Коллеги называли ее Евдокией Кукшиной. Когда она, развалившись в кресле и посасывая черный мундштук, размышляла о тщете всего сущего, активно ссылаясь на работу тогда еще не переведенного Ж.-П. Сартра, внимательные слушатели, глядя на чёрное гнездо над ее головой, полагали, что мамаша завирается. И в этом была горькая жизненная правда: хоть она и была ординарным профессором и давно защитила докторскую диссертацию по диалектическому материализму, в глазах своих коллег-марксистов она была обыкновенной мамашей. Изредка ее удостоивали названия нигилистки, чествовали иногда боярыней Морозовой, а по праздникам (вроде Рождества Христова) ее торжественно величали экзистенциалисткой. Отсутствие этого слова в словаре еще не гарантирует его алиби в бытии: поэтому найденное слово стало обозначать явление.
У Евграфии Марковны - мамаши - был сын. Коллеги долго смеялись, узнав, что старая дева и "синий чулок", буквально, сплетенный из романов Чернышевского и Новодворского, была женщиной с какой-то совершенно неведомой полумонадной личной жизнью. Приходя на кафедру, она закрывала шторы, садилась или падала в кресла и, сжимая в жёлтых, местами прогнивших, зубах мундштук, начинала философствовать.
Достаточно часто, говоря о всемирной истории, мы начинали спорить о сущности христианства. Все мы недолюбливали Фейербаха и находили искусственными многие построения Фихте. Однако наши радикальные методологии выглядели тривиально и традиционно по сравнению с всесокрушающим методом мамаши. Мамаша постоянно говорила об абсурдности бытия, абсурдности научной и повседневной работы. Она утверждала, что вера возникла в человеке вследствие его неумения побороть комплекс Эдипа, и что всех людей можно уподобить оскопленному Крону или ослепившему себя царю Фивейскому. Говоря о социальной философии, мамаша вспыхивала, и начинала честить все общественные институты, уподобляясь в этом своему единственному бородатому кумиру, который удивляясь выбору своей нигилистской подруги, смотрел вперед себя странным тяжелым взглядом, точно желал он разрушить грань земного стекла и выйти за пределы шатких рамок картины. И, помолчав с полминуты, мамаша начинала говорить, что жизнь есть ложь, что люди, окружающие нас - обман, и что обязанность человека мужественно шагать в мареве абсурда, снова и снова отказываясь от своих идеалов. Часто разгон ее мысли был таков, что плоть не справлялась с ней: летела во все стороны старческая слюна, неистово моргали красные, слезящиеся глаза. "Мамаша входит в раж, - говорили мы обычно, посмеиваясь.
Одно горе постигло ее: у нее умер сын. Этот сын был у Евграфии двадцать один год, когда самой ей "перевалило" за пятьдесят. Я был в тот момент на кафедре, когда раздался ничем не примечательный звонок, и будничный пыльный (точно извлеченный из абсурда) голос спросил Евргафию Марковну. Когда она повесила трубку, я вряд ли мог узнать ее. Это была не мамаша, не нигилистка, не боярыня Морозова. Нет, это была мать. Мать, которая в одну секунду потеряла для себя всё. Мать, которая легкомысленно думала, что проклиная данную ей жизнь и отведенное в этой жизни место, она, подобно суеверной язычнице, прогоняет злых духов. Однако духи оказались сильнее; более страшные и очевидные силы, чем экзистенциальный абсурд, внезапно стали явными, и мамаша умерла, а из под гадкой черной личины показалось скорбное лицо вечно скорбящей матери.
Евграфия Марковна не долго работала с нами после произошедшего. Она заметно изменилась, отбросила свой циничный тон и большую часть времени сидела за толстыми, старыми книгами. Через несколько месяцев она ушла в монастырь, где взяла имя Евлампия.
Мне доводилось беседовать с ней, когда я был проездом в ***ской области. Всё время нашего свидания странное чувство не покидало меня и какое-то возмущение росло в груди, когда я смотрел на бесформенное серое гнездо над ее головой. В тот момент, когда мы беседовали о Боге и божественном, о светлом воскресении Христовом и о муках божьего сына, я почему-то снова и снова думал об этом навсегда осиротевшем гнезде... И один вопрос не давал мне покоя: неужели таким сильным оказалось это жизненное потрясение, что открыло человеку веру в провидение, указало ему "божий перст", или все эти беседы, и вера, всё это слабость больного человека, у которого отняли всё, всё, всё, и сказали ему: "уверуй".
25. 04. 2013