Федора поспешала домой – мужу не нравилось, когда она где-то задерживалась. Навстречу попался Серёжа Сапсай, субтильный молодой человек, выдумщик и хохотун, года два как переехавший с семьёй – женой Марусей и дочкой Зиной – на Кизияр из Бугурдака. Поселились они невдалеке от федориного дома. На новом месте супруги быстро прижились и сейчас были для слободчан – во всяком случае, для ближайших соседей – как свои.
Серёжа часто заходил к Пилипу, которого и мёдом не корми, дай бы только с кем-нибудь потрепаться. Хотя разница в возрасте была у них огромная – почти тридцать лет – общий язык они находили всегда. Серёжа рассказывал разные потешные истории. Не далее как вчера, например, рассмешил Пилипа и Федору тем, что вспомнил, как ещё в детстве купался голяком в ставке и его за «одно место» укусила пиявка, причём успела, гадина, присосаться так прочно, что он еле-еле её отодрал. Федора хохотала до слёз, даже уронила пышку, которою собиралась угостить Серёжу, благо он на лету поймал её, подул – потому что была горячая, только со сковородки – и с удовольствием съел.
Несмотря на моложавость, щуплость и весёлый нрав, он временами был очень требователен к членам семьи, придирчив и вообще… вёл себя как типичный домашний деспот, хоть и обожал своих «дивчат» – жену и дочку. Уживается же такое в одном человеке! Когда муж кричал, брызжа слюной и топая ножкой тридцать восьмого размера, Маруся думала: вот влипла, дура! Дёрнул же меня чёрт выйти замуж за этого шибздика. Чтоб мужик – и такой истеричный был! От горшка два вершка, а корчит из себя Ивана Грозного.
В такие минуты он был ей противен. Но проходило время – и всё забывалось. И снова она его любила. За что любила – сама не могла понять. Не за то ли место, за которое его некогда укусила пиявка? А что! Маленькие мужички (лучше звучит мущинки), эти «вечные мальчики» – они такие… В сучок растут.
А может, потому любила, что не было другого. На бесптичье, как известно, и задница соловей.
Серёжа считал правильным, что, когда скифские цари умирали, их жён тоже умерщвляли и клали рядом с мужьями, вместе с лошадьми, сбруей, ночными вазами для мочеиспускания и прочей бытовой утварью, чтобы покойные самодержцы продолжали наслаждаться всем этим добром и на том свете. Он говорил, что был бы обеими руками «за», если бы поставили на всеобщее голосование вопрос о возрождении этого древнего обычая. Но с одной поправкой: не только цари, а и простые смертные мужики должны пользоваться этой привилегией.
С профилактической целью Серёжа даже поколачивал Марусю, правда, не очень часто и не очень больно, но поколачивал – для порядка. Маруся не обижалась – запланированные мужнины рукоприкладства действовали на неё отнюдь не отталкивающе, в отличие от незапланированных припадков «бешенства», во время которых он никогда не распускал руки, а только орал, придирался, выставлял напоказ свою дурь – и от этого казался жалким.
Удивляться нечему – таков был менталитет: коль муж бьёт жену – значит, любит, а коль не бьёт – значит, не любит. Не только Маруся – 99% женщин слободы так считали, они впитали эту дикость с молоком матери. Мужа, не бьющего жену, общество награждало унизительной кличкой – бабский кляп.
Федоре пришлось простоять с Серёжей минут пятнадцать – так просто от него было не отделаться: ему вдруг приспичило знать, можно ли «гормыдор» (геморрой) лечить синим камнем (медным купоросом). И если можно, то как. Федора была не против использования синего камня при «гормыдоре», но посоветовала вначале использовать тавот, а потом уже, если тавот не поможет, прибегнуть к синему камню.
Серёжа говорил бы ещё и ещё – он любил муссировать лечебные темы, так как очень боялся умереть – но Федора извинилась и ушла. «Бо Пилип ждёть, – оправдывалась она, медленно, будто нехотя, отчаливая от Серёжи, – я й так уся як на голках (иголках), стоямши туточки з тобою». Пилип, действительно, уже топтался у калитки – выглядывал супружницу – и имел очень суровый вид, не предвещавший ничего хорошего. И она, чтоб сгладить вину и упредить разнос, сообщила приятную весть – ещё до того, как тот раскрыл свои бранные уста: «Прыцтавляеш, туды йшла порожняя, а звиттиля – навантаженая; и усё ж для тибя стараюся…». Федора раскрыла кошёлку и показала, что принесла. Увидев пиво и «Белоголовку», грозный муж так обрадовался, что случайно поцеловал жену куда-то в китицы (бахрому) платка. Именно случайно, так как не делал этого никогда (ну, разве что по молодости).
У Лидки «пошло на рубашку»* через одиннадцать дней. За это время они виделись с Федорой ещё раз – чтобы окончательно договориться: когда, во сколько и что иметь при себе. Была пятница, когда Лидка – наконец-то! – пошла на сеанс. Шла «кратькома» (крадучись), с замиранием сердца всматриваясь во все калитки и подворотни, дабы ни на какую «заразу» не напороться. Ей это удалось: уже стемнело, и все «заразы» (то есть потенциальные сплетницы) позасовывались в хаты.
Девушка принесла всё, что от неё требовалось «по закону». А требовалось от неё всего-то-навсего три вещи: капустный лист, скляночка (маленький стаканчик) и сто рублей – завёрнутые в чистую полотняную тряпочку. Придя и отдавая свёрток в руки Федоры, Лидка поинтересовалась, такой ли она обломала лист капусты. Федора размотала тряпочку, увидела деньги, явно ими очаровалась и, не проявив особого внимания к скрученному неплотной трубочкой листу, а лишь взглянув на него мельком, согласно кивнула: «Пойдёть! А чо ны такой? Абы цельный був. Я б свий дала – он у миня скоко капустЯных головок у калидори лежять, бачила? – ну надо шоб усё воно отето-вотано було твое. И лыст, и скляночка… Опщим, так полагаеться. Мое – токо яечко з-пид молодки – це вже, кров з носу, забеспечую я. А ото усё – твое».
Молодка – это курица, которая ещё ни разу в своей жизни не неслась, но которая уже созрела для этого и вот-вот должна занестись. Её можно узнать по ярко-малиновому сочному гребешку и по призывному кличу к совокуплению – ко-ко-ко… А также по игривому поведению с петухами – перед каждым она присаживается, поднимая «плечики», – приглашает себя топтать. Для пущей достоверности нужно её пощупать – если гузно уже расслабленное и палец в него входит мягко, как в кусок сливочного масла при жаре в тридцать градусов, значит, действительно скоро занесётся. Ну а если палец входит туго, тогда, конечно, занесётся не скоро – «жопа ещё зашитая», – говорили кизиярские хозяйки.
После того как молодка снесёт своё первое в жизни яичко, отличающееся небольшой величиной и мазками первородной крови на скорлупе, она автоматически переходит из разряда молодок в разряд несушек. Как правило, цыплята, вылупившиеся к концу весны или в начале лета (как чаще всего и бывает) достигают половой зрелости к следующей весне, тогда и начинают нестись. Но те цыплята, которые появляются на свет ранней весной, в марте, вполне могут созреть и занестись осенью того же года. Вот только жаль, мартовские выплоды в домашних условиях крайне редки, потому что домашние курицы в марте начинают только «квохтать» (клохтать). Потом надо ждать, когда они «усидятся» (не будут вставать с гнезда). И только тогда под них можно «подсыпать» (подкладывать) яйца. А ведь ещё на этих яйцах надо три недели сидеть. Вот и считайте!
Федоре нужна была осенняя молодка, а это, как мы теперь знаем, задача не из простых. У самой Федоры таких куриц не было: она всех потенциальных молодок перещупала – и у всех «жопы оказались позашитыми». Поэтому ей пришлось «кландать пырыд людямы (людьми), шоб выцыганить хоч однэ-однисиньке яечко, а за цэ ж платить трэба, и усё з мого карману!». Федора явно преувеличивала трудности – что называется, «из говна делала пулю» (или, как теперь говорят, вешала лапшу на уши). И это с тем чтобы оправдать высокую цену её услуг.
Итак, Лидка пришла, и долгая процедура причаровывания (присушки, или приворота, как говорили некоторые) началась. Пилип куда-то ушёл, Федора сказала ему «щезни» (исчезни), и он «щез» в неизвестном направлении.
Вначале Лидке было велено пойти в уборную, выпустить на капустный лист немного менструальных кровей (вот для чего нужно было дожидаться менструации!) и, защепив края листа тремя пальцами левой руки (большим, указательным и средним), вернуться в хату. Но не просто вернуться, а, прежде чем в неё войти, остановиться на пороге, раскрыть на ладонях лист лоточком, придать фигуре согбенную позу (позу просильщицы), и только потом входить.
Дальше, не нарушая раболепного поклона, Лидка должна была возложить капустный лист с менструальными кровями на так называемый руляк, который был заранее приготовлен и стоял на столе в зале (парадной комнате хаты). Руляк – это фактически жертвенник, под него можно приспособить любое большое блюдо, лишь бы оно было намоленное. На руляке, чуть эксцентрично, лежало то самое яичко, которое Федоре было так трудно достать ввиду того что к зиме молодки в большинстве своём ещё не готовы нестись. Но на этом яичке были характерные кровавые мазки – на лидкино счастье Федора всё же нашла подходящую молодку.
Лидка положила лист рядом с яичком. Тут же ей было велено взять яичко, обмакнуть его острым концом в менструальные выделения и положить обратно на руляк. Лидка беспрекословно повиновалась. Руки её тряслись, во рту пересохло, высохли даже не моргающие глаза – если бы кто-то посмотрел на них со стороны, сказал бы, что они словно остекленели.
Действиями девушки руководила, естественно, Федора. После исполнения Лидкой вышеуказанных команд, Федора преподнесла ей срульник, наполненный сухим горохом, предложила выбрать левой рукой две зелёные горошины, правой рукой – три жёлтые, и зажать выбранные горошины в кулаке. Потом взяла её под локоток и отвела в святой угол, а сама опустилась рядом на колени и стала исступлённо вымаливать ниспослание Лидке любовной привязанности Ивана.
Она говорила нечленораздельно – что-то бормотала – и слов было не разобрать. Через минут пять чародейка поднялась с колен, уложила девушку на топчан, лицом кверху, оголила ей тело над лоном, стала водить по нему сухим и шершавым, как рашпиль, пальцем правой руки, а левой рукой с зажатыми в ней лидкиными ста рублями потрясать тем временем в воздухе.
Потом взяла с руляка капустный лист, прошептала над ним приворотное заклинание, часть крови, отныне уже заговорённой, вылила в скляночку, вторую часть – на голый лидкин живот, отступив сантиметров пять от линии лобковой растительности. Это место она накрыла тем же капустным листом – лицевой стороной к телу – на него положила холстину, а поверх ещё и одеяло.
Теперь Лидке предстояло лежать, думать только об Иване и постоянно твердить «осьмослов» (восьмисловие): Иван, Лидия, небо, земля, утро, день, вечер, ночь. Как видим, первые два слова – это имена «виновников торжества», его и её. Понятно, у разных пар они могут быть самыми разными. А вот последующие шесть слов для всех пар одинаковы. Но что они в данном контексте означают? Какой потаённый смысл вкладывается в эти обыденные, на первый взгляд, слова?
Спрашивать у Федоры было не только бесполезно, но и опасно – категорически запрещалось любопытствовать, лезть чародейке в душу, подвергать осмыслению ритуальные слова, жесты и телодвижения. Если, конечно, сама чародейка не считала нужным их рассекретить. Лидка лежала на лежаке и произносила «осьмослов» ровно один час (в зале тикали ходики).
А в это же самое время Федора где-то вне залы читала «зачепу». «Зачепа» – главное заклинание, далеко не каждая чародейка его знает. А Федора знала слово в слово. Таким образом, Лидка и Федора творили причитание (каждая своё) в разных помещениях, чтобы быть с Высшей Силой наедине. Только при соблюдении этих условий объект присушки, в данном случае Иван, где бы он ни находился и что бы ни делал, волей-неволей начнёт акцептировать – цеплять! – образ субъекта присушки, в данном случае – Лидии. Отсюда и название «зачепа»: «зацепить» по-украински произносится как «зачепыты».
Тот час, в течение которого провозглашается «осьмослов» и «зачепа», называется «час кирца». Происхождение этого термина доподлинно установить не удалось. В лексиконе местных простолюдинов есть слово «кирец», оно широко, даже очень широко распространено, и обозначает одну из разновидностей огородных колючек, но тот ли это «кирец», что нас интересует, или не тот – сказать трудно.
«Кирцы», стелющиеся однолетние растения, известны каждому сельскому жителю с малолетства – по огороду, где они своевременно не выполоты, босыми ногами пройти невозможно, чтоб не загнать колючку. Шарики-плоды этого сорняка по их созревании покрываются острыми твёрдыми шипами. Они-то и вонзаются в мякоть стопы, причиняя настолько сильную боль, что «аж сердце заходится». Иногда может прицепиться два, три «кирца» сразу, а то и более. По такому огороду без обуви лучше не ходить.
Внучка Федоры, Ксения Петровна, ныне здравствующая семидесятичетырёхлетняя продавщица галантерейного магазина, считает, что бабушка её, Федора, логическую связь здесь находила. И выстраивала её следующим образом: как-де «кирец» впивается в тело человека, так и мысль о Лидии будет впиваться в сознание Ивана, меняя его сердечную ориентацию в пользу девушки. Меняя через боль, через ломку стереотипов, через страдания. Иными словами, да будет внушаемая мысль такой же цепкой, как и «кирец»!
Когда «час кирца» истёк, Федора вернулась к лежащей на топчане Лидке. «Ну от, – промолвила она со вздохом облегчения, поочерёдно снимая с лидкиного живота одеяло, холстину, капустный лист. – Усё. Ты – слободная. Уставай та удягайся. Можешь йтить додому». Но прежде чем окончательно отпустить Лидку, Федора дала ряд указаний. В частности, присохшую к животу кровь не вытирать и не смывать до тех пор, пока утром не уйдёт с неба последняя звезда. Бельё не менять, спать в том же.
В капустный лист со следами крови Федора положила яичко, завернула рулончиком, перевязала ниткой, протянула Лидке и сказала: «А отето-вотано зарой десь у своёму садочку, токо глыбоченько, шоб собаки не вытягнули; хай воно там усё згныёть».
Пять горошин, которые Лидка зажимала в «час кирца» в кулаках, она должна была посадить в два цветочных горшка – зелёные горошины в один горшок, жёлтые – в другой. Поставить их на подоконник и поливать. Это – своеобразный тест-контроль: если взойдут все пять горошин, значить, приворот удался. Причём, если первыми проклюнутся зелёные горошки, то приворот сбудется скоро, если жёлтые – не скоро, но сбудется, надо только ждать. Если все пять взойдут одновременно – то приворот и сбудется скоро, и будет прочным – на всю жизнь. Если часть взойдёт, часть не взойдёт – предсказание неопределённо. А если не взойдёт ни одна горошина, то, как говорится, на нет и суда нет.
О скляночке разговор особый. Лидка должна была содержащуюся в ней кровь (помните? часть заговорённой крови, слитой с капустного листа) подмешать в вино, пиво, бражку (но не в водку!) – и дать выпить Ивану. Или в компот. В общем, в любую цветную жидкость. В цветную потому, чтобы примесь крови не была разоблачена, а то кто станет пить неизвестно что! Кровь можно добавить и в еду, безразлично какую, но опять-таки чтобы как-то закамуфлировать её. Причём не обязательно добавлять всю кровь, а хотя бы несколько капель – эффект будет одинаков.
Но сделать всё это надо завтра, и не позже. И, что очень важно, сделать до захода солнца. А так как солнце, скорее всего, будет сокрыто тучами и вряд ли выпадет возможность наблюдать закат зрительно, то всё вышеуказанное надо сделать как можно раньше - чтобы была гарантия, что солнце ещё не село. Не испрашивать же метеослужбу!
Лидка испугалась: «А как же я завтра ему дам! Это же надо, чтоб он зашёл в буфет и что-то заказал. Разве от меня это зависит? Не буду же я его на налыгаче тянуть (налыгач - повод, который набрасывают бычкам на рога)…». Федора пожала плечами: «Ны знаю, ны знаю… То вже твоя справа и твоя турбота». Лидка хотела ещё что-то возразить, но чародейка перебила её, раздражаясь тем незлобливым раздражением, которое вызывают у взрослых своими глупыми вопросами слишком докучливые дети: «А як же ж по-твоему? Гинтересно! Я ж ны можу пырыделать те, шо повынно буты по правылам…»
Лидка поняла: она вступает в новый, третий этап жизни – после короткого второго, который начался с визита Федоры в буфет и закончился сегодня, сейчас. И она потопала домой выполнять дальнейшие указания чародейки.
-----------------------------------------------
*«Пошло на рубашку» – пошли менструальные крови, т. е. началась менструация.
Продолжение следует: http://www.proza.ru/2013/05/12/701