лет она полюбила Ларису. Полюбила нежно, страстно и, казалось,
на всю жизнь.
***
Завотделом культуры Харьковской газеты «Молодая смена» Лариса Максимовна
прикурила длинную тонкую сигарету и задумчиво отложила тетрадку, принесенную
Таней.
– Танечка, – проникновенно сказала она, – ты повторяешь типичные ошибки почти
каждого начинающего автора. Ты полагаешь, что если зарифмовать сюжет или
мысль, то получатся стихи. Напрасно! Такие самолеты не летают. Ведь можно
зарифмовать все, что угодно… Ну вот, например, недавно один ветеран принес
мне… Вот, нашла. Послушай:
Мчит Чапаев на коне,
С острой саблей на ремне,
С красным бантом на груди
И с улыбкой впереди.
Таня закрыла рот ладошкой. Глаза ее смеялись.
– А что здесь не так? – улыбнулась Лариса Максимовна. – Смотри: действительно,
Чапаев мчал на коне, и сабля была острая, и, вполне вероятно, бант на груди был,
и улыбка у человека расположена именно впереди, а не сзади. Все совершенно
правильно написано, а стихов-то нет… Или еще:
Вот бегут солдаты,
Быстро едут танки,
И бегут в испуге
Гитлера останки.
Не выдержав, Таня громко расхохоталась. Неужели такое можно предлагать в
газету?..
- И ведь тоже все верно! – развела руками Лариса Максимовна. – Солдаты
действительно бежали в атаку, и танки ехали быстро, а «останки» Гитлера,
скажем, так перепугались, что вон вся планета ищет, и до сих пор, кажется,
не нашла… Правильно написано, логично, справедливо, а стихов – опять-таки нет!
Почему?
Таня пожала плечами. Она чувствовала, что ветеран написал как-то не так, но
объяснить этого не могла.
- Поэзия – это, прежде всего, образы и сравнения, – продолжала Лариса
Максимовна, красивым жестом отбрасывая волосы с лица. – Это – мышление
образами. Создание словесной картины. Понимаешь?
- Да, – сказала Таня, хотя ничего не понимала.
Она с восторгом глядела на собеседницу, внимая каждому слову. Она обожала
такие минуты. Лариса Максимовна казалась ей недосягаемым божеством. Надо
же – эта женщина была лишь на пять-шесть лет старше самой Татьяны, а какая
разумная, как много добилась в жизни… И две книжки стихов уже выпустила, и
в редакции работает, и за границей побывала не один раз! Нет, Татьяне
никогда, никогда не подняться до ее уровня…
Лариса Максимовна достала из сумочки тушь для ресниц и подняла кисточку,
словно указательный палец.
- Так вот. Задача поэта – не рассказать, а показать. Показать так, чтобы
читатель не прочитал, а именно увидел то, что ты хочешь ему дать. Чтобы это
было ощутимо! Например… ну-у… «Жил-был гражданин Иванов, он был плохим
человеком». А я, то бишь, читатель, гляну на эту строчку и подумаю: «А
почему это Иванов – плохой человек? Почему я должна верить? Может быть,
сам автор заблуждается, а Иванов – не такой уж скверный, и его товарищ
вовсе не обитает в Тамбовских лесах?..»
Таня даже уселась поудобнее, внимая словам Ларисы Максимовны, которая
аккуратно накладывала тонкую краску на ресницы. Наверное, так и надо, –
подумала Таня, – когда красишь глаза, то непременно широко раскрывать рот,
глядя в зеркальце… Как это круто и соблазнительно!..
- А вот, – продолжала Лариса Максимовна, – если сказать так: «Жил-был некий
Иванов. Он ударил ребенка, обидел мать, обманул друга…» Вот тогда-то, – она
сжала губы от негодования, – тогда-то я, как читатель, и подумаю: ах, какой
же он негодяй, этот Иванов!.. То есть, я увижу это, почувствую сама,
проникнусь, а не просто услышу от автора… Да ты сама все понимаешь!
- Конечно, – если бы у Татьяны был хвост, она бы им обязательно завиляла.
– Вот ты, Танечка, пишешь:
Без тебя мне одиноко,
Одинокая душа,
Приходи ко мне скорее,
Будет жизнь хороша…
Лариса Максимовна сделала паузу и укоризненно глянула на Таню.
– А теперь послушай, как ту же тему раскрывает Белла Ахмадулина:
О, одиночество, как твой характер крут…
Посверкивая циркулем железным,
Как холодно ты замыкаешь круг,
Не внемля увереньям бесполезным…
Видишь? Те же четыре строчки, а столько мысли, столько переживаний… Есть
разница?.. Безусловно. А знаешь, почему? Потому, что человек, написавший эти
строки, многое пережил, он пишет о себе, о своем чувстве, делится своим
жизненным опытом. Я не знаю, Танечка, есть ли у тебя парень, но, если есть, то
он, скорее всего, такой же сопливый, как и ты. Настоящее чувство в твои
девятнадцать еще не знакомо…
Таня снова кивнула и едва не всхлипнула. Потому, что соседский парень, который
ей нравился, и которому были посвящены эти строчки, совершенно не обращал на
нее внимания…
- Так что, Танечка, поэты пишут лишь о том, что хорошо знают. Ты можешь
написать, скажем, о своем городе, о друзьях, о природе. А о любви… Для того,
чтобы говорить о любви, нужно, прежде всего, полюбить, понимаешь? Иначе так и
будешь писать – «любовь-кровь-бровь-морковь-вновь-свекровь»… Тысячи людей
пишут именно такие вирши, от которых хочется забежать... в испуге. Мечтают о
публикациях, о книгах. Но – не получается, время идет, а впереди одно
разочарование. И несчастен поэт, который издаст свою первую книжку лишь к
сорока годам… Вот кто-то написал: «Теперь уж вы мужи, а не мальчишки, и в
ваших кудрях – вьюги произвол. Не дай вам Бог, чтоб вместе с первой книжкой
упала пенсионная на стол». Так-то, братка ты моя…
После этого обидного разговора Таня решила бросить стихи, поняв, что они у нее
не выходят. И не бралась за бумагу целых полгода, до пятого курса.
…Возвращаясь домой после каникул, под стук колес, Таня вдруг зашептала стихи.
Сначала показалось, что они жили в ней давно, и вот, наконец, вырвались на
волю. Обломком косметического карандаша она процарапала на салфетке несколько
строк…
А через месяц Лариса Максимовна протянула ей десяток свежих, еще пахнущих
типографской краской, номеров газеты. Под рубрикой «Поэзия» было напечатано
Танино стихотворение:
Не сезон. Пустые пляжи.
Море с вечера штормит.
Волны серые бесстрашно
Налетают на гранит.
И заметно покосился
Темно-синий горизонт…
На волне – сухие листья.
Осень. Ялта. Не сезон.
- Это – стихи. Настоящие, – тихо сказала Лариса Максимовна.
Спустя полчаса Таня вернулась в редакцию с маленьким тортиком. Но Лариса
Максимовна лишь смущенно улыбнулась.
- Не надо, Танечка. За это не благодарят. Вот, если хочешь, можешь завтра
вечерком зайти ко мне домой, посидим, потолкуем о поэзии. Книг у меня много…
…Они пили шампанское, ели пирожные, читали стихи Юнны Мориц, Александра
Кушнира, Юрия Левитанского, снова пили, снова ели пирожные… Когда хозяйка
вдруг крепко поцеловала гостью в губы и начала торопливо раздевать, Таня
лишь съеживалась и водила плечиками, смущенно хихикая. Ловкие руки Ларисы
Максимовны делали все быстро и нежно, вскоре Таня оказалась полностью
раздетой, и ей было смешно наблюдать, как Лариса Максимовна неуклюже
подергивает плечами, стряхивая с себя лифчик…
- Девочка моя… девочка… девочка… – шептала, задыхаясь, Лариса Максимовна,
тщательно вылизывая Таню между ног, ласково и нежно, это совершенно не было
похоже на липкий язык долговязого недоросля Сашки…
Таня помнила лишь первый ослепительный всплеск, потом потеряла им счет, это
сплошное безумие длилось до изнеможения долго, казалось, что кто-то неистовый
и неутомимый рвался наружу из ее чрева, едва не выталкивая язык Ларисы
Максимовны. Наутро, опустошенная и обессиленная, она поняла, насколько скучно
ей было без Ларисы, Лары, Ларочки...
Они встречались два-три раза в неделю, и все повторялось сначала – шампанское,
стихи и ночь любви. Родителям Таня говорила, что ночует у подруги. Собственно,
так оно и было. Лариса Максимовна охотно печатала новые Танины стихи, помогала
сложить сборник, даже порекомендовала ее в областную литературную студию при
Союзе писателей.
Разрыв произошел внезапно – Лариса Максимовна вышла замуж за заместителя
редактора «Вечернего Харькова» Володю Любарцева, который перевел ее из
«Молодой смены» в свою газету на должность ответственного секретаря. Встречи
прекратились. Но Татьяна не особо расстраивалась – к тому времени она уже
поняла, что хочет мужчину.
Единственного мужчину.
А именно – мужа Ларисы Максимовны.
И этот случай тоже она помнила до секунды – от начала и до конца.
…Перед дверью кабинета Татьяна чуть задержала шаг, но тут же дернула за
ручку. Оторвавшись от бумаг, Любарцев поднял на нее взгляд и изменился в лице.
- Что случилось?
Татьяна глубоко дышала, невидящими глазами глядя перед собой.
- Володя… Володенька…
- Ну, говори же! – Любарцев вскочил со стула, подбежал к ней и схватил за плечи.
– Да в чем дело? Что-то с Ларой?!
- Володя…
И тут она со внезапной силой охватила его за шею, придавила к себе и впилась
губами в его губы, не давая вырваться. Любарцев лишь слабо дернулся, удивленно
выкатив глаза, когда Татьяна дрожащими пальцами принялась расстегивать ворот
его рубашки. Пуговица никак не выходила из петельки, зацепившись за нитку.
Татьяна рванула ткань – и сразу несколько пуговиц покатились по полу. Она
вжалась в мужское тело, вмиг вспотевшее подмышками, чувствуя, как стучит в
висках, как снова напрягаются ее соски, а в животе что-то неудержимо нарастает,
готовое вот-вот лопнуть, пролиться… Коленки подогнулись, Любарцеву пришлось
крепко схватить ее за талию и прижать к двери, чтобы удержать на ногах, но она,
постанывая, быстро терлась лобком о его бедро. Он только сейчас понял, что
молодая поэтесса отчаянно, просто постыдно возбуждена. Когда пальцы Татьяны с
треском расстегнули его ширинку, он слабо охнул. Его ладонь инстинктивно легла
на вздымающуюся грудь Татьяны, а напряженный член, выпрыгнув наружу, уперся в
ее бок.
- Таня, глупышка… Сюда зайти могут… И Лара в редакции…
- Скорее… Володенька, сейчас… – каждое слово давалось ей все с большим трудом.
Она схватила Любарцева за руку и силой повлекла его к столу, заваленному
бумагами.
Сбросила босоножки одну о другую и, чуть присев, быстро выскользнула из
промокших трусиков. Закатив юбку жгутом вокруг талии, села на стол и
откатилась на спину – раскинув ноги, вцепившись побелевшими пальцами в края
столешницы и зажмурившись в ожидании. Любарцев потрясенно замер, склонив
голову набок – он был весьма озадачен катастрофической скоростью
происходящего.
- Ну, даешь, девка, – пробормотал Любарцев, с трудом отводя глаза.
Он выглянул из кабинета, прикрыл дверь и запер ее ключом. Вырубил телефон и
динамик внутренней связи. Задернул шторы и лишь после этого вернулся к
Татьяне. «Сейчас начнет гладить», – подумала Татьяна, внутренне стиснувшись.
Но Любарцев был лишен подобных сантиментов, подготовительные ласки его
совершенно не интересовали, он все привык делать прямолинейно и рационально:
уж если перед ним есть обнаженное влагалище, то следует лишь надеть
презерватив, проскользнуть в указанное влагалише на всю длину и через
некоторое время кончить, желательно несколько раз. Поцелуи же и объятия его
не вдохновляли, да он и не любил этой прелюдии, считая ее детским занятием.
Татьяна сжалась изо всех сил, почувствовав чужое прикосновение, знакомый страх
охватил ее, но, до боли закусив нижнюю губу, подалась навстречу…
- И-и! – пронзительно взвизгнула она, запрокидывая голову и невольно
отдергиваясь, но Любарцев крепко ухватил ее за бедра и подтянул, пытаясь
привычно насадить партнершу на себя. «Ничего себе...», – мелькнуло у него в
мозгу, когда что-то твердое прочно встало на пути, не давая протиснуться
вперед. Руки девушки затряслись, царапая по столу и сминая бумаги, ее коленки
быстро замелькали в воздухе. От дикой боли у Татьяны едва не остановилось
сердце. Тут же новая раскаленная волна пронзила все тело – в своей кричащей
от адской муки утробе она явственно услышала звук рвущейся ткани. Хрипя и
задыхаясь, она чувствовала, как толстая колонна, раздирая ее пополам,
проникает все глубже и глубже, растягивая внутренности, и вот-вот окажется
в горле. Справившись с тошнотой и на мгновение открыв глаза, Татьяна увидела
взмокшего Любарцева – сорочка висела у него на локтях, волосы прилипли ко лбу,
из широко открытого рта тоже вырывался хрип. Заместитель редактора тяжело и
размашисто дергал своим тазом, стоя на полусогнутых ногах и заворожено глядя,
как его багровый ствол выскальзывает и снова исчезает в истекающем кровью
женском гнезде…
Через неделю, когда все поджило и зарубцевалось, Татьяна снова пришла к
Володе. Особого влечения к нему она не испытывала: пришла с единственной
целью – «попробовать» мужчину уже как настоящая, истинная женщина – без
боли и страха.
Но ее постигло полное разочарование.
Никакого всепоглощающего чувства, о котором она столько слышала от подруг,
Татьяна не испытала. Она ощущала себя упругой трубкой, в которой быстро
движется что-то инородное; да, это не противно, это чуть щекотно и интересно,
даже дух захватывает… Ахнув, коротко вздрогнула – наступило вялое облегчение,
словно щедро, от души помочилась после долгих поисков туалета. Татьяне было
обидно до слез, она даже отвернулась от Любарцева: где же безмерный кайф, где
обещанное подругами неземное наслаждение? Где природная страсть, в конце
концов?.. Ничего этого нет, ничего нет!.. Все обманули ее -- и девчонки в
школе, и Лариса, и Любарцев, все-все, весь мир обманул ее! Едва не плача,
попросила, чтобы Любарцев отвернулся, пока она будет одеваться, чем премного
его удивила: "Это как, -- вопросил он, -- значит, пялить тебя можно, а
пялиться на тебя нельзя?" -- и сам рассмеялся своему каламбуру.
Мужчины как источник удовольствия перестали ее интересовать. В постель к ним
после этого она ложилась по двум причинам – чтобы удержать его рядом с собой,
спасаясь от одиночества, или чтобы добиться благосклонности влиятельных особ,
таких, например, как Роман Евгеньевич.