Холодный августовский ветер бегал по пляжу, бросая песок в глаза пришедшим полюбоваться неспокойным морем. А море, словно польщённое вниманием, резвилось и играло зелёно-голубыми волнами, выкидывая неожиданно длинные щупальца, словно хотело обнять людей. Интересно убегать от волны, которая вот-вот настигнет тебя. Три друга (семиклассники) серьёзно занимались этим делом, стараясь подойти как можно ближе к волне. „Аркашка, беги“-- закричали двое. Я невольно оглянулся, но волна холодными иголками вонзилась в ноги и побежала дальше. „Не везёт человеку“-- шутливо подумал я, выбегая из воды под хохот товарищей. „Пойдём под грибок, там выжмешь носки и брюки. А то заболеешь ещё“-- сказал сразу помрачневший Толя. Мы быстро направились к грибку, но подойдя к нему—остановились: девчонка лет 13-ти сидела под грибком и задумчиво глядела на море. Её волосы, словно выгоревшие на солнце, спускались по спине двумя тугими косичками. Я вспомнил Паустовского: „ А косы светлые, будто она их мыла в золотой воде“. Близорукими глазами смотрела она на море и, видимо, так была занята своими мыслями, что не замечала нас. Золотые веснушки весело разбегались по её маленькому носику, придавая лицу мальчишеский оттенок. Мы, как завороженные, смотрели на неё. Толя кашлянул. Она повернулась в нашу сторону и, увидев меня (в одной руке я держал ботинки, в другой-- носки), засмеялась. Нам стало весело. А она, смутившись, поправила берет и потянулась за сандалиями. Валера оказался проворнее -- взял и закинул их на грибок. „Отдайте сандалии“-- проговорила она, не глядя на нас. „Посиди с нами, не убегай, любушка, тогда отдадим“-- начал я развязно, стараясь походить на блатного. „Откуда вы знаете как меня зовут?“-- удивлённо спросила она, посмотрев на меня голубыми глазами. Её голос показался мне таким нежным и мягким, что почувствовал как начинаю краснеть. Она заметила это и смелее взглянула на меня, а я, как назло, покраснел ещё больше. Друзья пришли на помощь. „Он у нас всё знает—мы его Хоттабычем зовём“. Я не отрываясь смотрел на неё. „Ну, ладно, мы пошли“-- сказал Толя, и друзья удалились. „Вы откуда сами?“-- начал я. „Из Ленинграда-- отца перевели сюда служить. Друзей у меня здесь нет. Даже города не знаю. „У-у, я тебя быстро с Лиепаей познакомлю. Это тебе не Ленинград. Расскажи о Ленингаде“. Она начала рассказ, и перед моими глазами проплывали то Невский проспект, то Васильевский остров, то Эрмитаж.
На другой день мы должны были встретиться, но неожиданно я заболел.
Прошёл август. Начались занятия в школе и я почти забыл о своей знакомой. Уроки, шахматы, баскетбол-- заслонили от меня эту встречу. Как-то в субботу мы с Толей пошли в нашу школу на танцы. Плавно закружились пары. Мы с Толей „подпирали“ стенку, т.к. танцевали только танго. Наконец, заиграла знакомая музыка, и мы, как два больших корабля, пустились в плавание по залу. Толя был самым высоким в школе, я-- чуть пониже. После перерыва объявили дамский фокстрот. Через минуту девушки уводили ребят танцевать и лишь к нам никто не подходил, т. к. знали что мы не умеем танцевать фокстрот. „Толь, у меня задача…“-- „Разрешите“-- услышал я до боли знакомый голос-- передо мной стояла Люба, приглашая танцевать. Кое-как станцевав фокстрот, я вернулся к Толе и был удостоен звания „бабник“, но я смолчал. Домой возвращался вместе с Любой-- оказалось нам по пути. Нечаянно поскользнувшись, она прижалась грудью ко мне. Я успел обнять её, чтобы она не упала. Она освободилась и молча пошла рядом, видимо смущённая не меньше меня.
Колкие замечания друга относительно моей дружбы с Любой сделали своё дело-- я перестал встречаться с ней. Опять повсюду мы были вдвоём с Толей: школа, спортшкола, кино. Люба была забыта. Изредка Толя показывал как она щурится, как она ходит – и мы весело смеялись. Каждый день мы с Толей ходили на „Бородино“ (спортплощадка), где играли в футбол. Однажды я стоял на воротах, а Толя побежал в нападение. Свисток судьи-- жёлтый мяч качнулся влево, вправо и покатился к воротам противника. Я от нечего делать стал смотреть по сторонам. Знакомые девчонки приветливо махали руками. Вот мяч у Ореха, он пасует Смирнову. Удар—1:0 в нашу пользу. Опять наши пошли в атаку. Я разглядывал зрителей и вдруг увидел Любу-- она активно болела за наших. Подперев плечом стойку, я долго наблюдал за ней и не заметил как по центру к моим воротам прорвался противник. Я бросился ему в ноги, но было уже поздно: мяч закатился в ворота. 1:1 Я захромал, стараясь скрыть неловкость. Ко мне подбежал Толя. Увидев, что я цел и невредим, он побежал к центру. Игра продолжалась. Я внимательно смотрел за игрой, не отвлекаясь по сторонам. И дёрнуло же меня посмотреть на Любу.
За десять минут до конца игры Орех забил победный гол.
Зима в Лиепаю приходит поздно. Бывает, что в ноябре за ночь выпадет снег, побелив, как хороший маляр, всё вокруг, а днём наступает оттепель: белые тона чернеют, бегут ручьи, деревья одиноко машут голыми сучьями. Лишь в конце декабря снег белым одеялом покрывает землю. Серебристые снежинки падают днём и ночью. Снежинки падают, a я с тоской смотрю в окно. Хочется погулять, да некогда-- четверть подходит к концу. Сделав геометрию, сажусь за чертёж. Слева лежит чертёж отличницы. Быстро копирую его. В некоторых местах неточности, но надеюсь на лояльность Ивана Ильича, который всегда ставит мне пятёрки. Да и не только мне. Учитель по черчению—добрейшей души человек. Прожив суровую жизнь, он не уставал повторять: „Поймите, вы учитесь для себя, а не для учителя.“ Глупцы, мы это поняли позже. Иван Ильич очень любил играть в шахматы со мной. Я был чемпионом школы по шахматам. Учитель выигрывал редко, а выиграв,-- хлопал в ладоши, заливаясь добродушным смехом и повторял: „Вот это был мат!“ В конце января неожиданно заболел Толя. Даже не верилось, что болезнь может свалить такого здоровяка, как он. В классе стало скучно. Место друга за партой оставалось свободным, хотя некоторые пытались сесть на свободное место, особенно девчонки.
На переменах я мрачно стоял около печки, не участвуя в шумных играх одноклассников. Я с нетерпением ждал последнего звонка, чтобы помчаться к другу.
На последней переменке меня вызвали в учительскую. „Наверное, „чистить“ будут за то, что пропускаю уроки.“-- подумал я. В учительской был только Иван Ильич. „Знаешь, Аркадий, тут моя любимица просит научить её играть в шахматы. Я очень занят. Помоги мне, пожалуйста. Согласен?“ Я улыбнулся-- у Ивана Ильича не было нелюбимых учеников. „Ради Вас, так уж и быть, научу!“ Учитель попросил дежурного вызвать девушку. Я увлёкся чтением подшивки газет и не заметил вошедшей. „Аркадий, познакомься-- вот твоя ученица.“-- проговорил Иван Ильич. Я поднял глаза-- передо мной стояла Люба. Договорились встречаться в чертёжном кабинете. После урока я медленно шёл к Толе. Передо мной проплывали: сморщенный носик, косички. Толе о Любе ничего не рассказал-- ещё дразнить будет.
Любу учил играть в шахматы по субботам. Первый урок, помнится, начал с биографий великих шахматистов. Я долго рассказывал о гениальном американском шахматисте Морфи, о его невесте, которая вышла замуж за другого. Я так увлёкся, что не заметил как пролетели два часа. Теперь я с нетерпением ждал свидания за шахматным столиком. Постепенно Люба усвоила азы шахмат, простейшие комбинации и эндшпили. После шахматных занятий я провожал её домой. Люба незаметно переводила разговор на шахматы, и я, попав в свою тарелку, говорил безумолку. Мы бродили по лиепайским улицам, пляжу, любовались морем. Море – вот ещё, что нас сближало. Мы могли часами сидеть под грибком, любуясь неспокойным морем. Дома, разложив учебники, я думал о Любе. Я боготворил свою ученицу, считал идеалом, мечтал как с ней буду жить. Я думал, уставясь в одну точку. Родители не могли нарадоваться моему прилежанию в учёбе. Учиться я стал хуже. По воскресеньям мы с Любой уходили по пляжу далеко от Лиепаи. Шли, держась за руки, по талому снегу, мокрому песку. Говорили о будущем, о наступающей весне, о шахматах. А весна входила в свои права: солнце чаще стало согревать землю, ручьи пели свою звонкую песню, бухли на ветках почки, „бухли“ мои чувства к Любе. С Толей виделись редко. Он очень обиделся, что я променял его на какую-то девчонку. Прошёл месяц. Люба уже довольно сносно играла в шахматы. Мой труд не пропал даром. Зато на любовном фронте всё было без перемен. За несколько месяцев я не посмел поцеловать девчонки. Теперь всё кажется смешным, но тогда...
Да, видно, сильна и целомудренна эта Первая любовь. В выходной день, в апреле, мы отправились по пляжу в сторону дамбы. Люба была в ботах, в зимнем пальто, в тёплом платке. Я—в ботинках, в зимнем пальто, в зимней шапке. Шли молча. У меня что-то першило в горле. „Знаешь, Люба, я давно хотел тебе сказать…“ Я, как назло, закашлялся. Она изогнула брови.-- „Ну, что же ты, договаривай!“ Я смущённо молчал. Она начала тормошить меня : „Нет, ты скажешь,-- иначе я обижусь!“—„Ты понимаешь, Люба-Любушка, я… я…я... люблю тебя! Вот так. Не веришь?“ И пошли, посыпались цитаты из книг, стихи. „Да, я за тебя в огонь и в воду, да, я...“ – „В воду?“-- она испытaющи посмотрела на меня.—„В воду говоришь, врёшь же..“--„Ты мне не веришь?“--„Вот вода—докажи!“ В груди хрустнуло, словно раздавили что-то ценное-- веру в человека. Я посмотрел на неё, повернулся и побежал к воде. „Аркадий, сумасшедший,-- я пошутила, вернись!“-- неслось мне в догонку. Этот крик, словно подхлестнул меня,-- я побежал ещё быстрей. Вот холодная апрельская волна залила ботинки, лизнула брюки. Я всё бежал. Споткнувшись, упал грудью на волны...