©, Алексей ИВИН, автор, 2007 г.
©, Рассказ опубликован в журнале «Север», №11-12 за 2010 год
Алексей ИВИН
НЕЛЕПЫЙ РЕБЕНОК
Доискиваясь причин своего поведения, семидесятилетний Воропанов признавался себе, что это была своеобразная презентация: отважное выступление деревенской дуры со своим выкормышем на городской авансцене. Ни сама дура, ни тем более семи (или, может, десяти) – летний Воропанов не думали, что это так. Мать считала, что ей надо бы съездить к городской подружке, а сына не с кем оставить; и потом: уж очень он просился в гости. Для великой Истории с ее Тутанхамонами, Судрабкалнами, Нарасимха Рао и принцем Нородомом Сиануком частная поездка матери с ребенком верст на пятьсот от дома – ничтожное событие. Но вот, однакож, как говорили в старину, оно отложилось и стало Воропанову ближе, чем эти четверо и миллионы их современников.
Надо тоже понять, что когда супруги живут непутем или в разводе и есть дети, у жены часто сохраняется возможность прихватить, приватизировать (прости, Господи, уже моих современников с их этой идеей) одного из детей. Супруги разводятся и, поскольку, бедные азиаты, имущества не нажили, делят детей: не всегда через суд, не всегда гласно и легально. И вот семилетний Воропанов стал у матери любимцем, и она поехала с ним “на города”, чтобы им похвастать, погордиться. Возможно, женщины лучше бы рассказали, как это у них происходит, что они гордятся детьми, но раздел сфер влияния в семье – вопрос сложный, и мы не станем сейчас вдаваться в его решение. Бывает, к слову, даже так, что многолетний любимчик со временем становится сволочью в глазах любящей матери; так что, кто хочет подробностей на эту тему, отсылаю к романам М. Е. Салтыкова-Щедрина “Пошехонская старина” и “Господа Головлевы”.
Тем более что Зинаида Воропанова из деревни Красный Кут отправилась как раз в те места, в большой город на Волге. Воропанов не запомнил подробностей или ярких картин, да они его и не тронули бы теперь. Только при подготовке в школу обнаружилось, что ребенок близорукий, а что он истощен, золотушный, кривоват, в хроническом насморке и дебил, наблюдатель определил бы с уверенностью сразу. У матерей же, как известно, есть еще и это свойство: им кажется, что их чадо – эталон всех достоинств. Так что в определенный час летом малыш щурясь и спотыкаясь шел с деревенской мамой за ручку в районе домов- новостроек, и та спрашивала у прохожих улицу Судостроителей (в городе выпускали небольшие речные теплоходы).
У цыпленка, который проклюнул скорлупу, мир иной, чем у того, кто в ней сидит закупоренный, но все-таки еще не тот, что у старого петуха, которого завтра готовят в суп. В те годы Воропанов только проклюнулся из яйца, но удивления от мира не испытал – по близорукости: у него сразу, по сравнению с другими детьми, обнаружились такие несовершенства, что, как Илья, развернуться всеми силами смог только к тридцати трем годам. А пока же он чувствовал, что без матери не перейдет и дорогу, что голова зудится, сопли текут, коленку соскребнул, а пятку натер. Он шел, хныкал и канючил: “Ну, мам, ну когда же придем-то? Я устал!” – “Потерпи! – отвечала мать. – Сейчас еще спросим. Странные какие: в своем городе не знают улиц”.
Мать затем выпадает из круга впечатлений. Как прошла встреча с Сандаловыми, Воропанов не помнит. Возможно, что их фамилия была не Сандаловы, а Имбиревы или Фейхоа, но совершенно точно, что это было какое-то индийское дерево. Ребенок же воспринимал ее как производную от “сандалий”, потому что любил эту обувь и у него у самого были – приятные, желтенькие, с ремешками: как гулять, так полные подошвы набьются песку и камушков. И вот мать из впечатлений дня совсем выпадает, а себя Воропанов видит стоящим на солнечном балконе на третьем или пятом, что ли, этаже. Он стоит на балконе и смотрит, как внизу под ним шмыгают маленькие люди. Балкон нависает над тротуаром, и у мальчика наметилась игра: как только кто-нибудь проходит внизу, он набирает полный рот молодой густой слюны и плюет. Он не всегда точно попадал, зренье-то слабое, и плевал с большим разбором: только на стариков. И добился, что при воспроизведении дальнейших впечатлений всплывает шумная сцена с очень лысым бледным стариком в костюме с орденскими планками (из чего следует, что приезжали они в город на майские праздники – Первомай и День победы), и этот заслуженный старик со своей старухой, которая тоже была нарядно одета по случаю праздника, так орал, ругался и грозился, что на балкон вышел кто-то из Сандаловых. “Мальчик, нельзя себя так вести, - было сказано ему. – Это очень плохо. Дядя на тебя пожалуется в милицию”. Следовательно, мать, приведя его в гости, даже не представила. И сама, скорей всего, явилась незваной – без телеграммы.
- Ваня, ты ведь неладно делаешь-то, - сказала мать; в ее голосе слышалась скорее тревога, чем осуждение.
- Я только семечками плевался, а он думает, что слюной, - звонко доложил матери мальчик Иван Воропанов, и на этом эпизод теряет явственность очертаний. Возможно, что материна подруга при этом с удивлением добавила:
- Ой, так его тоже зовут Иван? Как и моего?
Затем он помнит себя стоящим головой вровень с прилавком, на котором россыпью булки, конфеты, сигареты и спички. Вот как раз спички-то его и заинтересовали: на одной из коробок очень красивая и очень яркая этикетка с изображением птицы удод отклеилась, и обнаружилось, что этикетки-то две. Глупый мальчик Иван Воропанов, незаметно от продавщицы, эту коробку к себе подвигает и хочет наклейку оторвать. “Тебе чего, мальчик? Не трогай”. – “Да он, наверно, этикетку хочет. Он этикетки собирает и наклеивает. Целый альбом”, - говорит мать. И тогда продавщица милостиво снисходит – позволяет отодрать наклейку, а коробку велит положить обратно. Воропанов очень доволен, что ему досталась эта яркая картинка, из чего следует, что в молодости он довольствовался малым и его привлекало все яркое.
В этом эпизоде соль в том, что его опять заподозрили в дурном умысле, опять он в глазах воспитанных дядей и теть выглядел шпаной и распущенным мальчишкой, но теперь уже совсем безосновательно. Потому что у него и в мыслях не было красть коробку спичек или, того хуже, сигарет. Нет, он не такой: этикетка-то все равно двойная, - жалко ей, что ли? Он заполучил этикетку и стоит любуется, а мать покупает в магазине какие-то продукты: возможно, до нее дошло, что подруга ей не очень-то и обрадовалась, что живут Сандаловы в тесноте и что надо хоть чего ни то прикупить в магазине. Но ее сыну этого не понять: семечки, наклейки, проказы – вот область приложения его сил.
Но уже из этих двух воспоминаний очевидно, настолько неутомима вражда города и горожан к любому честному проявлению чувств и к прямым поступкам. И в обоих случаях Иван Воропанов тогда ощущал и сейчас вспоминает себя маленьким негодяем, бедокуром и преступником. Чуть только он чего-то такое свободное замыслил – хвать его по рукам! Тут-то на него и обрушивается кара. Но дальше – больше.
Из детских впечатлений тех дней семидесятилетний Воропанов вспоминает затем ванную комнату Сандаловых и туалет. Он хорошо помнит, что, показывая ее, тетя Аня Сандалова была полна законной гордости, а Зинаида Воропанова выглядела этакой кулемой, этакой распустехой в вязаной кофте с отвислой нижней губой; может, из угла рта даже текла слюна, кто знает? Но факт тот, что Иван запросился в туалет, потому что опился у Сандаловых этой штуки, которая называется “гриб”: в трехлитровую бутыль закладывают какой-то состав, вроде березовой чаги или недоваренной медузы, заливают кипяченой водой и оставляют на несколько дней в холоде; напиток кислый, приятный и немного дубит. Мальчику Ване, когда он закрылся в туалете, казалось, что мочевой пузырь у него вот-вот лопнет. Он уже совсем не мог сдерживаться и штанишки, многочисленные штанишки, может, трои, потому что мать одевала его тепло, он даже не совсем стащил. Сидеть-то он сидел на унитазе, но из-за недоснятых трусов и потому, что уже не было сил сдерживаться, поливал все вокруг: ванную, пол, кафельные стены, умывальник, швабру. Он столько, прости Господи, нассал тогда, что ему казалось, что смоет его самого. Все вокруг было просто затоплено, как первобытными водами, но в унитаз из этого чудовищного разлива не попало ни капли. Мальчик Ваня Воропанов ощущал сладкое освобождение от мочи, но вместе с тем понимал, что он страшный преступник и грешник и что сейчас ему достанется. Он так и понимал, что про него думают, что он, деревенский растяпа, не умеет пользоваться унитазом. А он, и правда, не умел: в деревне, случись с ним такая же беда, все произошло бы без последствий: ну, пришлось бы высушить штанишки… А теперь…
Последующее забылось по той же причине, что и всякая неприятность.
Гостили они несколько дней, возможно – неделю, и все эти дни у матери с лица не сходило выражение заблаговременного извинения. Во всяком случае, как только всплывает положение, в котором он, мать и кто-то третий, как тут же вспоминается и это выражение терпеливой и покорной смиренности. Он чувствовал себя в те дни все больше уродцем и извращенцем, а мать – из-за него – все большей дурой, туповатой крестьянкой из деревни Красный Кут. Они тут привозят своих паршивых, золотушных и завшивевших детей, а потом за ними подтирай их грязную деревенскую мочу.
И дальнейшие события показали, что малолетний Иван Воропанов не способен приобрести навыки культурной жизни и хоть в чем-либо блеснуть, как на то надеялась мать. Она надеялась произвести им впечатление – на подругу Анну Сандалову, на ветерана войны Ивана Сандалова и на их сына Олега, семью годами старше, но произвела только впечатление полной его неприспособленности и всех насмешила. “Помолчи, сойдешь за умную” и “Куда ты со свиным-то рылом в калашный ряд” – вот какие пословицы и поговорки русского народа следовало бы ей вспомнить, прежде чем ехать в город на Волге на презентацию. Но в город она поехала, и презентация состоялась.
- Надо же: сама вся седая, а губы красит! – насмешливо недоумевала мать, доверяя свои соображения малышу и тем самым привлекая его к соучастию. – Ну, да ведь что: Ванька-то зарабатывает много и не пьет, да еще и ее содержит. Ей только ногти да губы красить и остается. Где бы нам с тобой такого роботника сыскать? Обраде-е-ели бы мы.
Мать вела его по тротуару, крепко держа за руку.
- Я скоро на моториста выучусь, стану много зарабатывать, - сказал Иван.
- Ты на какого моториста-то выучишься? Который Серега Фофанцев у нас на катере работает? Или который вальщиком в лесу на пиле на “Дружбе”?
- Который на катере. Ж-ж-ж-ж, трах-тах-тах-тах, поехали!
- Ну, так ладно, коли так, - успокаивалась мать, и они шли осматривать город дальше.
Но в тот же вечер, гуляя один возле дома, Иван заблудился и испытал большую досаду от местных мальчишек, которые пытались отобрать у него только что купленную свистульку. Свистулька была в виде скворца или, может, соловья – большой серо-голубой пластмассовой птицы, которая и в ладони-то не помещалась, а не то, что во рту; внутри нее катался какой-то шарик, и она издавала заливистые трели на всю улицу. Иван кружил в кустах неподалеку от дома и свистел напропалую. Откуда-то показались два местных пацана и направились к нему.
- Ты чем свистишь, покажи!
- Вот, - сказал гордый доверием горожан деревенский идиот Ваня Воропанов.
- У меня получше есть, - сказал этот мальчик, возвращая свистульку. – Такие у нас в магазине продаются. У меня есть губная гармошка, немецкая. Ты чей?
- Я к Сандаловым приехал.
- Мой брат вместе с Олегом учится, - сообщил новый знакомый.
На этом они безопасно расстались, но потом Иван не мог найти дорогу: все дома, пятиэтажные, белые, с балконами, были одинаковые, и он запутался. Еле-еле, весь в слезах, с помощью какой-то тетки он нашел свой подъезд. И тот факт, что мальчишки его пожалели и свисток не отобрали, а сам он заблудился рядом с домом – это было лишним доказательством его непроходимой глупости. То ли он поступал вечно невпопад, то ли выдавал себя не за того, но только пренебрегали им на каждом шагу, и это притом, что явно попустительствовали: и та продавщица, и тетя Аня, когда подтирала мочу, и мальчишки, и тетка, приведшая заблудшего к дому. И в кино его пустили бесплатно, с мамой, а напоследок он вообще получил подарок.
Было это так. У Олега, тонкого изящного подростка с длинным, анемичным лицом (каковы бы ни были житейские представления семилетнего Ивана Воропанова, но городских он представлял именно такими: изнеженное лицо, истома в глазах, одет с иголочки, культурно выражается, не пьет и не курит), был для утренней физической зарядки ручной эспандер – длинная, в два ряда резина песочного цвета: он заступал ее ногами, а концы подтягивал кверху – раз до двадцати и более. Он стоял у кровати – весь тонкий, жилистый, изящный, в майке, прямо физкультурник с плаката, и без конца со стоном вытягивал эту резину, а ленивый деревенский мальчишка Иван Воропанов завистливо наблюдал за ним и думал: вот какими должны быть настоящие, правильные дети. Они не пьют, не курят, не гуляют, по утрам проветривают спальню и делают шпагат и упражнения с эспандером для развития мышц. Но только он что-то все равно бледный очень, этот Олег, и лицо как у жеребенка – вытянутое. Но зато подстрижен и причесан, как артист.
И тут он тоже захотел попробовать – поупражняться с резиной. Но она оказалась такая тугая, что он не вытянул и трех раз: кожилился, пыхтел, а запястья подгибались, и вытянуть резину на высоту поднятых рук так и не сумел. Все четверо над ним посмеялись, особенно мать, и подобревший подросток Олег вдруг произнес милостиво:
- Бери. Я тебе ее дарю: у меня еще одна есть. А то ты что-то слаб.
И одуревший от радости, Иван весь следующий день и еще полдня возился с резиной: казалось, что если он будет постоянно заниматься – накачивать мускулы, то скоро разовьется и перестанет чувствовать себя недотепой. Ему было еще невдомек, что, чтобы успешно развиваться физически, нужно хорошо кушать, получать с пищей полезные вещества. Но все равно: было приятно иметь в собственности такую резину, и перед отъездом мальчик с гордостью тщательно уложил ее в багажную сумку матери.
В этом путешествии мать проходит не фоном, а отдельными впечатлениями: вот как идешь вдоль забора или парапета – и в просветы щелей открывается наружный мир, иные перспективы и заманчивые дали, - так и тогда: вспоминаются только положения, когда – из-за своих ошибок и промахов – он входил с матерью в соприкосновение, постигал особенности людских взаимоотношений; а в привычном состоянии окунался опять только в скудность внутренней жизни: доски забора, парапет… Его косность была даже сильнее, чем вторжения внешнего мира, так что теперь, когда у семидесятилетнего старого петуха Ивана Воропанова остались вообще только впечатления внешнего мира, - и никакой закрытости, никакой заслонки и косности в сознании, ему жаль того времени. Он жалеет, что не остался идиотом и маленьким деревенским дебилом, который от всякого вторжения мира плотно закрывается серыми досками косной, непроявленной внутренней сути. Может, ему следовало продолжать оставаться сопляком, паршивцем, дурачком в коросте, в прыщах и аллергической сыпи, с косоглазием, близорукостью и кучей тех дефектов, с которыми жизнь так уютна. Может, ему и после тридцати трех следовало сидеть на печи, а не уходить воевать в пользу этого дурака – киевского князя. Чего соблюдать чужую пользу, когда своя печь проселась? И разве братья не смогли бы его прокормить, а тараканы - развлечь? Но в том-то и дело, что со временем заслонок для восприятия становится все меньше, и если в прежние проемы проникала лишь мать, то впоследствии субъекты восприятия начали его просто-напросто мучить и изводить.
Вот тогда бы и закрыться для впечатлений, навеки, навсегда. Дурак и дурак – чего с него взять? И наплевать бы на этикетки, эспандер, свистульку и прочую чепуху. Он хотел бы родиться обратно и ничего не знать. Он хотел бы так закрыться от мира, чтобы мир его не познал, не раскрыл, как жемчужницу – ловец жемчуга; потому что в изначальном отношении к миру было много хорошего – зависимости, закрытости, цельности, беззаботности.
Мы не можем (недостает изобразительного мастерства) наглядно, кинематографически представлять недельное пребывание мальчика в гостях у тети Ани Сандаловой, сухой, подвижной, деятельной женщины с быстрой речью. Возможно, оно где-нибудь отложилось, как вспухает и без следа разглаживается мелкий водоворот на реке, но к 70-летию Воропанова бытие исчезло у всех четверых, и где то их совместное пребывание, никто не знает. Но старика с богатым опытом напоследок всерьез занимает вопрос: не по этому ли закону строится социальная жизнь на Руси? Которые живут в этажных домах, те возводят иерархическую лестницу, сидя друг у друга на плечах, а которые видят горизонт и идут за плугом в поле, те пластаются по житейской горизонтали и никогда ничего не достигают в жизни – ни богатства, ни положения в обществе, ни места в истории. Если это так, то у него лично, у Ивана Воропанова, наделано много ошибок.
Заключительное воспоминание и вовсе невеселое. Мать что-то осознала после этой поездки (или что у нее поболе сил, чем у подруги, и ни к чему ей прибегать к хитростям, уловкам и приспособлениям цивилизованной жизни, или что, напротив, нужно активнее осваивать данности, чтобы хотя бы помочь сыну, пентюху и простаку), но только из города на Волге в Логатов они возвращались на самолете. Как садились, летели, что видел – этого он не запомнил, а запомнил только, что лежит на зеленой травке аэродрома в забытьи, а мать с состраданием склоняется над ним и говорит:
- Ну, не знаю, Ванька, ты прямо какой-то нетленный. Все люди как люди, сидят смирнехонько, а ты извертелся весь. Ведь нисколько же не страшно, и не трясло нисколько. Тебя тошнит, что ли?
- Да не, мам, - миролюбиво возражает Иван. – У меня просто ноги не ходят после самолета, и кружится все. Голову обносит…
- Да? Вот почему ты такой бледный. Ну, полежи, коли так. И летели-то сорок минут.
- У меня, понимаешь, земля кружится под ногами. Я когда из самолета вышел, думал, упаду.
- Полежи, полежи. Я думала, ты испугался. Ростопеля ты все-таки, все-то у тебя накриво-лысо выходит. Мне ведь тебя не донести. Я думала, тебя на рвоту потянуло, мешочек приготовила. Не надо было, вишь, наедаться-то нам перед дорогой, а мы эва как намякались…
Ваня лежал на летном поле в стороне от дорожки и понимал, что он опять оконфузился: самолет его так же не принял, как и ванная с унитазом. Утешение состояло в том, что хотя он нелепый ребенок, мать его любит и не оставит. Но что-то в таком к нему отношении людей и вещей показалось ему до обидного несправедливым. Как если бы его заставили ремонтировать дамские часики, а он Гулливер и не способен даже разглядеть их: такие они крохотные. Эту микроскопическую работу они велят ему делать, а сами его испытывают всякими гадостями, которые превышают его детское разумение.
- Ты этот эспандер-то взяла ли? – обеспокоенно спросил он.
- Взяла. Пошли давай. А то еще на автобусе народищу не протолкнуться. Когда-то домой попадем.
- Я буду эспандером мускулы накачивать, чтобы тебе со мной не мучиться.
- Ну-ну, - покладисто усмехнулась мать. – Но летчиком тебе точно не бывать. Странная какая эта Анька: и губы красит и ногти. И целый-то день палец о палец не колонет…