Недопустимая доза испытаний

               

                Идея не несёт ответственности
                за тех, кто в неё верит.
                Дон Маркис,
                американский поэт
               
 «Чернобыльская авария – это апофеоз, вершина всего того неправильного ведения хозяйства, которое осуществлялось в нашей стране в течение многих десятков лет». Эти, горькие слова принадлежат  академику Валерию Алексеевичу Легасову. В составе государственной комиссии, он не один раз принимал в эксплуатацию атомные станции,  и, спустя много лет после трагедии, написал в своих воспоминаниях:  «Все, кто был на стройках АЭС, поражался возможности  работать на таких сверхответственных объектах, как на самой халтурной стройке». Учёные и эксплуатационники, принимая работу строителей, порой приходили в ужас, фиксируя плохо действующие задвижки, выходящие из строя каналы реакторов, свищи, непроваренные сварочные швы на главных трубопроводах и других наиважнейших коммуникациях. Одного такого свища было бы достаточно для непоправимой трагедии.
По свидетельству академика, в стране десятилетиями велись бесплодные разговоры о создании системы диагностики оборудования атомных станций, повышении качества подготовки персонала…  А потом случилась эта страшная ночь 26 апреля 1986 года, когда оплошности персонала 4-го блока Чернобыльской АЭС, наложившись на ошибки конструкторов реактора, заставили содрогнуться весь мир. И снова понадобился подвиг. И  понадобились жертвоприношения на алтарь идеи о мирном атоме, которые  исчислялись сотнями тысяч судеб, присыпанных радиоактивным пеплом. За промахи одних сполна заплатили другие. Какая всё-таки непостижимая  вещь -  человеческий фактор!
Сергей Коршиков - истинная душа тридцати лет отроду - была гордостью, радостью и надеждой Василия Антоновича и Валентины Дмитриевны Коршиковых из села Долгая Поляна. Эта истинная душа стала  любовью всей жизни для  милой молодой женщины с красивым русским именем Наташа…  И вот тебе – Чернобыль! Как ни плакали, ни ужасались мать и жена, старший из трёх сыновей Коршиковых, заместитель начальника базы оборудования Оскольского электрометаллургического комбината, командир взвода химической разведки, свой выбор сделал без лишних слов. С детства был приучен к свободе выбора. Отец, бывший фронтовик, только руками развёл: «Ну что ж, кто-то же должен…» Вот это «должен» в  душе всё и решило. 
В том непредсказуемом 86-м, когда первые «ликвидаторы» буквально «выкашливали свои бронхи»,  Сергей Васильевич,  получил три повестки на сборы.  Я записала его подробный рассказ без особых правок - это неповторимое свидетельство очевидца.
Рассказ Сергея Коршикова
-  Я окончил геофизическое отделение Воронежский университет с военной кафедрой, и у меня была военная специальность.
Через месяц снова пришла повестка, нас собрали, провели с нами соответствующую разъяснительную работу. Тогда  собрались все: представители горкома партии, военкомата, пришли руководители предприятий. Информацию до нас довели сразу: да, официально – это учения, но на самом деле случилась катастрофа, это опасно… Короче говоря, накачка была такая, что мы мобилизовались основательно.
Меня рассчитали с работы,  я уже получил деньги,  уже довезли нас до военкомата в Белгороде, но снова вернули домой – и так было в течение 1986 года раза три.
На 4-й день – на станцию.
 Распорядок был такой: в шесть часов утра построение в батальоне, поверки, затем  вся бригада проходила под оркестр маршем мимо трибуны, где стоял командир бригады.  И так - каждый день, включая воскресенье. После марша - прямиком на погрузку в машины.  Рядовой состав поднимался с пять, а офицеры – ещё раньше. Потом в два приёма добирались на станцию. То есть доезжали до 30-километровой зоны, там пересаживались в автомашины, которые из зоны уже не выпускались – они считались «грязными». И эти машины везли нас на станцию. Никаких защитных средств, кроме лепестков. Главный условия  действенности этих лепестков состоял в том, что как только лепесток от дыхания намокал, его надо было менять на другой. В сапогах, в карманах – кругом торчали лепестки. В первые дни на станции возникали проблемы. Появлялась тошнота,  рвота, першение и жжение в горле.
Люди не выдерживали поездок на машине – они вываливались из машины, их рвало.  Потом это проходило. Но если дня три-четыре ты  на станции не был, а потом снова ехал в зону, эти симптомы появлялись снова. Час в дороге. Переодевались в санблоке в «грязную» одежду и – на станцию. Около 8 часов утра мы были на месте. До обеда работали, потом выезжали, устраивались с подветренной стороны станции, и туда нам привозили еду. Фактически мы обедали в зоне. После небольшого перерыва – снова на станцию. Кормили замечательно.
Потом я собирал дозиметры, радиометрист их проверял, составлял ведомость, напротив каждой фамилии выставлял полученную дозу. Командиры роты смотрят у себя, кто какую дозу получил, кого можно на следующий день посылать, кого нельзя, кто на грани, кто нет. Составлялись отчёты, потом это всё  отправлялось в батальон, в бригаду. Затем офицеры шли в штаб, получали задание на следующий день, расписывали людей. Около 12 часов ночи мы немного освобождались и шли в баню. Это единственное средство защиты, которое мы применяли ежедневно. Специально держали солдата, который в семь вечера начинал топить баню и всю ночь её  поддерживал в рабочем состоянии.
Часа в два ты приходил из бани, ложился спать, а через пару часов снова – подъём. И так практически каждый день. Поэтому, несмотря на то, что кормили очень хорошо, никто не поправлялся – работали на износ.
В зоне день пролетал мгновенно. Мы ведь находились в помещениях без окон, времени не замечали. Но когда накапливалась усталость, человек мог где-нибудь встать к стене, прислониться и уснуть. Нужен был постоянный контроль за людьми, чтобы не погубить их.
 Машины «Урал», на которых мы добирались до станции, под брезентом  отапливались. Когда после торжественного марша солдаты садились   в кузов, там было тепло, даже жарко. Как только машина трогалась, отопление выключали, потому что один «Урал» сгорел, и комиссия признала, что это произошло из-за системы отопления. А сгорала машина мгновенно, люди могли не успеть выпрыгнуть. Через пять минут движения в кузове становилось так же холодно, как и на улице . Всё тепло выдувалось в щели, дули сквозняки, начинался такой колотун, что сапоги носками вверх загибались, но люди спали. Прижимались друг к другу. Все десять километров едут, - спят. Пересядут в «грязную» машину в зоне – опять спят, потому что недосып был страшный!
30 декабря нас построили и замполит сказал, что он едет в Киев, у него есть полномочия: может что-то приобрести для нас или заказать артистов.  Батальон стоял безмолвно несколько минут. А потом по рядам пошел гул – сначала даже непонятно, что  люди говорили. И тут чётко прозвучала одна фраза: «Поспать бы!». Никаких артистов! Ничего не надо! Просто отдохнуть!  31 декабря работали до обеда. Первого января отдыхали. Была дана команда людей не трогать. Можно было 31 –го посмотреть телевизор. Но на ужин и встречу Нового года пришло от силы человек 15-20. Первого числа на завтрак и обед не пришёл никто. Поднялись только к ужину. Весь день стояла абсолютная тишина – все спали!
Когда я в Чернобыль приехал, над 4-м блоком уже был саркофаг. А все работы велись на 3-м блоке и прилегающей территории. Мы занимались дезактивацией  помещений, коридора на 3-м энергоблоке, убирали грязь и мусор на прилегающей территории, в Чернобыле и так далее. Когда взорвался 4-й блок, реакторный зал которого находился в верхней части здания, всё упало на крышу 3-го энергоблока, проломило её и обрушилось в помещения. А внизу все они соединялись коридором. Наибольшее загрязнение  было а этом подвальном коридоре и  верхней части 3-го энергобока, включая реакторный зал.
Стояла поставлена задача запустить третий энергоблок, поэтому его тщательно чистили. Радиометрист замерял степень загрязнения. Мне, как командиру нельзя было прикасаться ни к какому инструменту. Моя задача была следить за людьми. Сама станция очень сложное сооружение: там же ни окон ни фонарей, толстые стены, толстые двери, бетонные узкие коридоры, – вполне можно было заблудиться и забрести в неочищенное помещение с высоким уровнем радиации. Поэтому в первое время новичков закрепляли за теми, кто уже ориентировался на станции. Можно было послать человека в «отстойник», где разрешалось попить воды, передохнуть. Пить очень хотелось, а кроме минералки ничего было нельзя употреблять.
Минеральная вода кругом стояла ящиками, от неё уже шли пузыри из ушей.
В тот момент больших фоновых значений наши дозиметры уже не показывали. Было одно помещение, где стоял высокий уровень радиации. Там мы работали всего полдня и за это время пропустили батальон, потому что люди работали по секундомеру. А роль секунданта пришлось выполнять мне. Секундомером щёлкнул, солдаты заскакивают в помещение и быстренько сметают пыль и мусор в кучу – сколько успеют. По свистку выбегают обратно.  Снова щёлчок секундомера,  в помещение бегут следующие двое, с помощью лопат грузят мусор в мешок. Если мешок полный, они хватают его и бегут по коридору  станции к  контейнеру. А по коридору всюду стоят датчики, и когда солдаты бегут, датчики начинают срабатывать. Секунд 30-40 ребята работали. Максимально допустимая норма на тот момент была 10 рентген. В 1986 год первоначально допустимая доза была 50 рентген. Во всех учебниках, по которым я учился, стояла эта цифра – 50. А когда на практике посмотрели, как люди переносят облучение, снизили дозу до 25 рентген. К нашему приезду уже до 10 рентген. Но даже когда ты набирал эту дозу, сразу уехать домой нельзя было. Воинская часть, наряды на кухню, патрулирование. Неподалёку от расположения части был районный центр Иваньково, давали наряды и туда. Обычно бойцы с офицером патрулировали по  селу. И тех, кто «сгорал», то есть получал дозу, - их использовали как раз для таких целей. Ты находился за пределами зоны, нёс наряды по хозяйственной части.
Но вся хитрость была в том, что если ты работал в первой зоне, то по прежнему месту работы на гражданке тебе сохраняли заработную плату в размере четырёх средних окладов. А за пределами нулевой зоны ты не получал ничего. И люди, находясь в части и набрав дозу, начинали просить радиометристов, командиров, чтобы им снизили дозу, не записывали показания в ведомость.  И я так делал.
Никто не сможет описать  то наше состояние. Ты входил в определённый ритм, и пошёл, пошёл, пошёл – некогда было думать, анализировать, оценивать ситуацию. Человек был всё время загружен! И это было правильно, потому что, остановившись, ты начал бы раздумывать, или ещё хуже - тосковать… Мы знали, что надо делать, была ответственность,  было постоянно напряжение.
Особенное состояние охватывало на самой станции.  Саркофаг от реакторного зала  3-го энергоблока отделяла бетонная стена и на стене висела табличка  о том, что 26 апреля 2006 года за стеной этого блока остался дежурный оператор, было указано его имя.  Когда после аварии начали считать людей, его недосчитались. И всех, кто приходил на станцию работать, водили к этой табличке, возле неё каждый день лежали живые цветы. Жена  приносила. Так вот около этой таблички волосы на голове начинали шевелиться, и вместе с осознанием произошедшей трагедии пробегал такой озноб по телу, что жуть!
Второе незабываемо-тягостное впечатление я вынес из моей первой поездки в Припять. С крыши станции вся Припять видна, как на ладони. Мы приехали рано утром на авторазливочную станцию заправиться водой для дезактивации территории. С колонной автомашин я проехал по этой Припяти. Абсолютно пустой! Ни единой живой души! Открытые подъезды,  хлопающие форточки, брошенные детские велосипеды и - абсолютно никого! До того жуткое впечатление – не описать. Неподалёку деревня.  Всё сохранилось: чашки на столах, ковры на стенах… Ходишь и поражаешься тому, что видишь, словно перед тобой - декорация для фантастического фильма. Несколько дней валил снег. Стоит деревня и абсолютно ровный снежный покров без единого следа. Ни дымка, ни лая собак! Где теперь горе мыкают люди, для которых эта деревенька была самым главным островком жизни на всей земле? Ощущение заброшенности давило на психику со страшной силой! Смотришь на результат деятельности человека, ужасаешься и думаешь, разве не о нас было сказано: «Мы были достаточно цивилизованы, чтобы построить машину, но  слишком примитивны, чтобы ею пользоваться»?..  И мы знали, что после взрыва в заражённой зоне нельзя будет жить ещё 300 лет. «Комсомолка» писала: «Над станцией стоял пятидесятиметровый ионный столб, освещавший дьявольским свечением развороченное здание. По сравнению с этим свечением пламя пожара, начинавшегося на станции, казалось слабенькой церковной свечкой.» Чернобыльскую трагедию называли «Грандиозным праздником  невероятной коммунистической лжи» .
Самое жестокое наказание для человека было – не взять его на станцию. Охрану там осуществляли срочные войска. Бойцы с автоматами – всё, как положено. У нас действовала жёсткая пропускная система. Офицеры имели персональные пропуски, а солдаты получали бирки с номерами. И когда  мы входили на станцию, каждый офицер показывал пропуск, каждый солдат – бирку. Утеря бирки – ЧП. Всю серию изымают и меняют.
Был такой случай.  У нас один солдат потерял бирку. Мы с командиром батальона додумались до того, чтобы скрыть это дело, поскольку мы не успевали выполнить задание. Процедура замены бирок – это отдельный рассказ вообще. В это время личный состав на станцию не пускают и день, и два.  Я был уже помощником начальника штаба. Он послал меня в штаб особой группы гражданской обороны, чтобы я получил новую партию бирок. Мы написали бумагу, что к нам поступило пополнение, и нам нужны бирки. Особый отдел принял у меня документы, попросили подойти через пару часов. Когда я пришёл, меня повели к начальнику особого отдела. Он стал меня крыть на  чём свет стоит. Начальник особого отдела не знал, что я не кадровый офицер, и устроил бучу. Моё личное дело передали командиру особой группы. Меня пригласили к генералу, он посмотрел моё личное дело и сказал особистам: из-за какой-то бумажки вы хотите человеку жизнь сломать?! Отшвырнул мои бумаги, и я благополучно вернулся в часть.
Но, пережив всё это, я соответственно провёл воспитательную работу с  рядовым составом,  запретил провинившегося солдата  брать в зону. Он оставался в расположении части, но через два дня фактически упал передо мной на колени. Находиться там и ничего не делать  - можно сойти с ума. Даже если ты получаешь наряд, но выбиваешься из заданного  ритма, начинаешь думать и  отчаиваться. Осень. Небо серое, давящие. Понимаешь, что ты всё равно в 10 километрах от зоны хватаешь эту радиацию, но ничего не делаешь, и никому не нужен, и непонятно зачем  вообще тебя сюда призвали… Эти мысли начинают разъедать душу. Было в этом что-то неподвластное человеческому рассудку – тоска шла изнутри, словно тобой овладевала нечистая сила.
К тому времени технически всё было оснащено прекрасно. На въезде  в зону стояла   японский сканер, который мы окрестили «японцем».   Машина проходила, а  сканер   выдавал данные о степени загрязнения машины. Если превышалась норма, автомобиль загоняли на мойку и мыли, снова сканировали на «японце», снова мыли… Но если машина  не поддавалась обеззараживанию, то дальше зоны её уже не использовали. Точно так же в штаб особой группы нам можно было пройти только  через «японца». Насколько была чувствительна импортная техника, мы поражались!
Был такой случай: я подъехал к штабу, стал обходить машину, поскользнулся и правой рукой схватился за выступ бампера. А когда едешь в штаб, надеваешь самую чистую одежду – чистый бушлат, китель.  А там перед «японцем» становишься во весть рост и руки прикладываешь вверх. Прибор выдаёт фигуру человека, радиационный фон и показывает тебе место, где у тебя перебор. Вот и тогда я встал, поднял руки и прибор зазвенел. Я так удивился! Никогда не фонил и – на тебе!  Смотрю, «японец» мне показывает правую руку. Я пошёл в туалет, тщательно вымыл руки и только тогда прошёл в штаб без проблем.
Свой первый рентген я набрал за 4 дня. А пробыл  в Чернобыле 75 суток, 60 раз - непосредственно на станции. Официально в бумаге написано, что я набрал 7, 5 рентген. Фактически  у меня была гораздо большая доза.  Но уехал я из Чернобыля,  по семейным обстоятельствам. В последние дней 20 я был назначен помощником начальника штаба батальона. Решили, что я смогу потянуть работу с личным составом, наряды, систему котлового довольствия, все расчёты по распределению нагрузок на личный состав – мне пришлось этим заниматься.
Ночью работал, собирал все данные, тут появился командир батальона: «Идём в штаб, у нас для тебя неприятное известие». Привел меня к командиру бригады, тот сказал, какое несчастье случилось. И спросил у командира батальона:
 - Он «сгорел»?
 - Давно.
И меня моментально отправили домой. К этому делу относились очень внимательно. Следили, чтобы никаких душевных надрывов и несчастных случаев не было. За настроением личного состава следили, потому что до моего приезда какой-то прапорщик повесился – получил из дома неприятное известие. Тут и так психологически было очень тяжело. Многим ветеранам чернобыля почти сразу понадобилась медицинская помощь. Медики, наблюдая ликвидаторов, сделали неофициальное заключение, те, кто соприкоснулся с Чернобылем, лет на 10 лет старше своего возраста. Одна из законных льгот для  нас - выход на пенсию на 10 лет раньше. Те, кто писал закон, я думаю, об этом знали…
История вынуждена повторяться.
Первое время после Чернобыля Сергей Коршиков созванивался с ребятами из Москвы, Ярославля, Калуги, но сегодня о судьбах сослуживцев он ничего не знает. Жизнь пошла своим чередом. Вернулся на прежнее место работы, навалилась масса забот, связанных с созданием общественной организации «Союз-Чернобыль», которую он возглавил. Ликвидаторов подкашивали не только физические недуги, но и  скрытый процесс распада общества. Надо было писать бумаги, помогать людям «выбивать» положенные им по закону путёвки на лечение, квартиры, продукты питания по спискам ветеранских магазинов…
Сергей Васильевич делала всё, чтобы разъяснить чернобыльцам их права, с помощью СМИ пытался сформировать человеческое отношение к людям, принявшим на себя удар радиации. Многие из ветеранов  и по сей день отдают должное именно Коршикову за то, что в момент их нервных срывов и проявлений слабости, он оставался самим собой и поддерживал каждого.
Удивительно: прошедшие двадцать с лишним лет не поколебали в этом человеке его нравственных основ. Радиация зацепила-таки, но от Сергея Васильевича так и веет крепким духовным здоровьем. Он был освобождённым председателем профкома ЖКХ, депутатом городского Совета, самым деятельным председателем садоводческого общества, а теперь его знают в горно-металлургическом профсоюзе, как одного из самых добросовестных, пробивных, грамотных общественников. 
Чернобыль – это УРОК, - убеждён Сергей Коршиков. По его мнению, история вынуждена повторяться только потому, что её никто не слушает. А надо бы в конце концов научиться ценить неповторимую человеческую жизнь и каждую живую веточку на нашей земле.
(Очерк из книги «Чернобыль – Старый Оскол. Тревожная командировка»)