Из книги "Три мудреца", Калининград: КнигоГрад, издательство и типография ИП Пермяков С. А. Ижевск, 2013. - 102 с.
ISBN 978-5-9631-0252-7
Сырой осенний ветер заставил их собраться у костра.
Один устроился на грязной подушке, похожей на рваную тучу, и так пригрелся, что расстегнул свое потрепанное пальто с пятнами грязи, а затем с блаженным вздохом вытянул ноги. Теперь ему вновь захотелось поделиться своей историей, которую было приятно кому-нибудь рассказывать, чувствуя, как она все глубже облегчает душу, обрастая новыми, прежде затерявшимися где-то в памяти, подробностями. И тогда он самодовольно ухмыльнулся. Ведь не часто находились те, кому ее можно было поведать.
Он был одинок. Его никто не любил. Тем более, когда превратился в худого, изможденного, чумазого старика. И хотя по возрасту он еще не мог быть стариком, но впалые глаза, неухоженная борода, темные руки, покрытые язвами и ссадинами, сутулость его таким делали. Время от времени сухой кашель мучил его приступами. Лишь только зубы у него еще оставались целыми. Было бы только чему улыбаться. Обычно прохожие сторонились его. Зажимая нос, отворачивались, не желая встретиться глазами с нищетой. Потому он и тешился любым случаем поделиться своей печальной историей.
И он заговорил:
– Это было давно. Или так думается, что давно, а на самом деле – недавно. Да, это случилось несколько лет назад. С тех пор и время течет медленнее. Таких заторможенных часов, дней, месяцев, как у меня, наверное, ни у кого больше нет. И хочется, чтобы они проходили хоть немного, хоть чуть-чуть быстрее. Но вижу, этому быть не суждено. Как в наших краях говорится: зима тянется, а лето пролетает. Так вот и в моей жизни однажды и навсегда наступила зима. А случилось вот что. – Тут он перевел дух, прокашлялся и продолжил тихим бесстрастным голосом: – Продал я свой маленький старый дом на селе, чтобы купить жилье в городе и быть поближе к работе. А работал я инженером. Занимался ремонтом машин. И вот заветные ключи в руках. Переехал и стал обустраиваться. Вишневое дерево перед окном посадил, чтобы цвело по весне и радовало сердце свежей, нарождающейся жизнью. Я был инженером. И время от меня убегало. Едва только поспевал. Но это был год счастливый, полный забот и мечтаний. И он пролетел быстро. Слишком быстро. Как один миг пролетел он. В тот вечер я возвращался с завода, где работал инженером. Поднялся к себе на этаж. Вынул из кармана ключи. Гляжу, а дверь приоткрыта. Взломана! Я так и обомлел. Почувствовал, как будто оборвалось что-то внутри. Волнение захватило меня, ноги налились тяжестью, в голове застучала кровь. И понеслись во мне мысли об ограблении. Насилу переборол страх утешением: брать в моем скромном быту преступникам нечего, а самое ценное так оно вот – целехонькое – это самое жилье. Маленькая, однокомнатная, уютная квартира. Я вызвал милицию. Надо чтобы приехали, расспросили, протокол составили. Все как полагается. Пусть ловят домушника. Чтобы впредь ему неповадно было в чужие квартиры забираться. Брать у меня все равно было нечего. Так вот, вызвал милицию, осторожно вошел. И каково было мое удивление, когда заметил я, что всюду порядок, ничего не тронуто! Только дверной замок раскурочен – и вся беда. Но еще больше я изумился, когда вошел в комнату. Вошел и гляжу: на моей кровати парнишка с грязными ногами спит. Лежит, понимаете ли, как у себя дома. Безмятежный, словно ангел, посапывает. Уже не знал я, что и подумать. Не ошибся ли он адресом? Я разбудил его. И тогда этот ангел в демона обратился. Лицо вспыхнуло яростью, в глазах огонь, а кулаки сжались и сделались, словно каменными. Он поднялся, уперся в меня тяжелым взглядом и схватил за грудки со словами: «Еще один негодяй? Мало ей было! Жаль, уцелела, когда…» Я так и обмяк в его руках. А парень встряхнул меня со всей силы. Тут, думаю, и конец мне. Прибил бы меня, не подоспей к этому времени милиция. Разняли нас и начали выяснять, в чем дело. Вот тогда-то все и прояснилось. Когда оперативники проверили наши документы и удалились, я уже и пола под ногами не чувствовал. А преступник выступать против меня прекратил. Напротив, даже посочувствовал. И позвал меня в кухню поужинать вместе, потолковать о деле и принять мудрое решение на будущее. Мне больше ничего не оставалось, как последовать за ним, хотя аппетита у меня как не бывало. Теплилась во мне еще надежда: ведь это какая-то дикая ошибка. Но и это спасительное чувство вскоре развеялось. Мы сидели, жевали яичницу, выпивали, закусывая маринованными огурцами, и говорили. Больше, разумеется, он говорил. И тогда я разобрался в этом нехитром деле. Много лет назад черт этот небритый жил здесь с женой. Ходил в море матросом. И вот однажды, вернувшись из рейса, застал жену не одну. Сгоряча бросился на обоих. Стычка закончилась убийством. За что и угодил он за решетку. Да только жена его уцелела. Зажила себе по-новому, а когда срок начал подходить, выправила документы и стала продавать квартиру. Тут-то я и подвернулся. Продала мне жилье, значит, вместе с бывшим мужем. Как ей это удалось, долго разбирались в суде. Но суд разрешил спор не в мою пользу: отныне квартира принадлежит и мне, и преступнику. Но жить с убийцей мне не хотелось, а тот и не удерживал, даже денег на водку дал, чтобы легче было пережить несчастье. Ни на что другое он не соглашался. Только обещал, что найдет бывшую и отомстит за нас обоих. С тех пор мое время едва тянется. Стало быть, время – понятие относительное, и каждый воспринимает его по-своему, сообразно своей жизни. Только мертвым все одно. И название тому – вечность.
Закончив свою историю, он понурился и больше ничего не сказал.
– Нет, – заговорил второй, отняв ото рта бутылку водки, – нет справедливости в этой жизни. А суд только воображает себя справедливым. Но защитить нас не желает.
Он сидел на пластмассовом ящике из-под бутылок. Его внешность не вписывалась в такую угрюмую, обездоленную, изможденную компанию. Он был слишком большой, толстый, с одутловатым, покрытым щетиной лицом безнадежного пьяницы. Впрочем, одежда на нем, пахучая, изношенная и драная, выдавала его бездомное положение.
– Несовершенство закона, – продолжал он глухим трагическим голосом, – способно погубить невиновного. И похожих случаев я знаю немало. Есть такие противоречия, которые нельзя опровергнуть, если они пропущены самим законом. Такова работа хорошего черта. Потому никто не защищен в нашем мире от его злодеяний. Добродетели ждать нам неоткуда. Как рассуждал великий Суворов: «Без добродетели нет ни славы, ни чести». А следовательно, выход только такой: «Повелевай счастьем: один миг иногда доставляет победу». Прав наш полководец. Ох, как прав. Будь я казнен, если это не так. – И запил эти слова, прильнув к бутылке губами, после чего продолжил свои глубокомыслия: – Человек счастлив, пока не познает яд предательства, и это проверено на моей собственной шкуре. Но моя жизнь складывалась куда проще. Как по расписанию. Ведь все это от нас зависит, достойны мы лучшей доли или не достойны. И каждый находит свое счастье по достоинству. Мое утешение было в хорошей компании друзей. О, сколько прекрасного времени проводили мы вместе! Сколько выпито было за наше общее благо! Никто не ведал зла. И как долго могло это чудесное состояние продолжаться, никто из нас не задумывался. Да и не нужно было. Никто на этот счет ничего не думал. Жизнь текла, как полноводная река, и не видно было ее конца и края. В нашем узком офицерском кругу мы чувствовали себя единой, сплоченной силой, способной дать отпор любому злу. Но тогда еще не подозревали, что это зло мы давно впустили. И оно уже занималось нашими уязвимыми, беспечными, потерявшими всякую бдительность душами. А пока все было хорошо. И мы радовались нашей установленной на годы вперед жизни. Что ни вечер, мы возвращались со службы в город и засиживались в баре допоздна. Эх, прекрасное то было время! Теперь и вспомнить приятно. Да только становится тоскливо от мысли, что все хорошее рано или поздно заканчивается. – Тут он снова глотнул из бутылки и, вытирая губы ладонью, продолжил: – Такова доля человеческая, не бывает счастье вечным, друзья мои. Тот вечер я с трудом вспоминаю. Мы пили, и до того я допился, что явился мне зеленый змей рогатый. Явился и так ластиться ко мне начал, будто собака. То в глаза доверительно глянет, этак о руку мою щекой нежно теронется или так проурчит что-то ласковое, что я предложил и ему выпить для всеобщей потехи. А он и не отказался. Хватил стопку водки, облизнулся и говорит мне: – «Что, товарищ лейтенант, пожелаешь, то и сделаю. Хочешь женщину ласковую и домовитую? А может, повышение по службе? Или водки вдоволь, чтоб рекой текла, как из вечного источника? Ну я и отвечаю браво: «Всего хочу сразу». А он: «Тогда подпиши бумагу», – и подсовывает мне мятый листок, да кривое перо. Я беру «Договор», а прочесть не могу: глаза бегают, буквы сливаются, строчки двоятся. А тот шепчет: «Не сомневайся, здесь все, что ты пожелал». Я только взял перо, как демон этот своим коготком острым в палец мне ткнул, и кровь закапала прямо на стол. Ловкий такой змееныш. Тогда он и говорит: «Чернила». Я обмакнул перо, как в старину, и поставил свой росчерк. Довольный змей эту бумагу схватил, хитро глазом подмигнул, похлопал меня по плечу и исчез. С тех пор-то квартиры у меня не стало. Зато водки – хоть купайся в ней. Один ящик опустеет – другой уже несут. Тогда меня из армии уволили, женщины, почуяв мое безденежье, пропали куда-то, и податься мне стало некуда. Спасибо, люди добрые выбрасывают съедобное. Вот вчера куски подгоревшего пирога в пакете нашел. Устроил праздник живота. Так теперь и живу. Ныне только смерть мне верная подруга, и я жду, когда она наконец меня заберет.
Тут офицер нахмурился, зубы стиснул и швырнул недопитую бутылку в кучу мусора, откуда с визгом выскочили несколько больших крыс.
–Ах, чтоб тебя, змей поганый, Господь наказал! – в отчаянии возопил он.
После этого окрестности на мгновение погрузились в глубокую тишину печали.
– Зачем так орать? – возмутился третий хрипловатым голосом. – Не даешь сосредоточиться над рукописью.
Он был высокий, щуплый, обросший. Разбитые очки, будто на стеклах повисли паутинки, сползли на кончик носа. Сидя на бревне, он изучал какие-то клочки с важностью доктора наук, но с видом измотанного судьбой бродяги. На нем висел плащ, похожий на лохмотья, из-под которого торчали грязные брюки, на руках вязаные перчатки с обрезанными пальцами, а на ботинках вместо шнурков – веревочки.
– Все мы обмануты, – продолжил он с горестным вздохом. – Читаю вот эти бумаги, – потряс перед собой листом, – и становлюсь сторонним свидетелем не менее страшной истории. Понимаю, не одни мы горемычные тянем свою жизнь на этом свете. Нас миллионы. И драма кипит на этих вот страницах такая, что сердце замирает от боли. Я вот уже третий месяц зачитываюсь. С нетерпением жду следующей партии мусора с этими вот листочками. Хочется знать продолжение. Обычно раз в неделю по пятницам поступают. Вон у той ржавой бочки вываливают. Писатель, судя по этим его черновикам, хороший. Пишет, вычеркивает, правит, рвет, выбрасывает, заново переписывает. Тяжелое это поприще. Но любопытные, знаете ли, вещи выходят. Тут словно бы про всех нас написано. И так верно, честно, искренне. Видно, сам автор этот немало выстрадал, есть, что сказать читателям. Жаль, некоторые бумаги мелко изорваны, приходится из кусочков складывать мозаику и наклеивать на лист, чтобы прочесть. Но мне, учителю литературы, это занятие интересно. Настоящее исследование творческой работы автора получается. Не пропустить бы чего, все бы прочесть, жаль только имя писателя мне не известно. Ну да ничего, узнаю, до всего докопаюсь. Из этих вот черновых набросков постепенно складывается понимание целостной картины. А он правит, переписывает, выбрасывает черновики, не догадывается, что я тут их поджидаю. Я первый его читатель. Пиши, голубчик! – прокричал учитель в сторону. – Пиши, дорогой! Ты жизнь мою безнадежную скрашиваешь. Когда твоя книга из печати выйдет, меня, наверное, и на свете не будет. Помру с голоду, от язвы или морозов. Хоть бы по черновикам твоим произведение до конца прочесть. – Перевел дыхание и заговорил спокойнее: – Так правдиво изображает. Вот здесь, – поднял с земли оброненный листок, – замечательные слова сказаны: «Нищий на паперти – навязчивое напоминание о наших взлетах и падениях». Или вот еще: «Он помогал всякому встреченному бедняку, веря, что добродетель не останется безответной: когда-нибудь помогут и ему». Вот как оно. Ну ничего, говорю, придет такое справедливое время, когда все будут счастливы. И автор мой в это верит. Хочется перечитывать, осмысливать, на себе примерять эти его мысли. – Сказав так, учитель бережно собрал бумаги, поднес к носу, точно желая услышать запахи писательских рук, чернил, кабинета. Вдохнул, и благоговение разлилось по его темному, морщинистому, бородатому лицу. Затем, собрав остальные клочки и обрывки, аккуратно положил в обувную коробку и накрыл крышкой. После этого он глубоко вздохнул, немного подумал, достал из-за пазухи сигареты, сунул одну в губы и, чиркнув зажигалкой, закурил. А потом продолжил сердито: – Эти власть имущие думают, будто могут позволить себе, чего им вздумается. Ошибаются. Рыться, как я, в мусорной свалке они не могут. А я вчера, между прочим, часы в золотой оправе откопал. Не каждому так везет. Сегодня утром на рынок снес. Разумеется, богатый человек может швейцарские часы купить, но подарить их нищему на улице не может. Он, если пожелает, купит себе хоть дворец. Но поселить в нем бездомного тоже не может. Он отправляет свои денежки за границу. Так надежней выходит. А случись что, и сам туда же съедет. В этом все его ничтожное величие заключается. Но разве не стыдно быть богатым в нищей стране? И как только совесть таких не покусывает. Я воспитывал в своих учениках любовь к родной земле, языку, людям. Они понимали, как хороша такая любовь, какое это прекрасное чувство. Но потом, когда они становились взрослыми, то находили мои слова ошибочными и разочаровывались. Потому что вокруг совсем не так, как они учили. Вокруг никто не любит своей земли, языка и друг друга. Они становились такими, как все вокруг. И выйти из этого круга не способны. Они тоже не помогают нищим, плюют на свою землю и при первой возможности уезжают. Вот обо всем этом и пишет мой автор. – Учитель снова задумался, затянулся сигаретой до самого фильтра, а затем щелчком отправил окурок в сторону и заговорил дальше: – Жду от него продолжения. Только он и любит свою землю, язык и народ. И в беде таких, как мы, на своих страницах не оставляет. Полагаю, и в жизни тоже. Я про себя роман не хуже бы написал. Да сил мне на это не хватит. А пока расскажу вот что. Тридцать с лишним лет я в школе проработал. Это было лучшее время моей жизни. Ни с убийцами, ни с чертями зелеными, ни с властями дел не имел. Но с банкирами вот судьбу свою однажды связал. Затеял было в кредит землицы участок приобрести, да продукцию на свои нужды выращивать, да на свежем воздухе здоровье поддерживать. Я ведь всегда любил в земле ковыряться. И в школьном саду цветы сажал. На большее меня не хватало: то времени нет, то денег не собрать, то какие-нибудь неудачи на голову валятся. И вот предложили мне заем оформить. Я и согласился. Ну, что дальше из этого получилось, то нетрудно догадаться, раз я среди вас оказался. Это в банках деньги умножаются делением. А в простых руках, наоборот, тают в арифметической прогрессии. Как вдруг банк-то и лопнул. Ненадежным оказался. Стали с меня требовать возвращения долга. Но где ж мне сходу всю сумму собрать? Тогда пришли ко мне бритоголовые верзилы и вежливо так попросили: «Вам нужно собрать свои вещи и куда-нибудь уйти. Даем полчаса. Потом выставим насильно». Словом, отобрали квартиру. Все потерял разом. Накрылась бы моя жизнь гробовой крышкой, да, слава Богу, нашел себе приют среди вас. Не дали помереть с голоду. Спасибо. – Учитель покачал головой. Порыв ветра разметал его патлы, так что лица не стало видно. Убрав назад грязные волосы пятерней, учитель откашлялся и продолжил: – Я говорил, что нашел часы. Мне повезло. Я продал их и купил томик Бунина-изгнанника. Ведь я потерял всю домашнюю библиотеку. И теперь радуюсь, в моем кармане появился этот сборник. Я снова с книгой. Ее уже точно никому не оставлю. Я могу читать, когда захочу. Его стихи помогают мне удержать в себе человека. – На минуту задумался. – Вся нынешняя жизнь наша с вами, как облако клубится, несется куда-то по воле ветра, тает потихоньку. Но, как мой писатель, – похлопал по заветной коробке с черновиками, – верно сказал: «Рано или поздно облака темнеют, сгущаются и разражаются такой неистовой грозой, что спасу от нее никому не найдется». Молодец. Правильно, мой дорогой, заметил. Жизнь облаков изменчива. Так и мы, братцы, не должны терять надежды. Пока сами о себе не заявим, никто нас не заметит и помощи не окажет. Такое мое убеждение. Хорошо ли сидеть тут, рассуждать с мудрым видом, жаловаться на ветер? Бесполезно. Подумайте-ка лучше, разве мы не граждане этой страны? Разве не имеем право жить в тепле и уюте, работать, есть как следует, получать лекарства? – Поглядел на своих слушателей и срывающимся голосом произнес: – Что мы за одичалые твари? Откуда в нас это взялось? Неужели мы не достойны людьми быть?.. – Перевел дух и возвысил голос: – А еще, слышите? власти собираются эту свалку закрыть. Мы потеряли все. Так еще и свалку хотят отобрать! Не молчите, мы должны найти свою правду. Должны показать, что мы есть и хотим жить. Или нам не гарантирована лучшая доля, чем жизнь на помойке? Неправда! Тогда мы пойдем и всем напомним об этом.
Его речь взбудоражила. Вокруг началось возмущение. Даже ветер гневно зашумел над их головами в соснах, огонь растрещался на головешках, испуская густой дым, вороны в небе заполошно раскаркались. И бедолаги опомнились. Взволнованно забились их сердца. Прежде они не чувствовали в себе такого мятежного подъема. Слова учителя вселили уверенность. И тогда они утвердились в мысли вырваться из своего тяжелого бытия. Решились покинуть этот гниющий стан, что служил им домом, кормилищем, очагом, и потребовать достойную человеческой сущности жизнь.
И второй сказал:
– Как говорил Суворов: «Не пером теперь писать, а штыком работать».
А первый добавил:
– На все Божья воля.
Тогда третий продолжил, повысив свой скрипящий ларингитный голос до крика отчаяния:
– Иметь достойную жизнь – наше право. Так что же мешает нам вернуть себе утраченное? – Схватился за обломок швабры, поднялся и провозгласил, тем обломком потрясая: – Скоро нам будет нечего терять!
И слушателям их – нескольким женщинам и мужчинам, что пришли погреться у костра, – тоже захотелось изменить свою жизнь. Охваченные волнением, они загалдели, засуетились и устремили суровые взоры в сторону города. Но никто не двинулся с места. Лишь учитель, едва сделав шаг, спьяну потерял равновесие, охнул и завалился на мерзлую землю.