©, Алексей ИВИН, автор, 2005 г.
©, Рассказ опубликован в журнале «Роман-Журнал.ХХ1 век», №6 за 2010 год
Алексей ИВИН
ЯСНАЯ ПОЛЯНА ВЛАДИМИРСКАЯ
1
Яснополянская была женщина с секретом: про таких говорят, рассудительная. Художилову нравилось, что она не носит брюк. Конечно, хитренькая, сообразительная женщина лет сорока, у которой нижняя часть массивнее верхней и бедра, хоть и пропорциональные, коротковаты, женщина, которая при ходьбе сзади производила впечатление груженой лодки с плотной осадкой, женщина, которая надевала узкую длинную светлую юбку, чтобы полные икры рыбами мелькали в разрезах, а сверху – красивый вязаный пуловер, понимала, что делала, пренебрегая брюками: не с ее фигурой влезать в джинсы; но ведь другие-то носили и, хотя это выглядело безобразно, не замечали. А она вот сообразила, и Художилова, когда случалось по тропе меж сосен следовать за ней в кильватере, так и подмывало общупать и огладить эту хорошо укомплектованную и очень женственную фигуру. Она уже в движениях была женственной, вкрадчивой и домашней, а мягкий грудной голос и приветливое обращение еще больше располагали к ней. И наверху тоже было все в порядке – экономно, пристойно, миловидно: обычное, пожалуй, даже красивое лицо, с прямым носом, маленькими ушами и хорошими зубами, светлые глаза и подкрашенные русые, коротко остриженные волосы того кудельного, пепельного цвета, который наравне с соломенным так изначально присущ русским крестьянкам. Весь этот состав, весь облик хорошо покормленной и даже упитанной домашней кошки был до того самодовлеющ, гармоничен и, к тому же, деловит не напоказ и даже озабочен служебным рвением, что Художилов одновременно с симпатией к ней ощутил, что внутри разрастается недоверие. Не понимая сперва, что ищет – и находит – в ней, в ее озабоченном усталом голосе и сдержанных повадках материнские черты, Художилов поначалу и откровеннее, чем следовало бы, пожаловался ей на бытовые трудности и непонимание окружающих, но когда на второй раз в завершении разговора она упомянула про Бога и что надо помолиться и покаяться, взглянул на нее, хотя и исподтишка, но уже внимательнее, недоверчивее, на ее крепенькие круглые руки, собирающие канцелярские причиндалы, чтобы отплыть с ними к директору и в бухгалтерию, и ему больше не захотелось выпрашивать у нее домашнего тепла. Он ощутил и с юмором себе признался, что коллизия здесь та же, что меж лакеем и барыней, та же, что между разночинцем и аристократкой, та же, что между красноармейцем Павлом Корчагиным, который идет с киркой и винтовкой строить узкоколейную железную дорогу, и Тоней Тумановой, которая, отъезжая за границу, подсчитывает, сколько у нее после большевистских поджогов и разворовывания осталось недвижимости и денег. Он понял, что не получит от Яснополянской ни рубля в долг, ни одного заинтересованного взгляда, сверх положенных по смете, зато выслушает множество проникновенных советов, которыми не захочет воспользоваться. Он был плебей и небезопасный общественный задира, а она понимала, что у нее есть реальный и хорошо зарабатывающий муж с мягким автомобилем, дача за городом, на огородике возле которой можно расслабиться, поливая цветы, квартира в городе, здоровый ребенок и счет в банке. Достаточный счет, чтобы не поддаваться на провокации этого симпатичного голодранца (он был тоже ей чем-то симпатичен).
Коллизия длилась и продолжалась все то время, пока Художилов и Яснополянская работали вместе с Логатовской районной больнице номер шесть (№6, Зареченский район), и хотя не была острой, напряженной или даже просто трудной, все же требовала некоего разрешения. Яснополянская непринужденно и даже с сожалением, нисколько не наигранным, отговорилась, когда он пригласил ее выпить с ним чашку кофе: казалось, она совсем не против, но неотступные дела, домашние и служебные, не оставляют ей ни минуты свободного времени. А он в свою очередь, особенно когда увидел ее мужа, молодого, моложе ее, бизнесмена, и послушав невзначай, как резко и требовательно она ему за что-то выговаривала, понял со временем, что хотя знает теперь, откуда у нее переизбыток материнских, хлопотуньих наклонностей и все эти попечительские, собирательные жесты (какими курица заталкивает выкатившееся из-под себя яйцо), все же решил, что потратит больше труда и усилий, чем получит награды; да и не сможет она так вдруг перестроиться и сыграть роль сестры или дочери, раз ее приучили обстоятельства к материнской. Но было что-то в Яснополянской помимо этого, мезальянсного, снижающего образ, ситуативного положения: она не соглашалась на интригу, не позволяла событиям развиваться уже, пожалуй, из косности: от добра добра не ищут. Добро было очевидным, управляемым, оно садилось за руль и ехало куда ему прикажут по первому или, пусть, по второму ее требованию. Художилов же задирался, говорил опасные речи, а сам не смог даже найти работу по специальности и хорошо оплачиваемую (у него был диплом промышленного дизайнера). Художилов, вбивая клин в неустойчивые, как ему казалось, взаимоотношения жены и законного мужа, по временам чувствовал себя, как порочный человек в борьбе с незапятнанной добродетелью. Он мог бы и дальше юродствовать и анархиствовать, но это нисколько не приближало его к обладанию этой аппетитной бабенкой, которая, однако, вела себя как леди. «Или как хищница?» - спрашивал себя дизайнер, возвращаясь в холостяцкую квартиру в очередной раз и один, с крохами заработанных нищенских рублей, из которых опять безуспешно прикидывал, сколько может выделить на застолье и соблазнение.
Решение оказалось совсем простое и неожиданное.
Как у проектировщика и технаря, некогда дипломированного, у него было много разных технических глянцевых журналов и карт, в том числе топографических, - Московской, Курской, Орловской областей. От задумчивого безделья после работы, от смутного томления и настойчивых позывов к счастливым осмысленным поступкам он повадился рассматривать эти топографические карты, путешествуя взором по городам, деревням, рекам и буеракам: утешался, точно поприсутствовав там. Однажды вот так же он листал топографический атлас Владимирской области и неподалеку от города Киржач обнаружил деревню Ясная Поляна. Деревня была обозначена самыми мелкими литерами, из чего следовало, что в ней не проживает и сотни человек. Безотчетно и нисколько себя не контролируя (дома он отпускал вожжи, потому что уже не требовалось производить впечатление и поступать с расчетом), он пялился на это название, шарил взглядом по обозначениям рельефа местности; он на этом названии застрял надолго, хотя вокруг было множество других, не менее интересных, и торчал бы вечно или даже двинулся исследовать карту дальше, если бы не пришло на ум, что что-то в этом наименовании, помимо красивости, очень знакомое. «Ага, смотри-ка, называется точь-в-точь как усадьба Льва Николаевича Толстого. Живописное, должно быть, местечко… Побывать бы…» Он скоренько прикинул на глаз расстояние от Логатова до Киржача: по железной дороге до Александрова была часа четыре, а оттуда еще, должно быть, час на электричке. От Киржача до Ясной Поляны – минут сорок: дорога по карте обозначена с асфальтовым покрытием, следовательно, проблем с автобусным сообщением нет. Итого пять-шесть часов в одну сторону, ночевка в гостинице – и обратно. На воскресенье вполне можно махнуть.
На этом его заколодило, и он задался целью – найти еще одну. И действительно, в том же атласе он нашел еще одну во Владимирской области – туда, поближе к Волге и Каме. Через час прилежных научных поисков до почти полного опупения была обнаружена еще одна Ясная Поляна – в Ярославской, еще одна – в Рязанской, еще одна в Смоленской и наконец, для подстраховки, - та, самая главная, которая в Тульской. Художилов облизал пересохшие после путешествий губы и подумал: «Что-то я совсем блажной стал. Ведь можно съездить, коли так. До Тулы, правда, дальше и издержки больше, а вот до Владимирской или Ярославской-то поближе. Одна нога здесь, другая – там, за выходные обернусь».
Тут он стал думать – и за вечерним чаем тоже – зачем это ему нужно? Литературой он не интересовался, Льва Толстого не перечитывал со школы, а в том, что у русских худо с фантазией и по всей центральной России одни сплошные Федоровки да Ильинские – по сто пятьдесят-двести штук в каждой области, - в этом он ничего заманчивого не видит: бедняги, пороха не изобретали, у них и с собственными именами то же самое: одни Александры да Владимиры. Но если, например, побывать или переночевать в селении Ясная Поляна, не случится ли так, что Яснополянская к нему также, наконец, наведается, переночует или хоть ляжет в постель?
Вопрос был кардинальным и мог быть решен только экспериментально. Следовало там побывать, в Ясной Поляне. Если связь Лидии Григорьевны Яснополянской с селением Ясная Поляна есть и прослеживается не только мистически, забуксовавшая коллизия, наконец, разрешится благоприятно, они поженятся, а того дурака оставят с носом. Если же нет, то самая терминологическая, смыслообразующая, логическая (если «логос» того же корня) суть проблемы сама собой разрешится и спадет, как лепестки с созревшего плода. Потому что чего же топтаться на месте, если отбить, купить, соблазнить эту женщину он не в состоянии, а их личные отношения, хотя бы и как сослуживцев, существуют?
Заодно он проветрится и развлечется.
Конечно, если бы он ныне не был более благоразумным, чем активным, более мудрым, чем сильным, если бы в нем проснулось вожделение, достаточное для прелюбодеяния, и, главное, если бы он сам, средних лет мужчина, умел еще обольщаться, надеяться, очаровываться, то все то милое, что было в лице и теле, а следовательно, и в душе Яснополянской, так бы на него подействовало, что коллизия сама собой разрешилась бы в примитивный адюльтер или, по крайней мере, сложные страстные перипетии любовного треугольника, но вдумчивый Художилов с недавних пор утратил былую склонность к приключениям: он втайне надеялся отделаться от любой возможной ответственности за любое развитие будущей связи собственными же шутками, анархистскими высказываниями и легкими, как бы случайными прикосновениями к предмету культа; в действительности же он трезво понимал, что, даже овладев ею без особенных трат и напряжения, он потом не захочет, чтобы она когда-нибудь заговорила с ним в таком же властном и требовательном тоне, как с мужем. Так что он крутился вокруг да около, жал на акселератор, не трогаясь с места, а если и хотел всерьез иметь с нею отношения, то с почасовой оплатой и чтобы тотчас забыть. Он перестал быть опрометчивым после многих прежних своих заблуждений и промахов, которые показали ему, что он не умеет разделять работу и любовь, а женщины пользуются этим, чтобы отвлечь его от самостоятельности поведения, опутать и обременить (некоторые из его прежних любовниц требовали чуть ли не того, чтобы он функционировал по-женски, - например, кормил грудью). И теперь, с улыбкой вглядываясь в правильное лицо со слегка ожиревшим подбородком и точеным прямым носом, он з н а л, что перед ним заурядная стерва; что эта стерва, стоит дать ей полмизинца, вывернет его наизнанку, как чулок; что она не только его прищучит своей увесистой соблазнительной задницей, но и увлечет к ложным обывательским ценностям первоначального накопления капитала, к которым он пока что не имел значительной охоты; что она знает и ценит только одну власть – денег, и если уж, пренебрегнув его искренностью, со второго же захода обращает его к Богу, а следовательно, к чужому милосердию, то еще и ханжа. И вот все это было очень соблазнительным, сорока двух лет, чисто одетым, без примитивного девичьего маникюра и вызывающего макияжа, а даже с подчеркиванием природного здоровья. Было видно, что ничего тяжелее папок с годовой бухгалтерской отчетностью она никогда не держала, не собирается держать и в этом права (в своих мыслях).
И Художилов встал перед сложной проблемой, потому что Яснополянская все равно ему нравилась.
11
За неделю накануне, в дороге и уже в гостинице он читал роман Симонова «Живые и мертвые», семейно-бюрократический эпос, в котором строгие отцы увещевали и поощряли детей, и ему сейчас пришло на ум, что в этих двух здоровенных томах (до третьего он еще не добрался) автор ни разу так и не зарисовал природу, а все только в беспрерывных диалогах выяснял, кто кого обидел, кто кому задолжал и кто как к кому отнесся, - так что сейчас, в пять утра, сидя с тремя сельскими бабками и с утра нетрезвым парнем в местном автобусе «Киржач-Афанасово» (шофер гнал как угорелый по совершенно пустому шоссе) Художилов со странным отрешенным равнодушием подумал, как все обыденно, просто: т е горы трупов, в Сталинграде, его оставили бесчувственными, а вот это широкое поле, лишь по горизонту, как подол, окаймленное оборками леса, и это очень лучистое, из другого окна и над другим полем приподымающееся солнце, о котором так и просится сказать «мириады искр», еще тихое, еще холодное, в прозрачном непрогретом воздухе повисшее, масляное солнышко, раз оно ему светит и его сопровождает, взволновало до глубины души, хотя вроде бы и этот миг минует, как Сталинградское сражение. «Так из чего же мы хлопочем, и те, путаясь в боях и иерархических взаимоотношениях поголовного нищенства, и я, самовольный самодур, который катит в красиво названную деревню по странной прихоти? Вроде бы чего нам всем, если жизнь так беспощадна, а люди смертны?» От удовольствия быстрой ездой и крепко держась за поручень кожаных кресел, по-утреннему знобкий и бодрый, Художилов с удовольствием смотрел на левое, справа залитое косыми красными лучами и ровное, как для гольфа, зеленое большое поле, и ему хотелось на нем остаться одному: потому что хотя шофер гнал как угорелый, картина земного рая лежала как беспамятная. И была некая несогласованность – в быстрой езде посреди такого юного благолепия и такой мирной тишины. И наверное, со счастьем думал он, если бы жить по соседству с таким полем, и характер стал бы спокойный, величественный, деятельный, - вот как у Яснополянской. Или нет? Нет: Яснополянская здесь чужая, потому что, каков бы ни был Микула Селянинович, оратай с сохой на этом поле, ногти у него утолщатся и за ними набьется чернозем. И значит, если он, Художилов, э т о любит и хотел бы пахать, а Яснополянская – толстые, с ворсом, ковры на полу, штоф на стенах и плотно, изысканно поесть, значит, извращение цивилизации она, а не он. Это он едет в народ черт те почему, ведь никто же его не просит и не гонит сюда, а она – она смотрит, пухлый ли у бизнесмена сегодня кошель, сколько он ей отстегнет на хозяйство, потому что ветчина все дорожает, а к новому штофу нет подступу. Она понимает, что даже в Логатове много семей побогаче, и завидует им, и изворачивается, упрочивает социальные связи, чтобы туда проникнуть, а о таком идиотском поступке, как эта его поездка, ей за сорок два года вряд ли хоть раз подумалось.
«Любопытно, подействует сей метод?» - спросил себя Художилов, уже как бы предваряя первую после путешествия встречу с Яснополянской, и тут автобус на скорости развернулся посередь мирной деревни и с треском раскрыл переднюю дверь: выходи, мол. Художилова поразило, что в автобусе он один и, значит, мысли имеют временную силу и способны дезавуировать или маскировать явь. Он ступил на пыльную обочину, а навстречу устремились садиться два дачника, старый и молодой, с корзиной яблок.
- Последний рейс сюда когда? – спросил он шофера.
- Не будет рейса.
- То есть как?
- Так. В Желдыбино приходите к трем часам, если надо уехать.
- Или на попутной, - добавил старый дачник. – Сегодня выходной, в город многие поедут.
И автобус рванул с места с той поспешностью, на ходу закрывая дверь, точно самый этот разговор угорелому гонщику был в нагрузку.
Место было на взгорке: отсюда, от зеленой, как опрокинутая глубокая мыльница, автобусной остановки виделась глубоко вниз проселочная дорога, исчезающая в кустарнике лощины, и другая, исчезающая между изб, и тракт, по которому умчался автобус, но все это сразу, как он затих, настолько бездыханно крепилось к земной оси, что у Художилова слегка поплыло и закружилось в глазах после стремительного движения. Даже захотелось присесть. Площадка под мыльницей и вокруг была заасфальтирована, но так небрежно, что над дорогой образовалось что-то вроде ступени, на которую он после секундного раздумья и присел. Было еще так рано, что и в деревне не все проснулись. Сейчас он был крестьянин, которому предстояло вспахать, заборонить, посеять – это отнимает силы, но освежает и успокаивает разум; и вот надо за это взяться с утречка. «Как из пушки на Луну забросил, сволочь», - подумал он о шофере, а вслед за этим – что в этой недвижимости, если расклониться уже горизонтально, и придется когда-нибудь лечь, что, в сущности, приехал примериться. «Мы там все на круглом катаемся, поэтому у нас успех, а вот здесь все плоское таскают. Зато сцепление прочнее. Да уж…»
Прямо поверху поверх крыш просматривался клин свежего леса; отсюда проселок, убегавший в лощину, казался увлекательным. Значит, эта деревня – Савельево, следующая – Ясная Поляна, а следующая – Скоморохово. А дальше, говорят, и дороги нет. Впрочем, куда уж дальше: скоморохов и прежде за кладбищем хоронили. Пойду, благословясь…
Колеи проселка когда-то давно мостили битым кирпичом и камнем, и сейчас ноге было приятно запинаться по сухому, среди серых, в паутине и шелухе, корявых лозин. Когда Художилов спустился донизу, послышалось бормотание ручья, а потом и сам он слабо обозначился в метровых дудках и борщевике. Праздный путешественник и несостоявшийся дизайнер постоял над ручьем в задумчивости – спуститься, что ли, запачкать ботинки или и отсюда видать? – а потом двинулся дальше: ручей был такой слабосильный, что даже мостик не понадобился, хватило трубы. Дорога сразу от ручья стала опять подниматься, и за поворотом на травянистом подъеме стал виден дом, за ним еще один. Оживленный прогулкой, Художилов подошел к палисаду, загородившему этот второй дом, и там, на изрытой лужайке, среди корыт, ведер, наколотых дров, хлевушков и мелких домашних животных увидел краснорожую бабу, которая доила козу. Баба была повязана глухим пестрым платком и уже заканчивала, приподымая зад со скамейки, но так как стояла она спиной, то, чтобы привлечь ее внимание, но не напугать, Художилов изобразил голосом приветливость и участливость.
- Как называется деревня? – проорал он от калитки, показывая всем своим видом, что ужасно доволен солнечной погодой и сейчас пойдет ломать грибы в лес напротив.
Баба была настоящая фефела, накручено на голове и заднице будь здоров сколько тряпья, но ответила чисто и без задержек:
- Ясная Поляна.
- А чего, коров-то нет в деревне, что ли?
- Угнала уж. В Скоморохове пасут.
- Смотри-ка, два дома всего, а даже коровы есть, - резонерски заметил обрадованный Художилов, оглядывая выстроившиеся, как солдаты, по другую сторону от домов и дороги полки бодяка, чертополоха и полыни (коза, видно, их не ела). По тому, как откликнулась баба, стало понятно, что о других Ясных Полянах она не слыхала. Место было хорошее, только сильно запущенное и не вязалось с прежними представлениями о его живописности.
«Дальше пройти или здесь остановиться? – засомневался он. – Ведь ее фамилия не Скоморохова, чего дальше-то идти? А что, до ночи здесь болтаться? Сейчас же семи часов утра еще нет…»
- Хотите молочка? – донеслось из-за палисада.
«Совсем сдурела баба», - подумал Художилов, потому что столь любезно и участливо к его нуждам с ним не обращались лет уже десять: отвык.
- Да ладно, обойдусь, - ответил он. – Обратно вот не знаю как…
И он медленно двинулся дальше с намерением достичь крайней оконечности Киржачского района на стыке с Кольчугинским и разведать места, где нет дороги: был большой любитель таких разведок. «Раз за Скомороховым дороги нет, там и поболтаюсь. До трех часов еще ой-ой-ой сколько», - разработал он стратегический план. И хотя это было мистической чепухой, на выходе из деревни ощутил, что в эту самую минуту (возможно, в теплой воскресной постельке) Яснополянская о нем подумала: а хорошо бы и его еще любовником. Он - здесь, а она – там, и сейчас он из нее вышел. Он из нее вышел не вступая. Но способен, проявив настойчивость и заночевав в лопухах у этой деревни или в леске на опушке, потому что к бабе с козой проситься не станет, а другой дом не понравился, спровоцировать Яснополянскую и на большее, чем эта утренняя мысль. И он спросил себя, а хочет он этого, стоит пойти на такую жертву, как ночевка у костра, или все это чепуха и Яснополянская все равно с ним не ляжет?
«Вот и проверь», - сказал внутренний голос.
«А вот и неохота», - возразил Художилов, опускаясь в новую лощинку. Путь ему преграждала теперь уже настоящая речка, а с того крутого бережка виднелись избы Скоморохова. То ли он невнимательно смотрел, то ли забыл, что здесь значилась речка (карту оставил в Логатове), но только, взойдя на широкую бетонную плиту моста (из таких строят панельные дома, и такой мост выдержит лишь вес небольшого грузовика), он опять наклонился над водой, и теперь с потребностью постоять здесь хотя бы с полчаса: то ли потому, что воды было поболе, то ли потому, что плита покоилась на откосах берега настолько тютелька в тютельку, что захотелось ее испытать: рухнет вместе с наблюдателем или нет? Он стоял, боялся обвалиться в шумливый поток, и это ему нравилось. Мало-помалу он разобрался, что в Скоморохово ему неохота, и не потому, что скоморохов и лицедеев хоронят за вратами кладбищ, а потому, что хочется испить этой холодной чистой воды. Холодянки. Он слегка разгорячился, пройдя пешком несколько верст, и теперь холодянкой умоется и холодянки напьется; хотя козье молоко питательней. По песчаным ухабам он спустился к кромке: русло было усыпано крупной галькой на всем протяжении; не похоже было, что камни завелись только при строительстве моста, значит, они природные, а известно, что каменистые речки – самые чистые. Он умыл лицо, руки, потом опять лицо, шею, выбрал с пяток кругляков и с удовольствием зашвырнул их к излучине. Хотелось здесь стоять, длить наслаждение текучей веселой и огнистой водой, а в Скоморохово подниматься не хотелось. Передняя изба была значительно отодвинута от берега и со своего тыла обросла кустами и деревьями; возле нее стоял облупленный старый автомобиль «москвич», неприятно красный на зеленом, а дальше не хотелось даже смотреть: вся деревня, даже колеи, вся улица, палисады и все, что виднелось отсюда, - все заросло быльем. Это была именно та сорная трава, про которую говорят: «былье», «было, да быльем поросло», - то есть, лопухи, татарник, пижма, полынь, крапива, та плодовитая, тысячами семян размножающаяся жесткая трава, которая без меры разрастается возле запущенной деятельности человека. «Что они, блин, выкосить не могут, что ли?» - раздосадованно подумал Художилов, разозленный, возможно, не столь запущенностью русской деревни, сколь физическим усилием, с которым, несмотря на средние года, приседал, крутился и пыхтел над прозрачной текучей водой; капли влаги еще сползали по лицу и сдувались с носа ветром, а он уже снова вышел на мост – как бы через барьер шагнул: в реальности не могло быть запрета, из-за которого в Ясной Поляне следовало побывать, а в Скоморохове – уже нет; он не превращался из графа и писателя в шута и паяца, потому что иначе был бы Савелием, он же Павлик, уже в Савельеве; следовательно, за речкой нет никакого запрета, никакой границы, а если он боится обвалиться, значит, у него нервы. «И вообще, задача может стать иной: не переспать с ней таким образом, а избавиться от нее насовсем. Увольняться с работы не буду, а хотеть Яснополянскую перестану, - ву компренэ?» Он вынул из кармана заранее приготовленный пластиковый пакет, точно по ассоциации с мыслью: вон сколько напрорастало чепухи, а ведь в лесу и полезное растет, например, грибы, - и с этим пакетом в руке пошел по уже малоезжим колеям посередь травы, точно в саванне. «Что-то совсем владимирцы опустились, прямо хуже логатовцев хозяйствуют», - думал он. Деревня была значительная, а направо, от обрушенной церкви, ответвлялась еще улочка, но все подступы к палисадам (иные были ветхи и завалились), самые палисады и что в них было посажено, старые, а местами и мертвые деревья, худые гнилые крыши, а в церкви и вокруг – такая обильная заросль молодого березняка и лютой крапивы, что посреди деревни стало даже в диковину и разобрало любопытство: они чего, не живые, что ли, жители-то?- все заросло. Было невозможно предположить, что если даже в деревне проживает пятьдесят стариков и старух, они не захотели собраться и с литовками в ряд выкосить бурьян (потому что жечь по осени нельзя: сгорит деревня). Значит, они больные, раз не мертвые. У одной избы, которая была жилой, потому что на окнах висели занавески, бурьян вырос такой, что доставал верхние наличники, и все равно: к крыльцу была лишь протоптана тропа, как у животных к водопою, а больше никаких примет жизнедеятельности не наблюдалось. Во всей деревне не замечалось никакого движения – ни людей, ни собак, ни коз, зато стрижи носились, как ножницы проворного портного на лоскутьях яркого неба: было похоже, что они тут и гнездились, под стрехами. Художилов осмотрительно продвигался в джунглях заросшей деревни и со злобой думал о жителях, что к ним применимы самые гневные клейма, даже от писателя Салтыкова-Щедрина, даже от владельца Ясной Поляны Льва Николаевича Толстого: не стало над ними председателя колхоза – и вот результат. Значит, при следующем социальном переустройстве они все станут как Яснополянская: переберутся в мегаполисы, а вокруг них настроят сотни миль деревянных дач с шестью сотками земли. Им впредь это не понадобится, вся эта поэзия рек, лесов и полей: одинаковые дачи под номерами, только вместо кладбищенской меры – шесть соток. Целых шесть. А эта деревня, раз она в тридцати километрах от Киржача, зарастет лесом. Значит, при следующем социальном переустройстве они станут жить частью на колесах, частью в каменных домах на кроватях частью на грядке. Значит, Яснополянская – прогрессивный человек, а он, Художилов, ретроград: потому что на кровати и на грядке он проживает, а на колесах – нет: бедный.
Хотя церковь на развилке своим видом напоминала крушение старого мира или жерло марсианского кратера и свидетельствовала, что богу совершенно без разницы собственное величие, Художилов, крохотный перед зарослями дикой травы и старой сырой кирпичной кладкой, не испытал помрачения духа, потому что день все равно был веселый, даже если в нем шевелились одни ласточки. Он пошел налево и вскоре был приятно удивлен: в последней избе по этой стороне, зелено-голубой с розовыми, как зев котенка, наличниками проживал явно не русский. Потому что вся лужайка перед домом была не только выкошена, а вероятно, даже газонокосилкой; от ровного, как угольник плотника, свежего некрашеного палисада по траве шла ровная канавка, - видно, дренажная; в палисаде средь стриженой травы произрастали аккуратные кусты смородины и крыжовника, за двором виднелись яблони все в бледно-зеленых плодах, а бурьян соседского дома подступал лишь строго до металлической двухметровой заградительной сетки домовитого хозяина; и перед домом до самой дороги сорняки были прямо выбриты, а подле штакетника живописно, как в английском парке, возлежали овальные валуны и возвышалось что-то вроде беседки: похоже, замысливали каменный грот; двускатная железная крыша сияла, как пожар, труба была новехонькая, с козырьком от дождя, а немного наискось вертелся флюгер в виде утки. Это было настолько дико видеть, что Художилов понял: этого домохозяина ненавидит вся деревня, и именно за то, что он, сволочь, выкосил траву и перестал тем самым протестовать против действий правительства и искать виноватого в своих бедах. Это был немец; может, даже москвич, и его все презирали за то, что он нашел грузовик привезти валуны; он не мог быть русским, он был, возможно, монгол; во всяком случае, извращенец и любитель жизнеустройства, он уделал свой участок, и засадил огород ровными грядами картофеля, и покрасил окно чердака, и смазывал флюгер. Он не был заедино со всеми и вряд ли предложил бы молока прохожему. Что-то не видно у него и значительных хозяйственных построек за двором; возможно, корову он и держит, но загоняет ее с огорода, потому что такой атласный лужок не должна копытить корова. Прохожий промышленный дизайнер, не востребованный в Логатове, потому что там нечего было дизайнерить и рисовать, ощутил умилительное родство к этому непроизвольному, как стриж, человеку, который, сволочь. Заботится только о себе, а не хочет быть в беде со всем российским народом. Он бы прорубил вид и дальше, за дорогу, но, вероятно, восстали соседи напротив, потому что по правой стороне улица продолжалась еще метров двести, хотя по левой прерывалась на нем. «Может, я не прав, - оптимистично подумал Художилов. – Может, через десяток лет и здесь будет датская рыбацкая деревушка: дорожки посыпаны песком, клумбы обозначены бордюром, а на клумбах произрастают желтофиоли. Но он все равно неправильный, этот человек, потому что правильные живут сразу за городом в огороженном дачном кооперативе, садово-огородном товариществе имени Мичурина. Он же живет, чтобы ему не застили горизонт».
Доброе впечатление от домовитости этого обывателя длилось недолго, потому что сразу за его палисадом простиралось большое поле, поросшее, как пустыня Арала, копьями типчака, развесистыми метлами лебеды, ежеголовника, лисохвоста и полевой ярутки; дальше от колей было видно, что оно уже и березами кое-где проросло; все это качалось под ветром, как рожь. Но не успел Художилов настроиться на лирический лад, как, отворив калитку, на него с озлобленным лаем, как на вора, выскочил крупный яростный пес: за забором владельца виднелась с поднятым капотом черная «волга», и, наверное, собака защищала машину. Испуганный путник поискал в кармане нож и вспомнил, что тоже забыл его вместе с картой на столе в Логатове; так как собака уже порывалась укусить за рукав, он в ярости схватил с дороги булыжник и со страху от вероломного нападения с такой силой запустил его, что опрометью убегавшая собака даже видимо ужалась в объеме: так при ускоренном прокручивании кинопленки заметно, как один смазанный кадр перетекает в другой. Камень далеко не долетел. И Художилов был очень недоволен этим.
- Ты чего мою собаку!.. – крикнул из-за забора мордатый парень с баночным пивом.
- А ты чего ее распускаешь? – ответно спросил Художилов. И парень был недоволен, что собака не покусала этого дурака, который неизвестно зачем попер в голое поле, и Художилов – что не достал хоть по задним лапам этой шавке. От греха подальше он свернул уже прямо в поле и побрел к дальнему лесу, думая, что автовладелец тоже крепкий хозяин, но какой-то другой: калитка у него разъехалась, зато на дворе как на автосборочном конвейере: еще на две машины металлического хламу. Должно быть, хорошо в деревне пиво с утра, лучше, чем вода или козье молоко.
Сколько же таких полей в нашей стороне! Они как половецкое Куликово на картине живописца: в траве до подмышек стоят нахмурясь кочевые и славянские племена и сейчас начнут биться за образ жизни. Но это не типчак и не ковыль, а скорее марь и лебеда, и это не ежеголовник, а скорее ежовник; на всем поле нет даже камней и земля прямо прогинается под пятой: если бы ее взрыхлить и засеять хоть викой или житняком… то кто бы стал убирать?
По заросшей колее Художилов вошел под сень редкого леса; лес был такой непутевый, - редкие шатровые ели средь мха и высокой травы, в кольце частого тощего крапчатого березняка тех сортов, которым так и не суждено бывает превратиться в белокорые красивые деревья, - что дизайнер не надеялся разжиться в нем даже краснухой, но краснух всех цветов радуги сразу при дороге и во все концы под светлыми шатрами встретилось столько, что он решил собирать только крепкие шляпки без корней. Художилов ходил там, ходил сутулясь, нагибался, так что со стороны было похоже, как если бы трущобный наркоман искал туалет в большом вечернем кафе, а натыкался на кухню и поваров. Под елями лежала сплошная серая тень, а в олиственных зарослях весело лепетал ветер и по земле пестрели солнечные пятна. Оранжевые, словно кто чистил апельсин, лисички топорщились из плотной перегнившей хвои, и, без ножа, грибник Художилов выдергивал их кривые, как козья ножка, гладкие корни с подзолом, муравьями и всей микоризой и, по мере того как набивал сумку, все пуще маялся совестью: ведь ничего же не вырастет после такого сплошного сбора. «Заелись, сволочи, заедаются, овчарок развели, автомобильные концессии открыли, - ворчал он на жителей деревни Скоморохово, - а замариновать и продать голодающим португальцам отличные лисички, грибы первой категории, им лень, засеять поле люцерной лень, проложить дорогу в соседний Кольчугинский район лень – ходют этой заросшей канавой. Неужели бы я, если бы тут проживал, не организовал промышленный сбор лесных даров, не продавал бы их через закупщиков из Москвы? Как они используют человеческий потенциал, не пойму! Я же по нынешним временам все равно, что астрофизик, а они меня к замужней Яснополянской в прислуги определили, в сборщики владимирских грибов. У них там ЛПВРЗ – Логатовский паровозовагоноремонтный завод, сто сорок лет скоро, стоит осыпался весь и просел, давно перепрофилировать и перестраивать пора, - нет: иди в больницу работай, со Львом Толстым выясняй отношения. У высшего специалиста нет денег проехать до Желдыбина десять километров, а в одной только больнице №6, Зареченский район города Логатова, шестьдесят матерых баб полную неделю с утра до вечера с сознанием государственной значимости щелкают клавиатурой за компьютером: чего хоть они высчитывают, чего в этот счетчик загружают? А зубы рвать и вставлять – очередь на шесть лет вперед…»
Художилый сборщик друзей деревьев в лесу за деревней шутов и гаеров ворчливо и мысленно ругался на свою судьбу, прикидывая, довезет ли в сохранности грибы сырыми или отварить уже в гостинице, чтобы не испортились за сутки, над ним голубел погожий день и во все стороны простирался пограничный лес, но не прослеживалось во всеми ходе нынешнего бытия никакого разумного порядка, который ободрял бы и направлял человека на правильные поступки. Возможно, из нынешних многие считали, что первый человек проживает и всеми руководит из-за Великой Китайской стены, или из-за Кремлевской, или с лужаек на Капитолийском холме, но в этот летний день одинаково вразнобой действовали и думали и они, и жадный Художилов, и у себя на даче в камышовом кресле протянувшая рельефные конечности, растущие из подбористого зада, красивая дама Лидия Григорьевна Яснополянская, поливальщица георгинов, озабоченная поздней менструацией: всем им одинаково светило одно и то же солнце, и во впадинах суши во все концы струились большие и малые потоки, везде между населенными пунктами шмыгали угорелые гонщики на колесах с колесом в руках. Что их связывало, кроме единовременности? (Да и время-то, стоило им выпасть за орбиту Земли, смещалось в то же время невесть куда). Что могло их одновременно заботить, кроме самых естественных нужд? Вот и пусть она думает о той тысяче, которую заначил ее бизнесмен на своих молодых любовниц, вот и пусть он думает, каковы-то будут лисички, поджаренные с луком и мелко нарезанной морковью на подсолнечном масле, вот и пусть стрижи носятся косяками над деревенской горой, а пассажирский поезд из Александрова в Логатов двигает, - ведь только при благом попустительстве неизвестно кого не происходит так, чтобы километров на восемьсот в поперечнике случайная планета в солнечную систему не забурилась из галактики.