-А мне зачем торопиться? Жизнь как песок речной, струится тихо и неспешно. И дело, ради которого живём, которому служим – защита Отечества, тоже торопления не терпит. Время разбрасывать камни и время их собирать, сказал мудрый царь Соломон. Хоть и еврей, но мудрый был, прости Господи, - отец Дмитрий осенил себя продолжительным крестом. – Спускайся-ка вниз. Чаю попьём с ватрушками, поговорим о нашем деле.
Васька весьма охотно проделал обратный путь по крепко сбитой лестнице, предварительно отряхнцв свой синий, заношенный костюм от соломы, паутины и пыли.
-А жена… - начал было он, прислушавшись – было необычайно тихо…
-А матушку с детишками я нынче же отправил к свёкру – помогать по хозяйству. Старый он стал, старуху свою похорнил. И предлог хороший, и никто не подумает, что я от глаз запираюсь и кого-то укрываю.
-А что, могут подумать? – насторожился Васька.
На всякий случай он прицелился по почкам, в сонную артерию и затылок, чтобы оглушить священника, если тот вздумает предать.
-Ты мысли подлые убери, сын мой. А то я их со пины чую, - рука отца Дмитрия превратилась в такой кулачище, что Ваське не по себе стало. – Ежели ко мне пришёл и пришёл наше общее дело вершить, не вздумай меня стращать подозрениями. Ежели пришёл – оставайся, ежели хочешь уйти, не доверяешь – уходи. Так и передай по начальству: мол, из доверия вышел поп. Весь был да вышел…
Васька хмыкнул:
-Ну, положим, думать как думаю – полагается мне по службе. Такая уж у меня служба, батюшка: всех подозревать и всех проверять. Да и у тебя тоже, раз с нами. А не понимать этого… - он нахмурился, взвешивая каждое слово. – Я конечно уважаю чувства верующих. Но вера, которая без сомнений, не поможет. Скорее навредит. Под сомнения всё нужно ставить, тогда подозрения отметутся. Иначе – в сплошном подозрении жить будешь и никакая вера не спасёт.
Отец Дмитрий остановился подле стола – лукавые искорки мелькнули из его глаз, скрытых ранее насупленными ресницами.
-То вера не в людей, а в Бога Вседержителя. Это сильней во стократ всех подозрений и всех приёмов хитрых, что сообразил человеческий ум. Даже пули сильней, от которому простому смертному несть защиты.
Лопаткой он вынул из печной заслонки горсть углей и засыпал их в златоглавый самовар. Затем вынул из-под лавки чистый, сияющий лаком сапог и принялся раздувать золотую горловину. Из буфета со стеклянными дверцами достал огромную фарфоровую тарелку, покрытую глазурью. На ней горкой высились ватрушки: все как на подбор здоровенные и толстые. От них исходила опара, и все они просились в рот.
Чай в заварнике оказался на редкость вкусным, из мяты с каким-то травами. Ватрушки точно таяли во рту – больше Ваську в сон не клонило. Настроенный серьёзно и решительно он наконец-то спросил:
-Батюшка, спасибо за хлеб без соли, за чай – отдельное… Только теперь мне за линию фронта нужно. Что вы на это скажите?
-Скажу только то, что хотел сказать. Жду к вечеру человека из лесу. Ему весточку с утра отнесли… не боись, сыночек мой. Как и куда придёт тот человек, дам знать. Он и поведёт тебя.
-Хорошо, буду ждать, - Васька стал разжимать кулаки, чтобыть ослабить подступившее напряжение.
Некоторое время они слушали, как муха бьётся о стекло. Затем Васька снова пригубил чай и спросил:
-Как там твой царь сказал? Время собирать камни, а время их разбрасывать7 Хм… Это что-то вроде – что посеешь, то и пожнёшь? Так?
-Так да не так, сын мой. Пожинающий семя вырастил, а семя есть Слово Божие. Первое изречённое Слово имя которому есть Бог-Логос. С него вся жизнь пошла. Из него, этого Послания от Всевышнего, и сотворена была. И разбрасывающий камни есть тот, кто тернии произростал, в кои семя то попадёт и сгинуть может. И имя тому – сатана, губитель рода человечьего и хулитель Слова Божьего.
-Да, мудрено ты это говоришь, батюшка. Стало быть… хм… Боюсь тебя обидеть, но получается – сатана сильнее Бога?
-Как так? – брови отца Дмитрия снова сошлись в суровой складке. – Что ты такое речёшь… с языка трясёшь, прости Господи?
Васька по-началу внутренне сжался, но затем продолжил:
А то и реку… Вот посуди сам, Бог , ты говоришь, сотворил всё. И землю, и небо, и воды. И нас на этой земле. И всю Вселенную… А сатану зачем было сотворять? Нет, ну ты – не увиливай, давай до конца. Прав я? Если Бог сотворил всё, то и сатану тоже сотворил? А зачем его было сотворить, прости Господи? Он –то с какого боку-припёку нам нужен? Сатана это зло, а с какого… извиняюсь, ляда Богу зло сотворять? Что б самому губить своё Слово в терниях и камнях? Не пойму я что-то, либо шибко грамотный стал…
Отец Дмитрий некоторое время сидел с открытым ртом. Затем глазща его сверкнули, а ладонь с шумом опустилась на столешницу. На ней вздрогнул и подпрыгнул весь чайный прибор. В следующий момент батюшка набрал в лёгкие воздух и отдышался, осенив себя знамением. При этом, затерявшиеся в бороде губы изрекли: «Прости, мя, Господи, грешнаго».
-Ну, ты охальник, сын мой. Хоть и грешен я, но слова твои… Сам дивлюсь, как только Бог позволил тебе их сказать…
-А как Бог позволил Гитлеру эту войну развязать? А убивать столько людей, женщин, стариков и детей – как позволил?
-Люди гибнут за грехи. За то, что не приняли Христа и Благую Весть его в сердце своём, - покраснел от напряжения отец Дмитрий. – Сын идёт на отца, отей на сына, брат – на брата… И даже дети малые, - вновь перекрестил он себя, - гибнут за грехи чужие, за грехи породивших их. А всякий рождённый уже зачат во грехе – это тебе известно?
-Ну, это всё философия, батюшка, - Васька напряг свой ум, наблюдая за кулаками отца Дмитрия. – Глубоко и слишком сложно для меня. Боюсь, не только для меня. Людям подавай обыкновенного человеческого счастья. А какое оно, это счастье? Что б досыта наесться. Что б жить и не тужить, без войны. Вот оно, счастье человеческое, - он вспомнил Люду и содрогнулся: - Что б любовь была. Вот оно – счастье обычное человеческое. Его ни на что не променяешь. А если что-то ожидает нас после смерти или кто-то… - он сощурился: - Ладно, пусть всё это нас ожидает. Но вот лично мне, если там нет ничего такого, на что мне рай? Да там же со скуки помереть можно…
-Вот опять ты за своё… - лицо священника стало свекольным, а глаза сделались печальные. – Прости его, Господи, ибо не ведает… Ты вот лучше подумай, - он даже привстал, - сколь много людей, забыв Бога, складывает головы на поле брани из-за хлеба насущного, богатства и власти? Скажу проще – из-за искушений… Ну, что ты хочешь мне сказать7 Опять на Бога хулу?..
-Нет, что вы… Довелось мне повоевать, батюшка. И скажу я так: на войне в первую очередь гибнут глупые, у которых ветер в башке, и трусливые, которые за жизнь хватаются. Ну и… - Васька замялся, - конечно же гибнут смелые, которые о своей жизни не думают, её не ценят, а товарищей своих выручают. И наконец такие, которым жизнь в тягость… От кого-то жена ушла к кому-то, кому-то не подфартило… В начальство не выбился, деньжат не скопил и всё такое…
-Опять не про то ты говоришь! Тебе про Ивана, ты снова про болвана! Вернее про то, как мерками всё человечьими меряешь и беды к себе привлекаешь.
-Ну, слишком правильным тоже не стоит быть, - пожал плечами Васька. – какой из нас толк, если про жизнь забудем и о небе будем только думать? Интересно, что там на небе – не спорю. Но и про землю забывать не стоит. Иначе мы эту войну проиграем, батюшка. Как пить дать – побьют нас тогда.
-Да Гитлер твой и фашисты эти, немцы, такие же грешные и заблудшие, - не унимался отец Дмитрий– И что б бить супостата – вера не помеха, а… стальной щит! Монахи Ослабя и Пересвет на Куликовом поле –доказательство тому!? А история государства Российского - верный пример, как с врой и сильного врага одолеть можно!!!
-Всё так, батюшка. Интересно только, зачем ты со своей верой и вдруг – «Капитал» читаешь? – улыбнулся Василий.
Он осторожно взял недоеденную ватрушку, обмакнул её в сметану и стал медленно пережёвывать. Будто ожидал неведомый ему ответ.
Отец Дмитрий поступил иначе. Он взял ближайшую к нему ватрушку и проделал с ней следующее. Сперва окунул её в кринку со сметаной, затем полил из ложки малиновым вареньем. У Васьки даже слюнки потекли. «Нет, я так не могу – куда мне до него…» - пронеслось у него в голове.
-Не искушай, - вдруг грозно произнёс батюшка; глаза его на мгновение осунулись и поблёкли, затем стали серьёзными как при встрече. – Не искушай…
Они с минуту сидели молча, снова слушая биение мухи о стекло. С улицы залаяла собака…
-Я о немцах тебя как-то не спросил, - Васька осуждающе шлёпнул себе лоб. – А теперь уже поздно – уже спрашиваю…
-Да, есть. Всего один, при нём двое наших, изменников. Обозная команда, - немного изменившись в лице отвечал отец Дмитрий. – Вчера через нас проходил германский обоз с сеном. У этих телега сломалась – колесо с оси полетело, не знаю, чего ему лететь… Такое крепкое колесо, с резиной, на рессорах. Точно на помещичьей или исправничьей дрожке. Или – на господском экипаже… Помнишь поди?
-Да нет, батюшка, я то время не застал, что тут помнить. Помещиков и управляющих не бачив, - Васька тихо рассмеялся, чтобы ослабить напряжение и разогнать кровь в висках. – Сынишка, говоришь, до вечера обернётся? Ладно, будем ждать весточку и того человека. Ну, хорошо… Такой момент: хочу один вопрос задать… не по теме. Вы, батюшка, в Гражданскую, за белых или за красных были?..
***
В деревне был действительно только один германец – старший стрелок (обершутцер) обозной команды Густав Константин Хлопски-Гельб. В его подчинении находилось два «добровольных помощника» называемых в вермахте «хиви», одним из которых был Лазарев, а другим – Онищенко.
Хлопски-Гельб был из Судет, что граничили с рейхом до присоединения к последнему и были населены этническими германцами. Родственники по линии матери у него были из Силезии, а по отцу – так вовсе, из России, из Клязьмы. Сам Густав имел широкое лицо, удлинённой, но правильной формы, светлые волосы и светлые глаза. Впрочем, арийскую форму черепа доказали парни из расового бюро Альфреда Розенберга, которые помимо всего измерили ему своими циркулями мочки ушей. После чего он получил справку о своём арийском подданстве и должен был почувствовать себя Зигфридом-завоевателем.
В вермахте он оказался с 1939-го, за бои в Польше тут же получил бронзовый знак «За отвагу в ближнем бою». В дальнейшем Густаву пришлось поучаствовать в оккупации Франции и Бельгии в составе 6-й полевой армии, не так давно сгинувшей под Сталинградом. После этих походов его грудь украсили бронзовые значки: ружьё в веночке «Отличный стрелок»), танк в веночке («За храбрость в борьбе с танками»). Это было так славно и приятно, чёрт возьми! Но Густав желал большего – с недавних пор он замахнулся ни много-ни мало, на Железный крест 2-й степени! Тут как нельзя кстати – грянула компания на востоке…
Нет, по началу он вроде бы почувствовал прекрасный шанс получить именно эту награду, которая открывала широкую дверь в офицерский корпус вермахта. А каких славных парней она обходила стороной, эта высокая честь! Но вскоре он понял – не тут-то было… Победные реляции вместе с грудами брошенной русской техники были лишь в начале 1941-го.
Но даже в этом триумфальном году Густаву и его товарищам по 45-й пехотной дивизии с нарукавным шевроном «кленовый лист» пришлось ой и ох как несладко! Особенно когда по ним двинули танками Т-34 и КВ обоих классов. С лёгкими «красными кристи» и «красными виккерсами» прилично боролись даже 37-мм «дверные колотушки», но эти стальные монстры были им явно не по зубам. Их не брали даже 50-см Рак.40! Да и атаки русской пехоты были страшноватыми. Как она кидалась на них в штыки! Обычно в таких случаях, германская инфантерия, зажав винтовки под мышками, бежала под защиту своих скорострельных «МГ». Но один раз ближнего боя всё же избежать не удалось. Вооруженный пистолет-пулемётом МР38/40 Густав не успел вовремя среагировать – получил проникающий удар штыком в правое бедро… С ноября 1941-го по февраль 1942-го он провалялся в смоленском полевом госпитале.
Потом были ужасные кровавые бои под Изюмским выступом и последний успех вермахта на Волге, после чего наступили совсем уж мрачные времена. Густав со всей 6-й армией угодил в развалины «Сталинградской крепости». Он даже отличился в боях за Сталинградский элеватор. И оказался в числе тех немногих, выживших, удостоенных особой медали с рельефом этого величественного сооружения. Славная награда была отчеканена по заказу командующего армией генерал-полковника Фридриха Паулюса – это добавило чести к горечи... Но потом – это страшнее всего вспоминать… Его снова ранило – уже в декабре 1942-го. Русский осколок чудом не задел левое легкое – плотно засел в мягких тканях.
Густав попал в списки эвакуируемых из «котла». Он был направлен в Гумрак, полевой аэродром, по «дороге смерти», где по обочинам и прямо на торосе лежали замёрзшие, раздетые догола трупы и объеденные до скелета лошади, а машины часто сбивали плетущихся на ветру дезертиров. Иные из них, замотанные во что попало, сбивались в кучки и «голосовали». Тогда машины волочили на скатах сразу несколько смятых тел… Если глох двигатель, в кузове грузовика «опель-блиц» или санитарного» магируса» через час мерзли все. Но Густаву везло – автобус с красным крестом на забелённом корпусе вовремя достиг взлетно-посадочной полосы. Через сутки тонный «хеншель» уже доставил его и других счастливчиков в Харьков. («Везёт же вам, бравые парни! – с горькой иронией подтрунивали лётчики. – Только вшей нам в салон занесли – теперь будем дустом все сидения крыть как лаком!» «Это забота рейхсмаршала – пусть и покрывает…» - злобно буркнул один обер-ефрейтор. У него было чёрное лицо, обросшее «железной щетиной, в которой суетились серые твари, а глаза были прикрыты окровавленной повязкой.) При этом в памяти парня остались страшные картины – толпы солдат, потерявших человеческий облик, в заиндевевшей рваной амуниции, штурмующих транспортники. Они цеплялись за шасси, лезли на крылья, пытались закрепиться на ребристые плоскости… По ним в декабре уже никто не стрелял – даже поверх голов. А полевые жандармы в Харькове, с круглыми сытыми лицами, деловито проверяли эвакуационные предписания, на груди, в специальных зажимах, что крепились к пластиковым чехлам. Тех, у кого их не было или они были поддельные, не слишком везло – их расстреливали под трапом…