©, Алексей ИВИН, автор, 2009 г.
©, Рассказ опубликован в журнале «Странник», №2 за 2013 год
Алексей ИВИН
ГУЛЯНЬЕ В НЕБЕСАХ
Это происходит чаще весной – на Пасху, на Николин день. Это как-то связано с потеплением, с освобождением земли из-под снега. Аника Петров похож в эти дни на большого встрепанного грача, который вот только что прилетел и ходит по пашне, где она вытаяла, как танкетка на стрельбищах: задирая черно-белый нос. Вот это место – его, ландшафт и окоемы – его, но что с ним происходит – этого он понять не в силах.
Нет даже забот. Это у людей постарше – заботы: картошку сажать, скотину выгонять, рамы выставлять, погреб чистить, хомут менять, брагу варить. Мать натворит пирогов, а сама уйдет к соседке и двор поставит. Тесто из квашни оплывает языками по лубу, как в той сказке, которую Аника любит: там лиса надевает себе на башку горшок с творогом и жалуется волку, что у нее мозги вытекли: так ее избили. И вот Аника берет мутовку и спешно мешает вспухшую опару, которая вздыхает и кисло воняет, как трясина. Но беспокойство его – о другом, о чем-то общем, о каком-то событии, которое настает.
Он как бы не привязан, не вкраплен еще в событие. Уже в том, что мать уплавила тесто, – примета той общей суматохи, при которой люди становятся похожи на муравьев, если разворошить муравейник: вроде, пока муравейник цел, в сутки проползут по нему два-три, а теперь – цепью, строем перебегают из дома в дом. А нет, так еще и посередь дороги встретятся и давай весело смеяться и махать руками; точно они только что народились и ужасно друг другу рады. А ведь давным-давно знакомы, а иные, если верить сплетням за семейным столом, враждуют, дирались или имеют зуб один против другого. Но сейчас они точно в хороводе, участвуют в общем оживлении.
Анике и самому неймется. Просто надо дождаться матери, а то тесто убежит и пирогов она напекет мало. Когда они только что из печи и мазаны связкой гусиных перьев, обмакнутых в топленое масло, то бывают очень вкусны, хрустящей коркой и ароматным мякишем можно объесться. Она вот-вот придет, мать. А пока Аника, расстегнув шпингалет на оконной раме, высовывается с головой в палисад и старается послушать, о чем они там базарят посередь дороги, трое мужиков, которые еще и не выпили, а уже веселы. Молодые листья на березе обвисли, в воздухе – ни ветерка, слышимость отменная, но голоса тонкие, как блеянье. Поминают Степку, а Степка как раз и живет в огромной пятистенной избе (двенадцать окон, десять по фасаду), возле которой они остановились. Наверно, хотят зайти. Кота, который ходит по подоконнику, оттягивая хвост, Аника спускает в палисад, стараясь, чтобы тот угодил лапами наземь, а не в смородинник, и затворяет окно. На душе радость или предвкушение. Он даже избу собирается мести: набрал в железную кружку воды из бачка, отпивает и брызгает во все углы и посередке, как делают бабы, когда гладят темной белье через марлю. Набрызгал, пожалуй, даже много.
- Из углов тоже мети, - входя, говорит мать добродушно и рассеянно.
Анике чуть обидно, что его не хвалят за усердие, но метет он и впрямь неловко: пыль стоит в косом луче солнца, падающем через восточное окно на пол горницы. У порога набирается пыли целая горсть. На совок ее и в ведро.
- Ты зачем ходила-то к ней?
- Ты же варенья просил.
- А своего, что ли, нет?
- Ты же просил брусничного.
- А-а.
- Отдала малинового, взяла брусничного. Из брусники невыгодно варить, сахару много нужно.
- Я, может, из костяники попрошу. Или из этих… из лепестков роз… ты тоже пойдешь искать?
- У меня и свое было дело.
- А-а. А у тебя тесто убежало. Прям до пола на два пальца не достало.
- Что же ты смотрел?
- А у меня тоже дело было. Свое.
- А-а…
Аника засунул совок и веник в шкаф под рукомойник, вымыл руки. Потом пошел в горницу переодеваться. Хотя из кухни его не видно, но мать чувствует, что он что-то затевает, и спрашивает требовательно:
- Ты куда?
- Да говорю же, дело есть.
- Еще одно дело?
- Ну.
- К обеду приходи. А то блинов не дам, варенье обратно отнесу и тебя
налуплю.
- Ладно.
Анике хочется, раз уж снял домашние штанишки и куртку и стоит раздетый, бухнуться обратно в пышную родительскую кровать и поспать минут шестьсот. С ним бывают приступы лени; даже сегодня, поверх предвкусительного возбуждения, эта потребность отключиться и ни в чем не участвовать, вдруг на него находит. Он, однако, уже натянул новые узкие штаны из черного вельвета и стоит красуется перед зеркалом, тощий, как скелет. Штаны не очень велики, но все-таки взяты на вырост, из-под опавших штанин смешно торчат голые пальцы ног. Подогнуть штанины? Нет, некрасиво. Аника надевает красный клетчатый свитерок, в котором сам себе очень нравится, и теперь надо примерить ботинки. Это дело рискованное: конечно, та тропинка, что вдоль всей деревни под окнами, она везде просохла, а вот дорога – не везде, и если понадобится ее переходить, ботинки придется запачкать. А зрителей еще мало. Вот если вечером на танцы их надеть?
- Ага, а разминать когда?
- Ты чего там бубнишь?
- Да это я сам с собой. Я говорю, разминать надо ботинки, а то они жесткие, пальцы стереть можно.
- Что же ты молчал, когда мерил их в магазине?
- Да тебе же жалко было денег купить те-то, дорогие которые. В тех-то ногу не терло.
- Ну, и сказал бы. Подумаешь, сорок рублей разницы.
Аника насупленно молчит, пыхтит, сидя на низкой табуретке, закинув ногу на колено и надевая с хлопчатобумажным носком правый ботинок. Мать смеется из кухни и говорит, что это он сам поскупился, пожалел денег и не сказал, что ботинки тесны. Да, похоже, так оно и было. Целых сорок рублей разницы. Теперь вот праздничное настроение подпорчено.
- А может, и ничего, разносятся, - говорит он мечтательно и – одна нога обутая, другая голая – идет опять перед зеркало. Вид вроде зашибись. Черный клеш стильно наползает на передок глянцево блестящих ботинок, тоже черных; если танцевать, то самое то.
Аника Петров быстро дообулся, кубарем скатился по крутой лестнице и выскочил на лужок перед домом. Солнышко вверху млело прямо масляное, зелень отовсюду сквозила размывчатая и очень свежая, как на тех акварельных красках, которыми третьего дня Аника пользовался: кисточку сунешь сперва в стакан с водой, потом ею на палитре разведешь зеленую и потом по чистому белому листу ею же бац! – одно удовольствие смотреть: точно зеленые кузнечики в молодой траве. (Потом, правда, если другие краски начнешь примешивать, впечатление уже не то).
Но дело и не в том даже, что свежо и зелено на улице, что березы еще жидкие и как бы текут, будто акварельные краски. Дело в том, что все это Анику как бы и не касается. Как бы объяснить? Он чувствует, что сегодня праздник, что готовится нечто торжественное, необычное или грандиозное приключение; и вот он тоже надел новые штаны и ботинки, чтобы соответствовать торжеству. Он ждет его, предвкушает. Он специально вышел сейчас, задолго до вечера и до танцев, чтобы всех собою удивить, покрасоваться, показаться. Именно: показаться, потому что кое-кто из дружков увидит его из окна, и девчонки увидят, симпатичные ему; и пускай ни девчонки, ни дружки не выскочат на улицу встречать его, пускай только из окна увидят и веселую рожу оттуда скорчат – все равно засвидетельствование произойдет, примерка, показательное выступление, праздничный променад. Главное, что Анику переполняет чувство, что ему благоволят не только березы, солнышко и ветер, но и люди. Они прямо источают приязнь. И если какая баба по дороге пристанет с расспросами о матери, и ту можно удоволить, и перед ней покрасоваться, и от нее комплимент получить (если, конечно, разговор не затягивать). Вон мужики у Степановой избы – до сих пор стоят разговаривают. А о чем вроде бы говорить? Какие могут быть новости? Нет, им хочется именно на этом масляном солнышке позагорать, языком и руками помолоть, планы на сегодня еще раз сверить: точно они собираются во всех сразу сегодняшних выпивках поучаствовать.
Аника Петров не то, чтобы нравится себе, доволен собой или хвастун какой, - нет! И во внешнем облике не все ему нравится: ботинок-то жмет! Но сейчас на это не смотришь, это не отвлекает. Важно, чтобы и на другом конце деревни знали, что Аника Петров нынче одет в новьё и совсем уже жених. У него и впрямь сегодня настроение приподнятое, точно он женится. Он сегодня женится на всем белом свете, который, в общем, невелик еще: эта свежая деревенька в раме зеленеющих полей и окантовке лесов, речка, скот на ее берегах (сегодня, видно, и не пасут: коровы разбрелись по кустам, а иные даже уже залегли, с утра-то!). Это его владения, он здесь везде ежедневно шныряет-промышляет, а нынче, видно, особенно много отвалят. Чего, он не знает, но готовится получить.
Когда живы родители и к вечеру они тебя в любом случае ждут, когда живешь в лесу среди двухсот человек, из которых еще даже не со всеми знаком, тогда одно удовольствие – представительствовать под солнцем.
Аника под окнами у Степановой избы посвистел Ваську (Васька – сын Степана; у них лавки вдоль стен, и угол обеденного стола прямо виден с дороги, и за этим углом сейчас сидит Васька и жрет борщ) и на пальцах показал ему, что пошел гулять. Васька только кивнул, так что было непонятно, выйдет он следом ко клубу или нет. Поторчал потом на зауке у Митечки, но не стал заходить. Как-то уже здесь, на пол-деревне, стало ясно, что вышел он слишком рано, что гулянка еще не началась, и мужики только-только выпивают по первой. Потом прошел околицей ко клубу, но на двери тоже еще висел замок. Настроение стало стремительно увядать, как бывает, когда понимаешь, что ты сглупил. Непоседа, ведь никого же еще нет, слишком рано! Вот к вечеру, через несколько часов. Когда закатается солнце, улегаются ветры и за деревней на лугу тот же Митечка, навеселе и сосредоточенный, растягивает свою тальянку, - вот тогда и выходи в своей обнове… А то, понимаешь, вышел всех впечатлять, а никто и не смотрит…
Переходя улицу напротив магазина, Аника испачкал-таки ботинки. И хотя на крыльце магазина поскреб их щепкой, вид был уже не тот: порядочная плюха коричневой грязи расползлась на носке правого ботинка, да и каблуки запачкал. Аника ходил по молодой крапиве, пока не отчистил, да только теперь на иссиня-черных штиблетах появился еще и зеленоватый оттенок. В магазине торчала только одна баба, и Аника сразу вышел снова на крыльцо, потому что без денег мозолить глаза продавщице – только злить ее и злиться самому: она, даже если пятилетний малыш входит в лавку, вечно ждет, что того либо послали за бутылкой, либо он принес уже пустую, чтобы за сданную посуду купить себе леденцов. Покупать леденцы – не тот возраст, а на вино, конечно, денег нет.
К другу, который жил через две избы от магазина, Аника вовсе не пошел, так как понял, что тот либо тоже на посылках у матери и весь в хлопотах, либо помогает готовить, либо еще спит. На горизонте, заволакивая праздничное настроение, скапливалась слоистая туча скуки и нетерпения.
Огороженным проулком Аника вышел в поле и мимо гумна спустился к речке. Трава уже порядком подросла, одуванчики и лютики в натоптанных местах, а в чистых – щавель, ромашка и колокольчики разнообразно украшали пологий склон. Спускаясь к реке, Аника опять опасался, что забредет в лывину, но все обошлось. Грустный и отчего-то присмиревший, он побрел вдоль течения вниз, наблюдая, как поток крутит и швыряет подброшенную им пустую пачку из-под сигарет "Новость". В одном месте ее забило течением под берег, и Аника зачем-то вицей ее оттуда полчаса выковыривал. Она поплыла дальше и исчезла в заросли ракит.
Аника поднялся опять на берег и там, где плугом напластовало свежего дерна, надолго занялся поиском червей. Он ворочал дерн руками, не жалея свитера, и ногами, не щадя ботинок, пока в горсти не собралось пяток жирных сизых дождевых червей. Теперь опять появилась нужда – куда их посадить: ни одной консервной банки поблизости, ни пустого спичечного коробка. Так и пришлось носить в горсти, а они, скользкие, так и норовили оттуда выбраться.
В метрах трехстах дальше у него была спрятана удочка; и сейчас юноша, у которого уже собирались пробиваться усы, стыдясь детских пристрастий и зорко поглядывая в сторону деревни, не видит ли кто, спешит туда. Там было одно такое место, где речка делала излуку в виде греческой буквы "лямбда", и на этой излучине, с того берега затененный кустами, разливался хорошенький омут. А главное, там можно было спокойно посидеть, даже не запачкав новеньких брюк, потому что прямо на песке из вколоченных стоймя метровых плашек Аника соорудил вполне приличный табурет (если, конечно, его не разломали в это время).
Удочка оказалась на месте, хотя кончик ее так и выглядывал на тропу. Черви прямо совсем озверели и выползали из кулака сразу в три дырки. Так что Аника с превеликим удовольствием насадил самого ретивого целиком на крючок, чтоб не рыпался. "Сейчас тебя рыбы сожрут, - сказал он кротким увещевательным голосом, как, бывало, дед, когда петух мешал ему сыпать в кормушку курам зерно. – Вот ужо я те голову-то сверну", - повторил он теперь уже дедовы слова применительно к петуху и, поплевав на червя, с вожделением забросил в омут.
Вода с детства оказывала на него воздействие, и даже не магическое, а магнетическое: как увидит где протоку или даже – маленьким – лужу, сразу туда и сидит смотрит или возится с корабликом. В воде, как она вытекает из-под куста, есть та же игра, пузырьки и медовый свет, что и в янтаре. Если сидеть долго и тихо, то можно наблюдать много интересного: спаривание стрекоз, или как ласточка пьет у кромки, или как бурая водяная крыса – нос наружу, во рту ветка с листьями – собирает строительный материал. К вечеру над водой обычно толкутся комары, рыбы то и дело выпрыгивают их схватить. Аника, например, заметил, что по утрам вода какая-то робкая, что ли, сонная и не родственная даже тем берегам, среди которых течет: как заспавшаяся красавица, если в спальне прохладно. Днем в движении воды много беспричинных вихрей, вспуханий и приливов, чуждой пены и существ, явно не свойственных ей: например, однажды Аника видел целую компанию полосатых колорадских жуков (похоже, кто-то из огородников, вместо того чтобы сжечь в керосине, решил подкормить рыб, а рыбы, как известно, этих жуков не жрут). Вечерняя же вода Анике особенно нравилась. Где-то с трех часов пополудни она слегка умиротворялась, оглаживалась и струилась уже не так резво, как до обеда; иногда даже казалось, что это и не вода, а жидкий воск, парафин, мед, что-то, что имеет более густую консистенцию. Должно быть, это солнце так прогревало ее, травы и кусты с такой истомой обвисали над нею повсеместно, что и она уже не имела сил течь по жаре. В пять, когда солнце уже не доставало открытой воды и речную долину захватывало лишь в самых широких местах, то ли синь, то ли дымка, какая бывает от сгорания ароматной сигареты, когда ею не затягиваешься, а она лишь источает ровную струйку вверх, - точно легкую кисею набрасывали поверх течения вровень с берегом. Это не было приметно, это не было туманом или мглой, это были, скорее всего, дневные, лесные и полевые ароматы, когда они в безветрии скапливаются в узкой долине, потому что им больше некуда деться, и расслаиваются поэтажно. И вот внизу, над самой водой, ложится самый фиолетовый, самый мглистый аромат. Оттого блекнут точные очертания, совсем разглаживаются и утихают водовороты, умолкает дневное хлюпанье под корягами и в провислых отраслях смороды. И пока, бывало, сидишь, смутная синь и лиловый сумрак подкрадутся незаметно под шепот воды (потому что она уже даже не журчит по-дневному, а лишь невнятно шепчет, неотличимо от стрекозьих крыл), и вдруг чувствуешь, что скоро ночь и высыпали звезды, что поплавка не видать, противоположный берег съело навьими чарами ночи и рыба в черной страшной и чужой воде попряталась в ил или заснула.
На этот раз Аника Петров не собирался рыбачить до одури. И до признания себя ненужным на празднике жизни были еще годы и годы. Он лишь пользовался, что время ни то ни се и вместо удовольствия от показухи можно извлечь пользу от реки: пару рыбок для ухи. Не то чтобы эта замена его устраивала, но и другого способа сократить время, исправить преждевременность прогулки не оказывалось под рукой.
Тут было вот еще что: какая-то физиология. Ведь вода, в сущности, всего лишь жидкость, но едва Аника приходил на бережок и закидывал в темные струи жирную личинку короеда, или кузнечика, или червя, как чувствовал себя у себя. Привязанный здесь, он ожидал от воды подарка – необыкновенную рыбу, азарта, если предстоял клев, умиротворения, если накануне нервничал и были неприятности с родителями, той глубокой – на весь день – забывчивости, которую находил на реке. И что-либо из этого обязательно обретал: забвение, хорошую погоду, улов, приключение. (Иногда, правда, и дома выдавались неприятности, и на реке дождь на целый день, но такое случалось редко).
Вместе с тем новые ботинки и брюки одевают отнюдь не тогда, когда идут на охоту или на рыбалку; и это Аника тоже понимал сейчас, и это его удручало, как и выскальзывающие из кулака черви. Он удобно и прочно уселся на свой табурет, поплевал на червя и закинул лесу под самый противоположный берег: почему-то другой берег всегда кажется уловистее, чем свой. Клев не заставил себя ждать, и Аника извлек из воды красноперку. Вообще-то это не была настоящая красноперка, а, скорее всего, рыбка из семейства подкаменщиков или ряпушки. Половодье еще продолжалось, и эта голая черная рыбка с мизинец с черными передними плавниками и выростами на лбу была еще в брачном наряде: все брюхо и задние плавники красные. Аника знал, что это никакая не красноперка, потому что красноперка в чешуе, а эта – голая, "малява", но переубедить пацанов так и не сумел. Толстого червя малява, конечно, сожрать не смогла, но теперь у Аники появилась еще проблема: куда ее деть? В горсти возились черви, на крючке – еще один. Теперь появилась еще рыбина – скользкая, в слизи. После нее надо вытереть руки, а обо что? А вот об эти самые новые вельветовые штаны.
Аника держит рыбку на весу над омутом, втайне надеясь, что она сорвется, макает ее хвостом в воду и дает немного поплавать, а сам смотрит, как красиво печатается черный ботинок на серо-желтом сыром речном песке. Надо что-то выбирать. Он дурак. Если интересуешься людьми, наплюнь на животных. У рыб двухкамерное сердце и холодная кровь. Если он юноша, у которого пробиваются усы, которому нравится хорошо выглядеть, погулять с девушкой и, может, выпить вина, то с этими детскими глупостями надо завязывать. Надо вот сейчас этих червей запускать в землю, чтобы они ее рыхлили, эту удочку со всей оснасткой зашвыривать в кусты (пусть порадуется какой-нибудь малыш, когда найдет), а эту малявку бросать в воду, пока не сдохла на крючке. А самому тщательно мыть руки и запачканный носок ботинка и давать тягу отсюда. Это – если у него есть ум, если он хочет сделать правильный выбор и собирается сегодня гулять как путевый.
Если же он дурак, то может поправить червя и выловить вторую малявку: тут их до фига. Поступить так тоже хочется, потому что до людей он не большой охотник.
Аника сильно смутился мальчишеской душой, снял и бросил малявку, червей, не спеша смотал и как пику метнул в кусты удилище, потом осторожно засучил рукава свитера и умылся у омута; вода была мягкая, какая бывает с деревянных крыш после дождя. Он был теперь еще меньше готов к гулянью, чем с утра, зато развязан от лишних вариантов и побочных увлечений. Но без удочки так и хотелось за что-нибудь подержаться: точно утрата какая образовалась. Он был не просто по-новому одет: снизу как черный ворон, сверху как жук-малашка, но и совершенно беспривязен, потому что у воды ему теперь намагничиваться негоже. И хотя день разгорался очень медовый, без ветра и с отличной звукопроницаемостью во все стороны, Аника оставался не доволен собою: точно он отрекся от чего-то, что оказалось больше его самого. И хоть это было еще смешнее, еще женственнее, чем рыбалка, но пока шел поймой, он нагибался и рвал все купальницы, какие попадались. Другие цветы в пойме реки казались слишком хлипкими, ромашки еще толком не цвели, а яркие желтые купальницы, на толстом деревянистом стебле похожие на мелкие желтые розы, нравились основательностью и тонким ароматом. Пока шел долиной и взбирался на угор, он нарвал целую охапку. В конце концов, сегодня праздник, кому какое дело, епересетэ, если он пронесет этот букет через всю деревню? Может, он Ленке? Ленка ему нравится – вот он и нарвал ей букет. Надо быть выше предрассудков и насмешек!
- Тебя где носило? – спросила мать, когда он вошел.
- Рыбу удил.
- А рыба где?
- В реке. Я решил становиться взрослым и зарабатывать деньги. А это
тебе букет.
- Вот, правильно, что решил зарабатывать. В городе нужен косторез на промыслы. Жаль только, что желтые…
- Желтый цвет означает, что можно продолжать движение. Ты блины
напекла?
- А что, не чуешь разве запах?
- А отец где?
- Сейчас придет.
- Тащи их тогда на стол. И варенье давай брусничное. Сегодня же праздник – Духов день.
- Николин день, чудак.
- Вот я и говорю: Троица, Морковкино заговенье. Ты меня больше не лупи. И отцу скажи, чтобы не лупил. Я сегодня вечером погуляю, на танцы схожу, а в первых числах июня с цыганами на юг подамся: мне охота мир посмотреть. Косторезы мало зарабатывают, я лучше артистом буду.
- Трепач! Поди посмотри, не у Симаковых ли отец сидит: пора уж обедать…
- Я за ним чего стану ухаживать? Знает, что обед и праздник. Не маленький. Я вот бросил вредную привычку рыболовства с сегодняшнего дня, а он чего, выпивку не может?
- Выпивку бросить труднее, - сказала мать. – Ладно. Бери блины, придвигай себе варенье и начинай. А то остывает все…
- Во-о-от, правильное решение! Робенка надо кормить, а то он не
сможет работать.
Аника Петров под добрым взглядом матери и не дожидаясь отца ест горячие блины с брусничным вареньем и запивает горячим ароматным чаем. Похоже на то, что ему возмещают отказ от рыболовства, сластят и золотят пилюлю, но это не так:- мать, дождавшись отца, хотела бы остаться с ним вдвоем. И надеется, что Аника куда-нибудь умотает. Он знает, куда умотает до вечера, до того часа, как идти в клуб на танцы: он умотает на реку. И в душе сейчас посмеивается над матерью, которая ему поверила. Просто есть правила, не надо их нарушать: в смокинге не огородничают, на пасеке не стреляют из ружья и не пьют водку. И сейчас, хорошенько заправившись душистыми блинами, он оденется, как положено страннику, охотнику и рыбаку, - в вытертые джинсы и куртку, которая не промокает и не рвется, - и на реку.
- Ты только не пей вечером с ребятами, - заботливо говорит мать.
- Ладно. Не буду. А ты все-таки дай несколько рубликов – на всякий случай.
- Какой случай? Никакого случая…
- Они явятся все уже косые. Мне же завидно.
- Угу. А ты все-таки не пей с ними…
- А говоришь, что я скупой, поскупился на ботинки. Сама на всем экономишь.
Через четверть часа Аника Петров стоял на углу своего палисада, облокотясь на двускатный угловой столб, и любовался панорамой дня. Впритык примыкал только лес за двором, а напротив глазу открывались пустые поля и кучевые облака. Облака – безынтересный объект только для людей без воображения. Если же впасть в транс от тишины, протяженности округи и собственной словно бы безобъектности (потому что здоровое тело не чувствует и его в иные минуты как бы нет), то в изменениях форм облаков замечаешь много любопытного. Слабо, в час по чайной ложке несомое по гладкому голубому перламутру, облако либо поминутно заметно вспухает, точно в нем бродят белоснежные дрожжи, пестующие его изнутри, либо распадается на тонкие волокна и, иногда и самое большее, в пять минут растаивает, не оставляя ни следа. Аника любил почему-то именно этот процесс – исчезновения и долго иногда наблюдал за последним волокном, белым, как чистый хлопок. В другие дни, правда, рядом с растаявшим или прямо на его месте образовывались тотчас другие облака, сливались слоями, густели, как пары в колбе, но сегодня таяние облаков происходило пусть медленно, но чисто, как сдувают дыханием пушистые семена одуванчика с голубого блюдца на чаепитии в саду. Аника Петров глазом видит в перспективе улицы, как показался и возвращается домой отец, но, отметив сей отрадный факт, он гораздо пристальнее следит за растворением в лазури небольшого облачка, похожего на козий хвост: облачко значительно оторвалось от большого соседнего, и ветры, гуляющие там, на верху, в несколько минут его разуплотнили и разредили. Есть такие плохие холстины, ветхие дерюжки, которые называются р я д н и н ы, рядно, и теперь плотное облачко уже похоже на это рядно: сквозь него видать; оно продралось изнутри и сквозит, как тонзура священника или лагуна кораллового острова и теперь тоже рассеивается по кольцу. Еще минута, и его нет. Нет, как не бывало, и от этого факта на душе не то печаль, не то смутный урок. Все преходяще, тленно, изменчиво, как облако, и как знать, где, в каком углу вселенной возродится состав, бывший тобою?
Пересекая улицу, чтобы пройти через отводок и огород соседней избы, Аника жестом показал отцу, что его, мол, ждут, а что сам он пошел шататься и галавесить как минимум на несколько часов. Отец только посмотрел издали пристально, но ничего не ответил. Аника отворил калитку и мимо соседской дождевой бочки и под нею лохматой кошки пошел междурядьем картофельной гряды в другой конец огорода, а оттуда – в поле. Поле было большое, на ветру.