Брат

 
   Мне было 2 года 9 месяцев, когда Сережа родился. Не помню его в коляске, вообще плохо помню раннее детство. Хорошо, остались фотографии, смотришь – и, кажется, начинаешь вспоминать. Хорошо я помню наши лодочные прогулки по Днепру: у родителей была моторная лодка, тогда у многих они были. Потом у отца появился чёрный мотоцикл, мы с Серёжкой вдвоём помещались в коляске.

    В это время мы уже в своём доме, не у бабушек жили. В бабушкином доме я родилась, и меня нянчила бабушка Наташа – старшая сестра родной бабушки Паши, которая ещё работала, и мама в два мои месяца на работу вышла. А бабушке Наташе в 1962-м было 64, и она уже не работала.

  Ещё младшие дети бабушки Паши – Наташа и Валентин – с нами жили, старшие  уже отдельно, нас, значит, семеро было: две бабушки, мои родители, я и младшие мамины сестра и брат. Знаю по своим детям, что один младенец всем взрослым в доме уснуть не даёт. Меня, по словам тётки, лучше всего укачивала бабушка Наташа, не в коляске: носила по дому на руках и пела военные песни, - она же фронтовичка была.

  А Серёжу нянчила уже папина мама, бабушка Маня: к его рождению она продала свой дом в черниговской Орликовке и приехала к нам в новый дом. Отец  был её единственным сыном, муж в начале войны под Донецком погиб. Так это на всю жизнь и осталось: я больше любила «своих» бабушек, на чьих руках росла, а Серёжа – всех.

  На мотоцикле по Первомайской к Днепру, к бабушкам, а там на лодке за Днепр на луг, или на Лесное озеро, или ещё дальше – на Красную горку. Помню, плавали туда на пасеку к леснику, и там я чуть не утонула, одни возле лодок плескались.

  Детство было безмятежное, родители пропадали на работе, а мы росли на Днепре, под любящей опекой бабушек, в кругу  родных. И я  не выделяла себя из этого круга и не отделяла от брата. И когда мы в Минск переехали, то  по-прежнему все каникулы   проводили у бабушек.

   Переехали мы в декабре 1970-го, я тогда пошла в первый класс. Квартиру нам дали в самом центре Минска, недалеко от оперного театра, на Сторожевской улице (сейчас  Киселёва). Серёжа ещё в сад ходил и, помню, летом после первого класса меня одну отправили в пионерский лагерь. Там я умудрилась сначала  поранить голову: лазила в чемодан под кроватью за конфетами, а потом искупаться в речке, так что рана сильно загноилась, помню, макушку мне выбрили и перевязку через всю голову как раненой партизанке делали, опухоль до носа спустилась.

  Через год Серёжа пошёл в ту же 27-ю школу, что и я, как раз для неё достроили новое здание,  классы  переформировали, моя первая учительница, Дора Филипповна, освободилась и взяла его первый класс.  Мы не только в школу вместе ходили, но и в бассейн Общества трудовых резервов. С утра в школу: идти минут десять, трамвайные пути перейти. А после обеда на тренировку: это подальше, спуститься вниз мимо суворовского училища по Старовиленской улице к Свислочи, перейти реку по мосту, и на другой стороне, напротив Троицкого предместья – приземистое здание бассейна. Оно и сейчас стоит, только русло Свислочи сильно изменилось, посреди реки там сейчас остров с часовней, а на месте стадиона, где зимой мы на коньках катались – вода.

  Небольшой бассейн в полуподвальном помещении находился, нужно было по лестнице вниз спускаться. 25 метров, две дорожки. Тренер, небольшого роста живая кудрявая брюнетка Людмила, писала нам на бумажке задание и прикрепляла к стенке бассейна: «400 х 2 брассом, 200 х 2 баттерфляем, 400 х 2 кролем" и т.д.

  Мы уже обжились в Минске, обнаружили, что недалеко от нас Комсомольское озеро с большим парком и птичий рынок. Младшая мамина сестра Наташа училась в медицинском институте в Минске, часто у нас бывала и  водила нас на этот птичий рынок.

  В Минск мы с одним котом приехали, оставили своего дворового Тобика новым хозяевам дома. Кот непривычен был к многоэтажности, спрыгнул с балкона нашего третьего этажа и пропал: ни внизу, ни поблизости не нашли мы его.  И уговорили Наташу щенка нам купить, дворняжку, Снежком назвали. А потом пошло-поехало: рыбки в аквариуме, черепаха, кролики, цыплят даже как-то целый выводок притащили. Ежик одну зиму жил у нас, весной отвезли в лес. 

  В 1975-м году на собачьей выставке Серёжа выиграл в лотерею породистого щенка немецкой овчарки. Мы вместе там были, но билет он купил. Назвали щенка Урманом, нужно было именно на букву «У» придумать кличку. Клуб служебного собаководства у нас недалеко от дома был, за церковью равноапостольной Марии-Магдалины, но тогда она стояла закрытая. А за церковью – старое кладбище, могилы сровняли с землёй, крестов нет.  И на этом кладбище клуб, площадка для дрессировки собак. Что это кладбище, мы поняли, когда собаки там кости раскопали…

  Дрессировала и на выставки Урмана водила я, Серёжу он хуже слушался, я же, помню, бегала его на переменках кормить, маленького 6 раз в день нужно было. Покупала по пути в кулинарии нарезанное кусочками говяжье филе. Неудивительно, что когда в Сыктывкар мы переехали, и кормить Урмана пришлось чем попало, он капризничал, не хотел макароны с рыбой есть. А больше-то нечем было, за колбасой приходилось маме часами стоять в очереди, в Минске мы такого не знали, Урман тем более. Серёжка зажимал его между коленями и раскрывал руками пасть, а я запихивала еду, или наоборот, мы очень переживали, что он не ест.

  Но это уже позже было. А в Минске моим подружкам не всегда нравилось, что Серёжка за нами ходит как хвостик, бывало, и убегали от него, хотя чаще вместе во дворе играли. Не помню, скакал ли он с нами в классы или в «часы» (когда двое крутят скакалку, а остальные по очереди прыгают с 1 до 12, кто первый без сбоев допрыгает до 12 – выиграл). Но в остальные игры все вместе тогда играли, самые популярные были «выбивалы»: одна команда становится по две стороны, а вторая между ними и уворачивается от мяча, и «казаки – разбойники»: одна команда убегает-прячется, но при этом рисует стрелки по пути, а вторая должна их по этим стрелкам искать.

  Минск строился, после войны всего четверть века прошло, и у нас вокруг везде были стройки, мы активно их осваивали, несмотря на страх сторожей и наказания. Рядом с нашим домом строилось 9-этажное общежитие консерватории, там в комнатах были маленькие такие балкончики и, помню, мы соревновались, кто на каком этаже с балкончика на другой перелезет. Однажды поймал-таки нас сторож, повёл к родителям, но по дороге мы его умилостивили своими слезами – отпустил.

  Не помню, чтоб нас строго наказывали, а подружку мою школьную за двойки бил отец ремнём, и вот однажды получили мы обе двойки, уж не помню за что – и решили отравиться ртутью из градусника, я просто за компанию и от обиды – у меня это первая двойка была. Разбили градусник, ртуть раскатилась по полу – так и не смогли собрать её, остались жить…

  Оперный театр тогда нас мало интересовал, а чуть дальше за ним цирк был, вот туда счастье было попасть. Билеты достать было трудно, всегда аншлаг. Помню, мы ходили – ловили «лишний билетик», так радовались, когда везло. Однажды  решили  поступить в цирк со своим ежиком, что уж в нём было циркового – не помню, но не повезло, билетов мы не поймали, потоптались с ёжиком перед цирком и пошли восвояси.

  У нас был один на двоих велосипед, вдвоём мы на нём и ездили, Серёжка на багажнике. По Старовиленской мимо суворовского училища так отлично было скатываться вниз по горке к самой реке. Машин тогда мало было, можно было прямо по дороге кататься.

  Весь год мы ежедневно на тренировки ходили, а в каникулы на сборы уезжали, там и вовсе два раза в день нужно было тренироваться. Серёжке на тренировке заехал один парень рукой по уху, нечаянно, баттерфляем плыл, и у него лопнула барабанная перепонка, он долго ухо лечил и перестал ходить на тренировки. А мне без него стало невмочь, да и как появился Урман, у меня много сил на него уходило, я порывалась уйти, но получилось не сразу, тренер уговаривала родителей, отец давил на меня… Появилась перспектива вообще в спортивную школу попасть, где круглый год по две тренировки.

  Но тут уж я не выдержала, бросила-таки плавание, и вдвоём с подружкой мы в Ратомке в конно-спортивную школу поступили. Туда с 12 лет принимали, Серёжке рано было, а мы  ежедневно после школы ездили на электричке на тренировки, не надоедало, всё-таки лошади – это не в бассейне от стенки до стенки мотаться…

  Урмана я иногда брала с собой, там вокруг поля-леса были, было где разгуляться. Обратно с тренировки нужно было бегом бежать, чтобы успеть на электричку, кто первый добегал – держал двери, пока остальные добегут. Ездили верхом  мы в кирзовых сапогах, почему-то нельзя было их в раздевалке оставлять,нужно было с собой возить, и вот, не успеешь переобуться – потом сто раз пожалеешь, пока бежишь - топаешь в тяжёлых сапогах.

  Сдали мы с Урманом ОКД (общий курс дрессировки), несколько медалей на выставках получили. А СКД (специальный курс, когда не просто «сидеть- лежать» и полосу препятствий преодолеть нужно, а нарушителя в ватнике с длинными рукавами «обезвреживать») уже не успели, уехали в Сыктывкар.

  В начале того лета 77-го года, в конце которого мы уехали в Сыктывкар, на тренировке без седла я до крови стёрла ноги, пошло заражение, а потом ещё и упала – отбила копчик, помню, маялась: сидеть не могу, спать не могу, спина болит и нарывы ноют. Благо, в июне рано светает, я шла с Урманом гулять, а так бы и не увидела, как солнце встаёт и роса на цветущем шиповнике блестит.

   Почему-то болячки лучше ёлок с конфетами помнятся, понятно, спорта без них не бывает, или, может, у каждого свой порог в памяти, радостное – вроде бы так и должно быть, а боль – нонсенс, запоминается.

   Пару раз мы вместе ездили в пионерский лагерь. Недалеко от Минска в сосновом бору, потихоньку удирали вместе за территорию по лесу гулять. Вроде как это запрещалось, но не пойман – не вор, не всё же по территории слоняться. Я уже много читала в это время, но без особого разбора, то про зверей,  то про разведчиков, «Щит и меч», помню, после пятого класса всю смену почти читала, толстенные два тома. Серёжке пересказывала, и потом в лесу и на песчаном обрыве у озера играли мы в разведчиков.

   Уже больше 20 лет прошло, как он погиб.  Ему было всего 27 лет, через месяц должен был жениться. После Кременчугского лётного училища Серёжа по распределению попал в Сибирь, работал в Усть-Куте, там и разбился - не в воздухе, на мотоцикле. Ещё несколько дней после аварии был жив и держался стоически. В Усть-Куте не сразу решились ампутировать ему ногу, он потерял много крови, но, когда перевозили в Иркутск - ещё был в сознании, утешал невесту, а я пока добралась до Иркутска  - он уже не приходил в сознание и умер в день моего прилёта, 16 октября 1992-го года.

  В детстве родители нас не крестили, к вере мы пришли самостоятельно, крестились взрослыми, он в Сибири, и за полгода до его смерти мы вместе Причащались на Пасху у отца Трифона в Вознесенской церкви в Ибе. 
 
  Надеюсь, Серёжу помнят  его товарищи, на похоронах много было его друзей, его любили в училище и отряде. Сейчас таких, поди, и нет, он был не просто дружелюбный, щедрый, а безоглядный какой-то, всё раздавал, после смерти в комнате в общаге всего и осталась стопка книг, проигрыватель с пластинками, да из одежды - больше форменной.

  Я  старше, но не сразу поступила, и он уже закончил лётное, а я ещё училась в университете. С первой получки  он прислал мне денег, помню, я в Питер съездила с рукописями поработать, навестила Пушкинские горы, и хватило ещё на отличные сапоги. На свадьбу мою с другом прилетал с огромным букетом - посреди зимы, в январе. Дочку мою завалил подарками. И как заявление в загс подал, позвонил мне и говорит:

- Ты не думай, у меня деньги тебе на билеты есть, главное, прилетай на свадьбу...

  Невеста его приезжала к нам на поминки год спустя, а потом вышла замуж, сына Серёжей назвала… 

  Помню, как мы жили последнюю зиму вместе: я работала в школе пионервожатой, Серёжка заканчивал школу, нужно было проводить ёлку для младших классов, Серёжка был Дедом Морозом,  я Бабой-Ягой. На роль Снегурочки нашлась бойкая симпатичная девочка Люба Малышева. Утренников много было, к концу мы просто зарапортовались, помню, вышел Серёжка на сцену, борода еле держится, и таким бодро-замученным тоном говорит:

-  Разрешите вас поздравить, - как на комсомольском собрании.

   Ему 16 тогда исполнилось, можно стало на пару с парашютами прыгать, до этого я одна прыгала. А в ту зиму, когда я пионервожатой была, а он школу заканчивал - ездили на прыжки вместе. Прыгать нужно было с километра примерно, самолётик взлетает, набирает высоту, открывается дверца и - пожалуйте на выход! Нужно было сначала сосчитать:121, 122, 123, - потом дёрнуть кольцо, так ровно 3 секунды получалось, которые казались длинными-предлинными. Дальше - больше, я только до 10 секунд задержки допрыгалась, а Серёжка потом меня перещеголял,  у него сотни прыжков было, а у меня чуть больше десяти.

   Весной я уехала в Минск, а он после школы поступил в лётное, больше мы вместе под родительской крышей не жили, в отпусках только виделись. Переписывались. Часть писем сохранилась. Но я и без писем помню его голос, интонации, хотя на единственной видеокассете, которая  от него осталась, он почти не говорит - танцует.

   В детстве мы вместе танцевали, я привела его как партнёра на бальные танцы, другого не нашла, хотя и был он пониже, но и в танцах он меня превзошёл и до самой гибели танцевал в паре и в ансамбле, на местном телевидении в Усть-Куте записали их выступление, несколько танцев: кадриль, вальс, цыганочка. Цыганочку с выходом особенно трудно смотреть.

   Когда он погиб, мне всё чудилось, что я, как в детстве, маленького за руку его держу.

   Привезла потом и посадила на его могиле крохотную берёзку из Усть-Выми, это владычный городок, где святитель Стефан Пермский в XIV веке срубил «прокудливую» берёзу, которой покланялись местные жители, и поставил первые церкви, Благовещения и Архангела Михаила.

   В середине 30-х годов церковь Благовещения взорвали, за 60 лет выросли берёзы на руинах, а в середине 90-х  стали восстанавливать придел церкви, где под спудом лежали мощи святителей Пермских Герасима, Питирима и Ионы, снимали бульдозерами грунт вместе с берёзами, самую маленькую я и взяла. И за 20 лет так она выросла!

   Помяните, читатели этих строчек,  раба Божия Сергия! Наши родители уже приготовили себе место рядом с ним. Не рассказать, как они горевали, как ухаживают за его могилой, которая теперь далеко от меня, и остаётся только молитва, и старые фотографии, и память.

   И, главное, та надежда, которой завершается Символ веры: чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века. Аминь.