Второй час ждут условленной встречи несколько высланных мужиков-лебяжьевцев. Кое-кто из ближних соседей старого Гонтаря, в хате которого она назначена, не выдержав тягучего ожидания, ушел домой, предупредив, чтоб кликнули, когда все будут в сборе.
По утверждению Ивана, встреча непременно сегодня состоится, и ночью, потому что тому, кто ее назначил, другого времени не дано.
Леся с вечера ушла с ночевкой к родителям погибшего Павла Любарца, куда часто ходит помочь, в чем может, на что хватает сил.
Мужики изредка выходят во двор покурить, послушать: не слышны ли шаги в свежей, сырой темноте, в той долгой, острой до звона в ушах ночной тишине села, какая недолго стоит после дождей. Они бы давно разошлись по домам, если бы не уверения Ивана в необходимости и важности для них этой встречи. Но тот, кого ждут, выбрал лишь половину пути.
На востоке, в темноте полуночного неба мягким розовым светом проступили завалы облаков - за ними всходит поздняя, по-летнему низкая луна. Смутно обозначились тени по опушкам и матовые стволы ближних березняков, черным грязевым блеском налилась дорога. На межлесовьях, среди намокших полян, то свежо слышится чудесный земляничный запах, то откуда-то внятно и тонко повеет нежным в ночи фиалковым запахом, то долго и пряно чувствуется буйный цвет июльского лесного разнотравья, то остро потянет болотистым, "охотничьим" запашком камышового озерка. Ложбины и низовья по колено залиты белесым туманом.
По тесной и разбитой лесной дороге, где особенно сыро и темно, всадник едет шагом, нетерпеливо поглядывая в ту сторону, где за зубчатыми черными борами медленно ширится, набирает силу лунный свет. Чужой конь под седлом пуглив и горяч. При малейшем звуке из чащи он прядает в сторону, идет боком под туго натянутыми поводьями и уже несколько раз оступился на рытвинах, полных набежавшей дождевой воды.
Всадник с трудом сдерживает коня и себя. Для него также важна предстоящая встреча, и не его вина в теперешнем опоздании. Почему тем, кто только что держал его опустевшим разговором, и тем, к кому он спешит сейчас, да и всем остальным, с кем вынужден встречаться и говорить в последнее время, - почему всем им нужно разжевывать, объяснять простейшее, вести к тому, на что они должны пойти сами, без уговоров и обещаний? Он понимает семейных, но как понять тех, кому терять уже нечего, кому судьба с милостью палача предоставляет последнюю возможность - достойно завершить свой жизненный путь? Можно подумать, будто и в самом деле славянскому характеру не хватает одного - организационного начала. Тот, кто час назад произнес это, - глуп и вряд ли когда понимал тот народ, о котором нынче искренне и горько сожалеет.
Чтобы знать свой народ, надо уметь разговаривать с ним. Слышать его дыхание. Чувствовать душу, сердце. Разбирать его порой невнятное, растерянное слово. И когда он, в годы великой смуты и раздора, слепо мечется в поисках своего исторического пути, - уметь зажечь над ним путеводную мысль, укрепить дух, благословить в неведомую дорогу мудрым отеческим словом. А что он услышал о себе за последнюю сотню лет? Блаженные и юродивые, нищие и босяки, толпы кочующих богомольцев и странствующих христарадников, каторжники с обритыми клеймеными лбами и картежные шулера, самоубийцы и проститутки, банкроты и конокрады, безбожники и казнокрады, клятвопреступники и вероотступники, лгуны и взяточники, золоторотцы и трактирщики, лакеи и бесчисленные холуи с рабскими, продажными душами и почему-то непременно: выродившееся дворянство, фатовски щеголеватые, подобострастные чиновники, непробиваемые столоначальники, многосемейные недалекие священники, тупые, по-кабаньи раскормленные купцы, глупые мещане, озверелые лабазники и владельцы лавок, в неизменных косоворотках в горошек, с расчесанными на прямой ряд волосами, бедные студенты, мелкие акцизные служащие, вороватые услужающие, не в меру знающие, подсматривающие письмоводители и почтмейстеры, постоянно пьянствующее офицерство, избивающее замученных муштрой солдат, и еще массы людей и сословий, опустившихся в одичании духа до дна, проживающих в "свинцовых мерзостях" русской жизни, - для всех нашлось выразительное слово в бесчисленных статьях и рассказах, очерках и повестях, новеллах и пухлых романах.
Тысячи литераторов упивались своей наблюдательностью, стараясь превзойти друг друга в знании и умении найти, рассказать (а чаще выдумать, солгать) о самых низких и подлых чертах жизнеуклада своего народа, вывернуть на вселенский показ все его язвы и пороки, как выворачивают и показывают их уроды, больные и калеки на ярмарках, выпрашивая милостыню.
А многомиллионный работный люд России - все "темный и угнетенный", все "в цепях и кандалах", все-то он "униженный и оскорбленный", обманутый и замордованный, сплошь злобный и безграмотный, неумеха и выпивоха. Заводчане - вечно чумазые, чахоточно-туберкулезные, с мрачно-зловещими взглядами, играющие желваками вслед приказчику; их жены-прачки и дети - всегда покорные, заплаканные, с горестными глазами на голодных темных лицах, и все - ненасытно требующие хлеба в длиннющих очередях и повышения зарплаты у контор заводоуправлений. Крестьяне - либо впадают в полугодовые беспробудно-дикие запои, либо, выходившись, - каются, истово молятся, хлебают тюри, запивают кваском, давят со скуки мух и тараканов и то и дело отделяют своих "оженившихся" сыновей...
Из всей русской культуры только и было достойно восхищения что появление очередного рассказа из "народной жизни" да художественные театры с их пошлыми претенциозными чайками, буревестниками, пророками, с обязательными шумными бордельными попойками после спектаклей, с бездарно-восторженными отзывами в печати...
При этом писали, умиляясь различными "движениями", "народничеством", демократами всех мастей, цареубийцами, бомбометателями, смакуя в описаниях теракты, насильников, последующие казни, захлебываясь от своей "изобличающей" литературной изощренности, вопия о "свирепой" цензуре, гражданских свободах и всеобщем равноправии.
Потрясенные роскошью и видами европейских городов и курортов, безупречной обслугой всевозможных отелей, игорных домов, гостиниц, музеев, ресторанов, различных присутственных мест, приятно утомленные путешествиями и экскурсионными поездками по "историческим" местам, - уходили словом и практической мыслью от своего народа, по сути дела, предали его, отдали исподволь на оглупление "марксовыми" теориями картавым болтунам.
Кто из них написал хотя бы страничку о государственных мужах России? О землепашцах, поднимавших однолемешным плугом бескрайние заклеклые земли; о строителях и удивительных мастеровых, возводивших города, храмы, архитектурные ансамбли, строивших железные дороги, корабли, заводы, фабрики и просто рубивших бревенчатые избы, настилавших мосты и гати среди каленых морозов, дикой тайги и болотного гнуса?
Хоть кто-нибудь замолвил благодарное слово о том же земстве, купечестве, о подлинной бессребреной русской интеллигенции, о тех же заводчиках, предпринимателях, фабрикантах, с поразительной быстротой и умом преумножавших державную мощь России, приобщавших к прогрессу ее многочисленные племена и народы; о той же русской всеприимной церкви, русском воинстве...
Отвернулись от своего народа мыслью, словом, делом, состраданием. Все "к топору" Русь кликали... Но нашлись среди вас такие, кто умно и целеустремленно делал свое дело, свои "общепланетарные" мысли вложил, а в нужный момент и топор в руки сунул, и уже к вам обернулся народ обезумевшим ликом: Бог карает за отступничество...
Где вы теперь, либералы и радикалы, "октябристы" и "учредители", думские депутаты и литераторы, духовные подвижники и "обличители"?
Вы по-прежнему шумите о "тиранах-царях", "сатрапах и узурпаторах", "подлых временах", "России - тюрьме народов" и прочих "рабствах и цепях"? Докликались? Он прилетел на ваш зов, "черной молнии подобный". Только "гордо реет" теперь не над пустым штормовым морем, но над всей страной, обескровленной братоубийственной войной, неслыханными бессмысленными человеческими жертвами, полным разгромом российской культуры, а у прозревшего, но обессиленного и раздавленного народа нет уже сил противостоять продолжающей убивать его "коммунистической" мысли, вся "гениальность" которой ныне свелась к одному и весьма простому - к карагандинскому спецпоселку, где старик выселенец, веревкой связывая закоченевшие костлявые ступни ног, одноконным волоком весь день стаскивает в общую яму тех самых мастеровых, заводчан, землепашцев, скотоводов, интеллигентов, священников, русское воинство...
Теперь - нет "организационного начала"... Это как понимать - еще и ленив вдобавок? Словоблуды... Проболтали державу. Все претерпела, все вынесла, перед всем устояла, а от болтовни - рухнула. Довольно утверждать, будто бы слово - мысль. Сегодня мысль - дело. Сверши дело - а уж мысль ему подберут, приобщат к какой-нибудь теории, возвеличат...
Впрочем, всадник продолжает мысленно спорить лишь для того чтобы не дать воли гневу над трусливым конем. Он, успокаивая, мягко треплет его по шее, опять затанцевавшего в испуге под близкими вскриками совы, и желчно улыбается своему выводу: совершить дело, не предварив его словом, - невозможно. В начале всегда стоит слово - та же мысль... Да, но какая мысль, какие слова нужны сейчас, чтобы началось дело?..
Вскоре лес помельчал, отступил от дороги. В расчищавшемся небе проглянула луна, далеко осветила поля, перелески, подсохшие обочины, и всадник отпустил поводья. Минул небольшой тальниковый колок, сереющий у дороги, и, выехав на хорошо знакомый большак, погнал коня. Не доезжая полверсты до Гуляевки, снова перевел его на шаг, чтобы не был слышен в селе гулкий топот копыт на твердых выгонах. Всаднику неведомо, в какой из молочно-зеленых в лунном свете хат села назначена встреча, но точно знает, в какой из них он иногда останавливается на отдых. Под лай проснувшихся собак всадник спешился у изгороди. На шум тотчас выбежал хозяин. За неимением времени гость отказался зайти в комнаты и, чтобы не тревожить собак, ушел за угол и ждал там, растирая затекшие ноги, пока хозяин убирал коня.
По дороге гость задал всего один вопрос, но настолько продуманный, что гуляевец, безумолчно говоривший весь путь, так и не успел обстоятельно на него ответить.
Из осторожности он остановил гостя на задворках и, когда убедился, что все спокойно, призывно окликнул его.
Помимо хозяев в хате оставалось еще три выселенца из тех, кто приходил в сумерках к условленному времени. Иван побежал за ушедшими; старый Гонтарь разбудил двух мужиков, спавших на вязанке бурьяна у грубки, и через четверть часа гость объяснял собравшимся, для чего он здесь и почему тревожит их среди ночи. Объяснял очень толково. Еще бы: все, о чем он говорит, он говорит давно, не в первый раз, и с каждым разом у него получается все лучше, понятнее и доходчивее. Слушают собравшиеся с большим вниманием, дело идет об их дальнейшей судьбе. Особенно жадно внимают Хрисанф Овчаренко и Нестор Майкута. Эти не уходили домой, не дремали у грубки, а дольше всех вглядывались и слушали глухую темень.
А говорит приезжий о несправедливости, совершенной Советской властью над крестьянством, в частности над ними, ныне высланными, и желает точно знать: чью сторону они примут в случае восстания в стране. В восстании он не сомневается: народ из чувства самосохранения неизбежно поднимет его. Большевиков необходимо немедленно и навсегда отстранить от власти. Их партию распустить. Руководителей предать всенародному суду. Эта партия не имеет права на существование даже в оппозиции, ибо социализм, который большевики пытаются построить на разгромленной полуаграрной земле, как был, так, видимо, и останется призрачной утопией блаженных мечтателей, какие бы расчеты ни приводили в его пользу бородатые и облысевшие бухгалтера от "мирового коммунизма".
Но беда не в том, что они хотят его построить, беда в том - как строят.
Массовые расстрелы применены с начала 1918 года. В том же году Троцкий и Дзержинский, с одобрения Ленина, учредили по стране сеть концентрационных лагерей. В 1921 году по распоряжению Ленина высланы последние русские ученые и философы, чудом уцелевшие после трехлетнего планомерного их уничтожения, вроде расстрелов - Петроградских 1918 и крымских 1920 годов. Высланы для того, чтобы уже никто и ничто не могло противостоять здравой и научной мыслью мертвым догмам отвлеченных теорий.
Добровольно большевики власть не отдадут. Ее надо взять силой. Но у кого достанет смелости отстранять большевиков? Существует ли в стране партия, у которой есть силы и возможности, чтобы взять власть в свои руки?
Приезжий сосредоточен. В эти минуты он должен быть как никогда убедителен, ответы его - выглядеть предельно уверенными, правдивыми, голос - быть тверд, сух, искренен... Да, такая партия есть. Это - Трудовая народно-социалистическая партия. Деятельность партии нелегальна, но ее давнюю программу, часто не сознавая того, поддерживают огромные массы в стране, в том числе большинство рабочих, - настолько эта программа близка и понятна всем. Крестьянству - как никому другому.
До 1928 года в печати еще можно было кое-что увидеть из ее научных разработок по аграрному вопросу, проскальзывало сквозь цензуру. Однако новому курсу на полную коллективизацию они оказались прямо противоположными, даже опасными по своему экономическому содержанию и выводам, поэтому деятельность "трудовиков" объявлена вредительской, арестовано несколько руководителей и ученых-экономистов, идут процессы... Странно, что присутствующие не слышали о ней... Сама же партия живет, работает, продолжает борьбу в защиту подлинного крестьянина-трудовика.
Каковы же основные положения программы? На эти вопросы приезжий всякий раз отвечает с видимым удовольствием, а то, что в беседе он не употребляет слово "кулаки" очень располагает к нему слушателей.
Как и у всякой партии, стремящейся к политическому руководству, ее организационная деятельность всеобъемлюща, но - здесь голос гостя стал подчеркнуто строг и значим - первостепенной задачей на данном этапе развития страны она считает разрешение вопросов о землевладении и землепользовании. По приходе ее к власти вся существующая порочная иерархия - беспрекословное подчинение сел и деревень райкомам, окружкомам и выше, вплоть до ЦК, - как не оправдавшая себя пойдет на слом. Эта громоздкая партийно-хозяйственная структура в сельском хозяйстве отменяется в первую очередь. Для крестьянина будет существовать одна законная власть -сельский Совет. Через Советы он будет осуществлять всякие взаимоотношения с государством. И никаких назначений сверху. Все строится на выборности снизу вверх, до членов правительства, всеобщим, прямым и тайным голосованием.
Вся земля будет передана в личное пользование крестьянину. Вместе с тем она останется государственной. Но в той степени, в какой разрешат ее считать государственной земельные Советы. Сохраняются и... колхозы. Странно только на первый взгляд. Если вдуматься, то ничего странного. Страна неизбежно придет к колхозам, в этом большевики правы. Что такое колхоз? Коллективное хозяйство. В нем крестьянин выращивает хлеб. Вырастил, продал или обменял на товар кормовое и семенное зерно. Куда девать отходы? Возить в город - далеко, в обузу и ему, и государству. Удобнее на месте пустить их в дело: на корм скоту быкам, лошадям, коровам, свиньям, птице. А куда девать молоко, масло, яйца, шерсть, сало? Опять через день за сотню верст везти? Не навозишься. Значит, надо создавать в селе простенькие фермы, какие-то перерабатывающие первичный продукт пункты. Появятся машины, трактора. А это уже различные работники и специалисты. Жить им в селе. Всем вместе. Без коллективного труда в будущем крестьянину не обойтись. Жизнь заставит.
Пусть кто хочет, записывается в колхоз, кто не пожелает, работает единоличником. Оставить за людьми такое право - соревнования. У кого хлеб дешевле, тот и выиграет. А выигрывать они будут попеременно, поскольку государство будет покупать только дешевый - в сравнении - хлеб.
Каждому колхозу землю наделят по числу душ в нем. Земли хватит с избытком. За каждой семьей закрепляется свой надел, и ее благосостояние станет в прямую зависимость от результатов труда. Каков бы ни был урожай, владелец сдает государству только в ту цену, чтобы выплатить пошлину за пользование землей и сельхозорудиями, которые возьмет в аренду. Остальной продукт продает по своей цене. Пусть торгуется. Если колхозник болеет или в силу каких-либо других причин не может обрабатывать свой надел, то сельский Совет подыскивает ему работу по здоровью, помогает его семье. Если же он здоров и у его семьи есть возможность хорошо обрабатывать землю, но этого не делается, то сельсовет не только вправе отобрать надел и наложить штраф, - за бесхозяйственное отношение к земле его могут привлечь к уголовной ответственности.
Но если хлебопашец будет с любовью и береженьем относиться к земле, сельская власть обязана поощрять его: по желанию увеличивать надел, выдавать денежную ссуду на приобретение дополнительного инвентаря и машин. Землю можно передавать по наследству: дед и отец удобряли ее, культивировали - вкладывали труд. Труд - те же деньги, наследство. Продавать кому-то - нельзя, но наследовать - можно.
Все это замышляется для того, чтобы каждая десятина земли была в хозяйских руках и на заботу отвечала большим хлебом. Надо связать хозяина с землей неразрывной цепью, поставить в зависимость друг от друга. Присутствующие вправе задать вопрос: в чем же различие между нынешним колхозом и колхозом "будущим"? Чем один лучше другого? Различие их в том, терпеливо разъясняет гость собравшимся, что нынешние колхозы "опартийнены", а предполагаемые - "советизированы". В нынешнем колхозе мужик - государственный батрак, в "том" - полновластный хозяин. Земля сейчас - государственно-партийная, а будет "мирская", советская, от слова "совет" - мир, община.
Декрет о земле к 1917 году выработали эсеры. Большевики его попросту украли и выдали за свой. Обманули народ, он и пошел за ними. В 1918 году большевики опять хотели было объявить землю государственной, но Нестор Махно в считанные недели собрал пятидесятитысячную армию повстанцев - "чернопередельцев" и снова заставил большевиков пойти на попятную. Собравшиеся - выселенцы с Украины, неужели не помнят, как в тот год у крестьян отбирали помещичьи, кадастровые, монастырские и прочие земли? Каким гневом отозвалась на произвол Украина! Теперь в третий раз отбирают. НЭП свернули, объявили сплошную коллективизацию... Спешат. Оттого-то такие умопотрясающие раскулачивания, высылки, темпы, проценты. Боятся, как бы не опомнилось крестьянство...
Ведь что творится в ранее созданных колхозах и совхозах? Поначалу колхозники работали на обобществленной земле, как на своей. Но когда получили на трудодни гораздо меньше, чем ожидали, чем им обещали, чем труда вложили, - у них поутих колхозный пыл. Нынче не о работе думают - о трудоднях: как бы их урвать побольше. Землю не пашут - ковыряют, не боронуют - чешут, сенокосы тянут, траву в стога метают перестоявшую, скот содержат так, лишь бы в борозде не свалился, хватаются за несколько дел сразу и, конечно же, ни одно до ума не доводят. Словно не хлеб растят, а в карты режутся. Недобрая пошла игра!
Председатели с этим рвачеством ничего поделать не могут. Сверху жмут, требуют цифр перевыполнения, стопроцентных охватов. Председатели тоже, в свою очередь, давят, подгоняют колхозников. А те и рады стараться. Не свое. Эта пресловутая "общая земля" вскорости в сознании людей бесхозной станет. Ничейной. И без того нищенские урожаи снизятся. При таком правлении лет через двадцать вообще чертополохом зарастет Россия...
- А рабочие? Разве они... неужто позволят богатеть хлеборобу? - тихо спрашивает старый Гонтарь.
Гость усмехается: именно в этом месте всегда задают именно этот вопрос и всегда таким вот тихим - чтоб не выдать радостного волнения голосом.
Рабочим именно это и нужно. Наголодались они предостаточно. Разумеется, им тоже не безразлично, кому и как землей владеть, которую они с кровью отняли у помещиков. Но разве не в их интересах такая форма землевладения, при какой каждая десятина земли обретает наконец своего конкретного заботливого хозяина?
- Но опять появятся... зажиточные! - горит взглядом из сумрачного закутка Хрисанф Овчаренко.
Приезжему такой взгляд нравится больше, чем сам вопрос. Вопрос у них у всех один, давно известный, только задается по-разному и, похоже, на нем они затянут разговор до рассвета...
- Пусть появляются. Этого-то как раз мы и хотим. Лучше иметь десять крепких хозяйств, чем отдать землю сотне полубездельников, паразитирующих на ней. Предстоящие изменения в землепользовании тем и хороши, что в первый же год выметут лодырей из числа колхозников и вынудят уйти разнорабочими на заводы и стройки. В результате у кадровых рабочих уменьшится рабочий день, они избавятся от тяжелого черного труда, резко увеличится за счет притока крестьян развитие промышленности и строительства. Ведь завод не село, там не позволят в разгар дня "вздремнуть с устатку" у станка, у домны, там быстро научат ценить круглогодичный труд, гудок, дисциплину и заработанную копейку, на которую придется покупать все, чем живет человек.
Но здесь нужно понять следующее, - продолжал гость. - Не все так просто, легко и быстро. До тех пор пока предстоящие перемены в сельском хозяйстве принесут должные результаты, в стране будет ощущаться нехватка хлеба. Не такая уж острая, как, положим, в двадцать первом году. Не лишне напомнить присутствующим, что тот памятный голод был если не впрямую организован, то, несомненно, не было ничего сделано, чтобы его избежать. В тот год здесь, в Казахстане, насчитывалось не менее полутора миллионов лошадей, помимо крупного рогатого скота. Табун лошадей в день легко сделает семидесятиверстный пробег. При желании вполне возможно за две недели привести табуны лошадей в вымирающее голодом Поволжье. Позднее товарняками привезти коров и овец. Почему не сделали? Потому что не было ни приказания, ни желания.
Голода, под страхом которого постоянно живет народ, партия трудовиков не допустит. Она немедленно пойдет на заключение договоров и контрактов с капиталистическими монополиями на самых выгодных для них условиях. Отдаст в аренду часть сибирской тайги, угольных шахт Украины, Бакинских промыслов в обмен на хлеб и товары первой необходимости. И уж позднее, когда наберут силу колхозы, когда пойдет отдача от земельных преобразований, когда капиталисты экономически увязнут в России, - а не увязнуть они не могут, поскольку и сырье, и рабочая сила - наши, - тогда постепенно перезаключать договоры на равноправной основе.
Теперь главное: о перевороте, о возможном восстании. Срок его неизвестен, известно только, что оно намечено на осень, после сдачи хлебопоставок колхозами, когда народу окончательно станет ясна политическая и экономическая несостоятельность коллективизации. Как все произойдет - трудно сказать. Пока идет подготовительная работа. Ясно одно: чем быстрее переворот или восстание свершится, тем безболезненней и благотворней будет для страны. Скорее всего, начнется снизу, на местах. По сигналу под арест будут взяты все работники местных партийно-хозяйственных органов и милиции - с целью парализовать их распоряжения. Приказы воинских начальников будут выполняться в той степени, в какой они будут помогать восставшим. Какова вероятность успеха?
Приезжий после раздумья честно пожимает плечами, что тоже нравится присутствующим.
- Точно никто не знает. Предсказателей много. Дополнительно известно: результатами коллективизации, ее трагическими последствиями возмущены даже в ЦК и правительстве. Еще больше негодования в низовых парторганизациях. Положение спасла в марте сталинская статья. Но что статья? Статья дала временную разрядку, всего дела она не в силах исправить. Не надо думать, что восстание обязательно будет сопряжено с боями между повстанцами и воинскими частями. Возможно, все обойдется несколькими смещениями в ЦК и правительстве. Никаких расстрелов и репрессий. Как только в ЦК произойдут смещения, тотчас возобновятся правовые взаимоотношения между селом и районом. Большинство местных работников вновь займут свои места. Среди них немало талантливых организаторов, людей правды и дела.
Но возможно, помолчав дополняет приезжий, для переворота потребуется несколько вооруженных выступлений в различных районах страны, в том числе и здесь. Для чего собрал их среди ночи? Надо точно знать: поддержат высланные повстанцев В нужный момент или откажутся? Ответ не позднее чем через две недели надо передать в координационный центр. А каков будет дан ответ здесь, ясно по ответам, данным в других селах и точках, - выступать!
- Успех будет зависеть от вас, - негромко продолжает гость. - Восстанут все - успех обеспечен.
- А если не все? - спрашивает Сичкарь. - Мало ли найдется таких, кто захочет отсидеться? Ты, дорогой заступничек, не сердись на прямоту нашу, но в случае осечки ты на коня - и опять в леса, а нас - в лагеря.
- Хорошо если в лагеря. В случае провала наверняка к стенке станешь, - смеется гость. - В ГПУ не долго чикаются. Могу даже предсказать когда: когда будешь подсчитывать, сколько осторожных отсиживается. Существует такой закон в жизни. Восстание неизбежно, дальше жить невозможно, сами видите, так или иначе, но вы окажетесь втянуты в него, как в бои Гражданской войны оказались втянуты те, кто и слышать не хотел о классах и революциях. Кстати, знали бы те, кто в Гражданскую пошел с большевиками, куда они в итоге приведут страну, - непременно перешли бы в белое движение.
И приезжий так угадал давнее, сокровенное, так умело потянул за больное, что мужики завозились, засопели. Хрисанф Овчаренко, не зная, как скрыть волнение, куда деть свои огромные задрожавшие кисти рук, вдруг вскочил и приоткрыл дверь, впуская свежий воздух в тесный, душно-прокуренный полумрак. А приезжий, предугадав это волнение, эту выразительную, радующую его сердце тишину, продолжал, благосклонно поглядывая на Овчаренко, чья молчаливая взволнованность ему нравилась больше, чем в остальных:
- Почему наши, казалось бы, мощные вооруженные выступления двадцать первого года потерпели неудачу? Я говорю о Кронштадтском мятеже, Тамбовской "республике", созданной Антоновым, продержавшейся в центре страны больше года, о восстаниях в Сибири, в Поволжье, на Украине и даже в здешних местах. Почему они потерпели осечку? Да потому, что не были поддержаны всем трудовым крестьянством. Оно все еще жило под гипнозом обещаний большевиков. Крестьянство верило их заверениям о временном характере трудностей, голодовок, клюнуло на приманку замены продразверстки якобы твердым продналогом. А была, мужики, была! Ох какая была возможность! - с удовольствием напоминает гость присутствующим о тяжелейших годах России. - Что теперь имеете вы? Шиш! У вас отобрали то, чем вы вечно живы, - землю. Давай представим, - он доверительно положил руку на плечо рядом с ним сидящему Майкуте, - если большевики завтра открыто признают преждевременность коллективизации - как к этому отнесутся гуляевские колхозники?
- И землю вернут?
- Что же им останется делать? Вернут.
- В один день все выпишутся! - обрадовался возможности ответить умному человеку Майкута. - Еще и спасибо скажут. Они тоже поняли...
- Поздно поняли... Я не боюсь говорить правду: да, можешь к стенке стать. Не боюсь потому, что теперь знаю наши силы, верю в вас. В этом году в стране колебаний не будет. Ну а тот, кто думает и на сей раз отсидеться... Что ж: вольному - воля, свободному - рай...
- Не о нас речь, - угрюмо принял намек Сичкарь. -Я к любой стенке встану, но не хочу рядом с собой детей своих ставить.
- Вот так примерно многие из вас рассуждали в двадцать первом. Не пошли. Состорожничали, мечтали на чужом горбу въехать. Твоим детям повезло, отец. Но спросить бы тех отцов, кого вместе с детьми на Север выслали, где теперь их дети?
Приезжий давит в себе жалость, ей сегодня нет места, она преступна для его дела. Он обводит глазами собравшихся... Как все знакомо ему: пока речь идет о земле и собственности - рты полураскрыты, глаза горят, голоса секутся от волнения, молодеют лет на десять, не зная как скрыть в себе неукротимое желание немедленно действовать, и прячут руки, дрожащие нервной злостью. Но стоит заговорить о вооруженном восстании - мгновенно замолкают, гаснут, ни одного решительного слова нельзя выдавить, только сопят и непрерывно чадят цигарками... Эх, мужики! Да через какие еще труды и муки надо пройти вам, какой сединой облить головы, какие боли вогнать в ваши простуженные кости, как изуродовать руки-ноги вспухшими, кручеными жилами, если даже страшная высылка - крах вашей жизни - не научила видеть дальше своих трех десятин!
- Вы только на высланных рассчитываете? - осторожно спросил Сичкарь. - А колхозники? Они поддержат?
- Нас надо было бы считать полными идиотами, если бы мы делали ставку только на вас, - спокойно отвечает гость. - Вы - капля в море, мы опираемся на рабоче-крестьянские массы. Наша программа - волеизъявление народа. Они нас поддержат, - и гость указал на гуляевца, приведшего его. - Их в каждом селе сотни... Я умышленно делаю упор на открытый мятеж, готовлю вас к худшему, чтобы знали, на что идете, не проклинали бы меня вспоследствии. Но, повторяю, возможно, все решится несколькими смещениями в ЦК. Вам-то и нужно всего: создать конный отряд да взять под арест правление. Я думаю, из трех сотен высланных найдется тридцать мужиков, у которых хватит смелости отвести в амбар правленцев и оседлать коня?
- Найдется! - горячо заверил Иван Гонтарь.
- Больше найдется, - мрачно и гордо пообещал Овчаренко.
- А больше не нужно, - ласково отвечает гость. Он не верит ни одному слову, ни одному обещанию. Он хорошо помнит этих людей по двадцать первому году. Вот так же тайком собирались они в укромных местах, где в полумраке дымных плошек, свечных огарков и самокруток клятвенно заверяли, божились и плакали в радостном ожидании кровавой расправы и грядущих перемен, сжимали кулаки и, задыхаясь от волнения, обещали встать "все как один", но когда дошло до дела, то продали и дело, и тех, кто встал на их защиту, подвели своим страхом и тупостью под повальные расстрелы ЧК...
Тут к приезжему вновь пришло тоскливое ощущение того, что он опоздал и ни к чему эти ночные беседы. Сейчас - поздно, в прошлом, двадцать девятом году, - поздно, в двадцать восьмом, двадцать первом, восемнадцатом, семнадцатом - все поздно. На какую ступеньку исторической лестницы ни опускается, - все ему кажется - поздно. Где, с какого года начать отсчет погубления российского крестьянства? Может, его начало лежит еще ниже: в четырнадцатом, шестом? Или в прошлом веке, в семьдесят девятом? Не с шестьдесят первого же оно началось!
- Ваша задача - взять под свой контроль движение на дорогах, запретить кому бы то ни было выезд из села, беречь лошадей, оказывать содействие нашим людям. Постарайтесь обойтись без крови. Только в порядке самообороны. Местную власть во главе с председателем - в амбар и держать там до особых распоряжений. Когда уляжется - можно выпустить, пусть работают. Но уже под нашим началом.
- Выпустим, - соглашается Овчаренко и с намеком, понятным всем, мрачно шутит: - Кого с амбара, а с кого - душу...
- А надо ли? - мягко возражает гость, догадавшись, кого имеет в виду выселенец. - Я разговаривал с ним. Он - человек убеждений, иначе не остался бы с вами, это, знаете, тоже характер, тут с обычными мерками...
Овчаренко не дает ему договорить:
- Ты, дорогой, не знаю як и называть тебя: товарищем - вроде бы не из "товарищей", - ты в наше с ним дело не встревай. За помыслы твои - спасибо, а с ним мы сами... Кто он - нам лучше знать, на своей шкуре испытано.
- Да я не настаиваю, ваше право. Но должен заметить, что только в Гуляевке из всех сел района в ясли приняты ваши дети. Не хотелось бы крови... Впрочем, воля ваша. Вы ему судьи, не я... Но вернемся к делу. Что же мне отвечать в центре? Рассчитывать на вашу помощь?
- А если не поддержим? - дерзко спрашивает снизу сидящий возле грубки на вязанке бурьяна огромный Халавчук. - Куда денетесь?
Гость, впервые услыхав его какой-то утробный голос, удивленно поворачивается к нему. Слава Богу, наконец-то спросили, может, начнется открытый разговор, ибо без этого вопроса он и эту встречу счел бы неудачной...
- Там же останемся, - добродушно отшучивается приезжий. - Давай-ка, пока представляется возможность, о твоей судьбе подумаем. О своей я как-нибудь сам позабочусь.
По вопросам, которые задают собравшиеся, гость чувствует, что они не верят в успех задуманного. Страстно желают, чтобы свершилось, чтобы стало именно так, как только что рассказано, кое-кто наверняка уже видит счастливую жизнь после переворота, а не верят. И приезжий тоскует сердцем: неужели и здесь все начинать сначала? Где и какие отыскать слова, чтобы они поняли наконец, что их судьбы в их руках? Нет в стране ни каких-либо партий, ни другой реальной силы, которая смогла бы встать на их защиту. Как убедить, заставить преодолеть страх и опасения за будущее своих семей? И здесь обещать? Да, видимо, надо обещать. Даже то, что вряд ли исполнимо. На этом сыграли большевики и выиграли, казалось бы, безнадежное для себя дело: крестьянство пошло за ними. И приезжий обещает.
Обещает немедленное возвращение на родину, возврат в личную собственность конфискованных домов и земель, перевыборы сельских Советов, наказания для принимавших участие в высылках, наем рабочей силы и независимую от кого бы то ни было установку цен на зерно.
- Иначе навряд ли кто пойдет за вами! - звонко шепчет возбужденный Овчаренко.
"...Ишь, условия ставят, жуки навозные... Мало, видно, крутанули вас коммунисты... Подождите, возьмем власть в свои руки - дадим земли вволю. Семь часов сна, остальное при земле. Жить в полях будете. В них и сгноим за нынешние страхи и торги. Всего вам будет, будет и тебе, лохматый увалень, испугавший дерзким утробным басом".
Хотел о чем-то спросить и Лукьян Гонтарь: негромко прокашлялся, привлекая к себе внимание, и приподнял руку, но тут тайную беседу, которая тяжело выходила на очередной круг, прервал неожиданный приход Леси.
...Она ни за что бы не осталась ночевать в хате окончательно сошедшего с ума старого Любарца, если бы не отцовская просьба уйти туда с ночевкой, хотя семья погибшего Павла была для нее близка еще со времен детской и юношеской дружбы с ним. С матерью Павла они перебрали сорное пайковое зерно; потом старуха приготовилась засветло к ночлегу: разобрала постель на двоих - себе и Лесе, насильно, с ложки покормила хнычущего старика, приказала ему лечь и не вставать до утра.
Уснула Леся быстро, но в полночь разбудил безумный старик: сидя на кровати, он выговаривал Павлу за то, что нет от того никакой помощи по дому, ленится, днями бродит неизвестно где, приходит к ночи, прячет от него бритву и вконец разбил его новые хромовые сапоги. Старуха, которой не впервые было слышать его жалобы, мягко заваливала старика в постель, уговаривала спать и не тревожиться, обещая поговорить, образумить сына и купить новую бритву, а что до сапог, то напрасно он грешит на сына: купить собирались, но не купили, да и как Павло мог их сносить, если у него нога на три размера больше отцовской. Но старик снова упрямо поднимался и просил Павла, будто бы молча сидевшего у остывшей грубки, увезти его отсюда, от постылого чужого места, увезти на родину, где все привычно, вольно, сытно и мило...
В непроглядной ночной темноте занавешенных окон его разговор с покойным сыном был особенно жуток для слуха. Леся сторожко прислушивалась к каждому шороху на стариковской кровати, понимая, отчего старуха прячет нож, и не смыкая глаз лежала до тех пор, пока не почувствовала приближение утра...
Гость достает часы: пора расходиться - ему не хочется, чтобы кто-то их заметил и донес комендантам.
Уходили разом. Все высланные жили поблизости, но приезжему и гуляевцу, у которого он остановился, пришлось долго петлять по извилистым, усеянным коровьими лепешками тропкам среди высоких сырых пахучих бурьянов на задах огородов.
В южной стороне над землей нависла луна, вывернув оплавленный дневными жарами край диска к холодной, бездонной середине неба. А на востоке бледно занимался свет нового утра, выцветал, пустел лунный лик, исчезли последние мелкие редкие звезды; пала обильная роса, и уже давно неслись по селу петушиные крики.