Долго вспоминал его фамилию. Женька, женька как же, ведь простая такая, ну. Михайлов, нет, целый день успокаивал себя, что таки да, Михайлов. Ведь когда ты один давным-давно и всё вроде бы повспоминал - понимаешь, на самом деле, что забыл всё... Лицо матери не помнишь. Да и вообще - вспомнить нечего.
А, да, Лобанов. "Джексон". Десять лет прошло, Царствие тебе Небесное, братик.
Осталась только боль воспоминаний...
...
Снег сегодня падал жирными розовыми пушинками, тут же превращаясь в кляксы на лобовом стекле.
Катил я тихонько и печально, всматриваясь в лица прохожих, такие пластмассовые. Печаль, впрочем, была спутницей последних недель, как и смерть — всей моей жизни.
Мне нужна была лопата.
Откопать двери гаража, по приезду домой. Мысли, как говорят знающие люди, материальны. Поэтому моему взору предстала стайка таджиков-дворников, в оранжевых жилетках и с одинаковыми мордами.
Их было девять. И одна лопата, почему-то воткнутая в сугроб.
Я остановился и вышел. Кто-то из гасторбайтеров курил, некоторые о чем-то тихонько беседовали, используя диалекты фарси. Дворники мне не нравились. Мне хотелось лопату. Потому пришлось вступить с ними в диалог. Со всеми сразу. Выражаясь точнее — это был монолог. Они очень сосредоточенно слушали меня, иногда хлопая глазками.
Конечно, внушительных размеров мужик, резко затормозил черную большую машину прямо перед ними. И с абсолютным безумием во взгляде, стал втирать о своих родителях — ветеранах труда, отсутствии в современном социуме среднего класса. Деление на очень богатых и бедных, которые платят налоги из своих скудных окладов, чтобы такие вот приезжие лентяи имели одну лопату на всю толпу бездельников. Так еще и не работали ею, получая, однако, зарплату, не меньшую чем пенсия моих стариков.
Вобщем, лопату я конфисковал.
На память сфотографировался на телефон, с дворниками, собравшимися полукругом около меня. Победно держа в правой руке ту самую лопату.
Закончив ритуал, покатил дальше.
Странновато как-то, да? Нет! Вполне нормально, если учесть, что всю неделю перед этим самым моментом, откисал на вонючей блатхате, заливая спиртовыми настойками и закалывая различными веществами личное горе.
Умер друг.
Последний из настоящих. Его же будущая жена, кстати наркоманка, и подкинула в его карман семь грамм героина, видимо в надежде срубить бабла, пополам с мусарами, когда Женьку примут.
Но тот был из плеяды гангстеров старой формации, хоть и молод летами. И в отделе упёрся, «мол не мое и всё». Три дня его долбили опера, как резинового зайца, намекая на то что реально таки откупиться, а потом плюнули. Пошили белыми нитками делюгу, по статье «барыжничество», и закрыли до суда на Матросскую тишину.
Женька, конечно, сразу же нанял адвокатов. Подключил частный сыск. Это меня.
Я начал расследование с того, что по-дружески расколотил мурло его будущей женушке.
Она же мне и поведала сразу интереснейшую историю, про то как один из «авторитетов» того района, где со своей суженной проживал Женька, вместе с бывшим омоновцем Гариком, решили нахлобучить моего друга на бабос.
Совершенно гадкая современная повесть.
Инну — будущую жену Женьки, сразу же захотелось пришить. Но звонок в тюрьму, будущему её мужу, решил судьбу чертвой мерзкой тварюги. Она осталась жить и коптить небо, своим затхлым ****ским дыханием, получив на память некоторые травмы рёберной системы и лишившись верхней грядки зубов.
Стал я искать «авторитета» и омоновца Гарика.
Но, звонок из тюрьмы сбил с дистанции меня самого. Тупая боль.
Женька умер. Передоз. Нашли с утра под простыней. Уже окочаневшего.
«Авторитет», используя связи бывшего омоновца, толкнул на тюрьму Женьке, героина бодяженного белым китайцем.
Безумец укололся в тихую, один и отъехал. А сто уродов в его камере обнаружили с утра озябшее тело.
Так я и всплыл на гостеприимной блатхате.
Несколько дней мрачно бухал, не отвлекаясь совсем на внешний мир. Серый и отвратительный. Предательски мерзкий.
Кто-то предложил позвать священника. Отца Павла. Дабы тот прочитал поминальную по моему усопшему другану. Я согласился. Благое ж дело. Богоугодное.
Священник, как священник, с виду. Явился в рясе, с крестом в районе пупа. В руке его имелся полиэтиленовый пакет, со схематическим изображением Храма Христа Спасителя. Так же с ним почему-то была молоденькая симпатичная девченка, блондинка, косившая под Мерилин Монро. Впрочем, лицом похожая на актрису. Это была проститутка, как выяснилось в процессе. С погонялом Мерилин, конечно же.
Мне было как-то насрать почему все складывается именно так. Ибо внутри уже не первый день плескались сверхдозы алкоголя, пополам с гашишем.
Отец Павел представился православным экзорсистом. Перво-наперво он опорожнил на кухонный стол свой пакет, в котором имелись все компоненты для изготовления винта. Это две банки лекарства от астмы «Солутан». Отец Павел пояснил, — «Прихожанка, астматичка бывшая, воздала дары сии, опосля того, как беса кашлевого с неё изгнал».
Хорошо, чтож.
Далее из пакета посыпались еще какие-то свертки. С красным фосфором, кристаллическим йодом, шприцы с кислотой, просто патронтаж новых одноразовых шприцов.
На хавере, конечно же нашелся и «варщик», готовый изготовить кустарный метамфетамин, — «чистый, как слеза младенца и бешеный как чикаго буллс».
Ну и ладно. Ехали.
Пока они колдовали над химическими реакциями я бухал, с проституткой Мерилин и накуривал ее гашишем.
Часа через два нас позвали колоться. Отец Павел трижды перекрестил фурик из под нафтизина, полный, однако, готового винта. Изрек, что, — «раствор получился божественный». Сам же вытянул мне полтора кубических сантиметра бледнозеленой жидкости, со словами, — «да пройдут горести!».
Я закатал рукав. Священник стал медленно вводить мне «божественный раствор», попутно рёк:
- Ложись на приход, сын мой!
- Благодарю, отец мой, — и я лег на диван, накрыв глаза шарфом.
Бухло и гашиш резко выветрились. Два часа я лежал и дышал, всё глубже погружаясь в мир жестких грез. Думал о тех гвоздях, что держали Иисуса на кресте. И как прибью омоновца Гарика. Только не через ладони. А притяну саморезами сквозь глазницы, к деревянному забору, у дома его матери.
После мы играли в карты и пили аптечный спирт. Сутки или двое. Отец Павел часов двадцать трахал в другой комнате Мерилин. Потом бесследно и безвозвратно исчез. А проститутка осталась. По назначению её использовать я не стал. И запретил остальным. Наверное поэтому она угостила меня лсд.
Наркотики только усиливали мрачную темень печали в моей душе.
Я жрал мегадозы лсд, потом запойно бухал. С похмелья опять жрал лсд, кололся чем-то. Устав и очистившись от горя, наконец выполз на улицу, в тот самый розовый снегопад. К таджикам и такой нужной лопате.
Полный холодной, как жидкий азот, злости.
...
Лопата лежала на заднем сидении. Механизм на переднем.
А мысль была материальна. Настолько, что из левого ряда, я заприметил бегущую трусцой от аптеки к моей дороге, фигуру бывшего омоновца Гарика.
Вот он уже на обочине, призывно вытянул руку. Такси ловит. Непременно в ад.
«А я тебя сейчас подвезу.»
Резко, прямо из левого ряда, с кикдауном по педали газа, крутанул руль вправо. Подрезал паре автомобилей. Но так ведь надо было.
Ударом правой фары, разлетевшейся градом осколков, Гарика, как надувную куклу для сексуальных утех, бросило в слякотный снег.
Он еще ничего не понимал, когда удар каблука в лоб утопил его тупую голову в сугроб, а несколько громких, хлестких как щелчок кнута, хлопков механизма, напичкали его жирную тушу маслятами. Превратив бывшего homo sapiens в пирог с грибами, а грязно-белый сугроб в ярко-бурый. С топящими снежную жижу, тонущими в ней фрагментами плоти и мозга.
Я стоял и смотрел несколько секунд, как кровавое пятно расползается впитываясь в наст.
Как вытекает бесполезная жизнь из беспонтовой кучи дерьма.
Пока дикий визг какой-то женщины не вывел меня из транса.
Я резко ретировался.
На бешеной скорости доехал до какой-то промзоны за мкадом. Облил бензином и поджег паленую телегу. Отошел и долго ждал пока она не прогорит как следует.
Поплелся в сторону трассы. А в руке лопата. Никаких чувств, а особенно так ожидаемой радости не было.
...
Пол месяца еще пил и кололся в той самой затхлой норе. Когда выполз из нее, началась уже весна.
Часы показывали мартовские пять утра.
Мобильный давно молчал. Друзья умерли. Девушка бросила. Никто не нужен.
Ноги сами тащили меня к круглосуточному ларьку, коий известен был по всей округе тем, что в любое время суток там можно было прикупить из под полы паленой водки. Даже в розлив.
Ларек стоял на отшибе, через дорогу от лесопарка, в котором каждую весну оттаивает с десяток зимних жмуров.
Из колонки висящий с торца алкогольной палатки грохотала ламбада.
Какой-то мужик, лет около сорока-пятидесяти, явно только что пропивший всю зарплату, заломив андатровую шапку на затылок и расстегнув пальтишко, бешено танцевал.
Ламбаду в пять утра.
Вызывал рассвет. У него получалось. Холодное солнце тонкими слабыми щупальцами начало с трудом раздвигать сумрачный свинец небес. Заблудившаяся луна меркла на глазах.
По раскрасневшемуся лицу мужика текли крупные капли пота, в перемешку со слезами и блуждала улыбка полного блаженства. Он был счастлив.
И я, впервые за пару месяцев неумело улыбнулся.
Да, наверное, счастье есть.
...
Не дописана пьеса,
Про утес обнесенный волнами,
Расшибаются в брызги,
Колят каплями лица.
В нем достаточно веса,
Чтоб начхать на цунами,
Игнорировать визги,
Опостылевших чаек.
Не приносит спасенья
Теплый свет из тумана -
Поднимается солнце
Над уставшим заливом.
Не нужна твоя сила,
Я люблю, когда хлещет
Синим морем по рёбрам,
Из желудка пески вымывает.
И уходит светило.
Возвращается ветром,
Как цепная собака -
Буря. Камни кусает…
...
Сто тысяч дорог, утоптанных миллионами ног и ножек, укатанных колесами и взрытых гусеницами безликих машин. Мирриады звёзд и одна луна, что освещают эти хитросплетения трасс, путей и тропинок. Пройдено. Сколько еще предстоит пройти? Не знаю. Да и стоит ли вообще идти? Всё новое ввергает потёртые извилины в неимоверное напряжение. Заставляет хрупкий механизм мышления трещать, зашкаливать, в конечном итоге вводит в ступор. Объемы слишком огромные для слабого разума простого человека, расширяют рамки понимания. Однако, выветривание и вымывание приводит к наполнению гигантского сосуда сознания вакуумом.
Да-да, ничем.
Нигде. Никак.
Абсолютно бесполезное — время.
К чему я это… ах, да…
Вы можете расширять сознание. Медитировать, находясь по вашему, возможно верному, представлению на пути в нирвану. Можете в иступлении молиться, посвятив себя эфемерному богослужению. Даже, если хотите, истязать себя проживая на дне бочки и питаясь божьей росою. Иногда вползать оттуда, дабы выпороть себя плетью из виноградной лозы. Если желаете, облачайтесь в оранжевый хитон и доводите себя до невменяемой космической радости песнями и плясками.
Это ваше дело, чуваки.
А я точно знаю что раздвигаем мы только горизонты пустоты. И самая сладкая нирвана, самые заоблачные райские кущи, пятое плато в конце концов — это когда твою изначально пустую голову окончательно покинули все до одной беспонтовые, напряжные мысли.
Все мысли.
Вот тогда хорошо. Тогда ты лежишь, да и молча наблюдаешь как бог амон пронзает пучками фотонов вязкий прокуренный, ядовитый воздух. Часами тупишь в колышащуюся от ветерка занавеску, что прикрывает балконную дверь. Гладишь кота, утонув в его урчании, да так глубоко, что всплыть очень трудно.
Можно, конечно, и выйти прогуляться...
...
На растопыренных пальцах левой руки, сквозь которые пробивается небесная лазурь, безвольно повисли черные эбонитовые чётки, с черным же, зеркально отполированным крестом.
Рука поднята, как бы в салюте римскому императору или старому-доброму Ади Гитлеру.
Но… не в этот раз...
… Сегодня в обращаеннии к небесам:
- Ррука ГОСПОДНЯ!
-… ДНЯ-Дня-дня-а...
Громогласно вторит эхо этого дня.
И стайка голубей разбивается по началу в клин, латинской буквой «V», а потом разлетается по обе стороны от вздёрнутой РУКИ.
Это победа!
Безумия над разумом.
Но нам, простите, похуй.
Девица, развалившаяся в детской песочнице, заливается смехом. До слез.
- Не смейся, дура.
- Кретин.
- Пойдем?
Неприкаянные. Мы пробираемся сквозь парк, наводненный молодыми веселыми мамашами с колясками, из которых беззубо улыбаются потешные малыши, щурясь майскому солнышку. Снуют «собачники», держа на поводках или просто контролируя сознанием такс, мительшнауцеров и прочих доберман-пинчеров.
А мы идём, в стотысяч первый раз топоча старые дорожки. Мы не улыбаемся солнышку, как те груднички. Мы откровенно ржом ему.
- Я хочу ссать.
- Ну так ссы.
Она садится, не обращая внимания на всю толпу гуляющих парковых человекообразных и поливает газон.
- Ничто не появляется из ниоткуда и не исчезает в никуда без следа.
- Да, точно, лужа изрядная.
- Спасибо.
...
Перед входом в какой-то торговый центр безмолвная актриса-мим, рекламирующая что-то, попадает под вокабулярный обстрел флюидами антиматерии.
Минут пять она крепится. Но на словосочетании: "… жри говно дрочащего орангутана, чёртова бледнолицая шлюха...", — в её глазёнках появляется дополнительный обьём воды. Губки-оладьи мямлят что-то нечленораздельгое типа: «ммууммуу».
Самка мима спешно ретируется, сходу переходя от шага на мелкую, но скорую рысь, уходит в точку.
Мы смеёмся. Очень.
Движения людороботов вокруг становятся еще более заостренными, даже, чем обычно. Массовый танец робота. Тысячи лицемерных мимов прут мимо нас, неся свои гордые осанки, упругие, так же как дряблые задницы, заостренно-хищные и приплюсното-мискообразные морды на работу. Некоторые «съ».
Счастливые просто идут. Но и они такие же ублюдские актеры очередного сраного представления.
- Они все мимы?
- Да.
- А мы кто?
- Кто ты я точно не знаю. А я — есьмь карающая длань господня.
- Правильно она сказала, эта актриса...
- Му-му?
- Да. Мумудак.
...
Крыльцо перед салоном красоты усыпано окурками от сигарет. Особенно большая куча под вывеской:
«Не курить. Штраф. 200 руб»
Мы сидим на ступеньках крылечка, уставшие от смешного мира. Курим.
Бычки швыряем в кучу, строго под вывеску.
- Красавчики будут не довольны.
- Уймись, дурочка, мы сами красавцы еще те.
Из распахнувшегося портала в наш мир, из параллельного пространства, сотканного из ароматов туалетной воды, спреев для волос и шампуней от перхоти, с экстрактом жожоба, выплывает конечеловек, вальяжно перебирая перекачанными конечностями. Поправляет гребнем из тонких наманикюренных пальцев гриву шикарных черных волос. Валооко оглядывает нас презрительным взглядом.
Но, упершись в пустую синеву февраля моих глаз спешно жмёт кнопку на брелке автосигнализации, запнувшись перескакивает через две ступеньки. И укрывается в мягкой привычной кожаной реальности своего автомобиля.
- Прощай, кросавчег...
Мы смеемся. Опять до слез.
...
В троллейбус проникаем, перелезая через турникет. Я и Она тоже. Нам сегодня совсем поебать на условности в сценарии этой неясной пьески.
Но «рогатый» и не думает трогаться с места. Я усаживаюсь на сиденье, прямо перед аквариумом внутри которого кипятится рыба — водитель тролебаса. ОНА встает спиной ко мне, будто бы мы не знакомы. Её выдают лишь содрогания тела, от беззвучного смеха.
Голос в громкоговорителе вещает:
- Если молодой человек в красной кепке немедленно не оплатит проезд троллейбус не тронется с места.
Позади слышится недовольный ропот народонаселения салона. Шипят, хрипят и, даже помоему, гневно попёрдывают.
Резко оборачиваюсь в салон, обшаривая злобным, как бы ищущим негодника в красной кепке, взглядом.
«Где этот чертов труп?», — говорят глаза.
Ропот понемногу стихает. Все начинают оглядывать друг друга, оборачиваться назад разыскивая нарушителя порядка. Но никого в красной бейсболке, кроме меня, к сожалению здесь нет. Накатывает гробовая почти тишина.
Повернув голову к стеклу за которым притаился шофер, громко, чтоб все слышали, говорю два слова:
- Овцы! Поехали!
Двери резко захлопываются и мы трогаемся. Две остановки в тишине. Наша пустотность схватывает внутренности железной электрокаракатицы на колесиках титановыми тисками.
Ни один жабёнок не квакнул.
Только Она тихонько заливается в кулачек.
До слез, как обычно, впрочем.
...
У меня в жилище, как всегда поэтический бардак и дневной полумрак задёрнутых парчовых занавесок. Это прививает несколько весьма назойливых мыслей:
«Логово надо менять.»
Портрет Друзя улыбается с обложки журнала «Наука».
- Чертов груздь...
Она завернулась в одну из занавесок, так что торчит только голова. Окуклилась. Хитро улыбается. Запуская краешек дня через оконное стекло.
- Что ты сказал?
- Ничего.
Выпархивает из своих занавесочных пеленок. Без верха одежды. Освещает полумрак комнатухи отблесками от мрамора грудей. Или… просто «засветила сиськи».
Однако, в джинсах всё еще.
- Не подходи!
Мне почему-то нестерпимо смешно. Но я держусь.
И не подхожу.
Она поворачивается спиной, стягивает джинсы, вместе с трусиками и наклоняется:
- Еби меня!
Так бесцветно сказано.
Как прогноз погоды.
Я давлюсь от смеха. Её промежность сейчас почему-то ассоциируется с мордой инопланетного пришельца из американского кинофильма «Хищник» с Арнольдом Шварцнегером. Когда тварь ухая, как чахоточный филин, хохочет в конце блокбастера.
А старик Арни говорит: «Ну ты и урод, мать твою...»
Я смеюсь. Дико ухохатываюсь. Раздирая пустоту в клочья. Навроде той салфетки, которую через пару секунд грузишь в пепельницу.
- П… поехали лучше в кино, может, а?
В ответ Она улыбается чисто и невинно, как школьница, плохо выучившая домашнее задание на уроке по домоводству.
Но в глазах читается укор.
Натягивает джинсы и маечку, с портретом Гомера Симпсона:
- Поехали… Кретин...
...
Моя телега, припаркованная прямо в зад какой-то типа пятёрке жигулей, в свою очередь прижата, почти, слава богу, бампер к бамперу новёхонькой пятёркой бээмвэ.
В вакууме моего сознания скукоживается зародышь бури.
С пассажирского сиденья бэхи вальяжно вываливается наглого вида тётка, с ребенком на руках и вперивает мутный взор в мою подружку.
Муж или водитель уже выключил зажигание, собирается выйти.
ОНА обращается к наглой парочке, улыбаясь:
- Отъедьте, пожалуйста назад. Вы зажали нас, а мы опаздываем.
На что мигера надменно отвечает, тоном хозяйки, отдающей приказание рабам:
- Ничего, подождёте. Чё, не видите, у меня ребенок?!
Поворачивается, как бы демонстрируя чадо.
Сознание лопается на несколько десятков остренных осколков, порождая разряд молнии из арсенала боевой нейролингвистики:
- Слышь, ты, ***соска противная, если твой долбоёб-водитель немедленно не сдаст назад, я вам обоим еблища расколю прямо вашим вы****ком.
Тётка, задыхаясь приоткрывает ботексные сосалки, как рыба, знаете ли, которую с крючка отцепили и на землю бросили.
Муж, услышавший мою реплику, вращая зенками, заводит свой шикарный пепелац и молча сдаёт метров на пять назад.
Мы грузимся и безмолвно хихикая отваливаем в сторону кинотеатра.
...
Качается лодка -
Я выпал.
В осадок -
На корм рыбам.
Дождик с небес
Сыпал.
Не утону!
*** вам, people!
Дождь жалит мое лицо. Одежда промокла. Но я иду. В наушниках её CD качает мне Depeche Mode. Что-то про персонального джисуса, и малёханькие пятнадцать. Мне насрать. Фильм был дерьмовым. День, правда, ничего так, пойдёт. Но грустновато закончился. Она куда-то исчезла. А я бросил машину и иду...
… канаю, снова истаптывая мокрыми сандалями очередные тысячи тысяч метров пути.
И ни одной чёртовой мысли в голове.
Я счастлив.
Клянусь!
...
И холод отступает от таких воспоминаний и вроде есть еще, но припомнить бы, пожалуйста... И освободиться бы!
Для чего только?
...
Не помню что это за шоссе. Куда ведет эта дорога.
Силюсь вспомнить, но не могу. Ночь за окном, тихонько рокочет движок. Фонари придорожного освещения сливаются в длиннющую гирлянду. Разметка белыми червями разъедает мозг.
И тени…
Тени однотипных домов, районов, одинаковых людей…
Кто вы? Куда я еду?
Мне комфортно и тепло. Это хорошо. Я тону в мягких басах.
Но кто я?
А дорога всё тянется и тянется и жужжат механизмы, сжигая топливо. Чёртова нескончаемая трасса.
Как звали всех этих людей без лиц?
Серые пятна в ночи. Пыль дорог...
Никто не дОрог.
Ясный день сменяет неясная ночь, что было днём пред ночью этой становится еще более неясным чем самая ночь. И опять-опять гирлянды огней… лица, образы.
Говорят со мной. Намекают. Убеждают. Просят.
Я прошу. Вымогаю. Требую.
Умоляю...
...
- Молись, еще молись!
- Молюсь, матушка… Молюсь, я!
- Исстрадался ты. Поплачь. Отляжет, может?
- Каждый день плачу, да слез нет.
- Чтож так? Изведешь ты себя...
- Изведу, матушка, совсем изведу...
- Что ты, что ты, милый, ведь бог с тобой же! Не согреши.
- Так уже.
- Молодой ты еще, поживешь.
...
Снился ночью сегодня, как и той, перед свободой. Только тогда молчал ты, да улыбался, а теперь, вроде как мотоцикл купил, или украл где-то и мы с тобой кататься едем.
Давно уж помер ты, братик, а приходишь всё, предупреждаешь. Я же, дурак совсем, не понимаю каждый раз. Знаешь, плохо мне, совсем с катушек слетел. Видишь что творить стал?
Всё видишь! А я и на могилке-то твоей не был.
...
- Здравствуй, тётя Нина.
- Ну, здорово… Чё пришел?
- Толян снился. Съездим с вами на могилку?
- Ты, серьёзно? Ну давай. В субботу, а?
- Хорошо. Заеду за вами.
Вот возьмите.
- Не возьму. Не надо мне! Забери! От них трупами несёт...
- Что вы, тёть Нин?
- Забери сказала! И уёбывай! Не видела тебя столько лет… Еще б столько не видела. Тварь.
- ...
- В субботу приедешь.
...
Жарко. Пот льёт по лицу, пропитывает футболку, течет по груди. Кондиционер не работает. Не спал два дня. Куда пру опять?
- Алло, здарова.
- Привет.
- Нашли его, в Твери, у матери, адрес смской скину сейчас. Подъедешь?
- Да. Часам к десяти буду.
- Возьми с собой всё.
- Да уже понял!
...
Одна и таже песня, будто заела в магнитоле. Или разные? Какая разница.
Вот и приехали.
Мерзкий городишко.
Серая пятиэтажка на отшибе. Как специально под нас строили, под наше дело сегодняшнее. Светятся только два окна. Редкие сухие кустики завалены мусором беспонтовой человеческой жизнедеятельности.
Сегодня добавим еще.
- Вот наш подъезд. Третий этаж.
- Ну чё, поканали.
- Ага. Там и подождём.
В подъезде по обычаю всех Российских домов воняет как в сортире, грязная лестница засыпана окурками и битым бутылочным стеклом.
На «нашем», а вернее его этаже так же воняет бомжатиной и блевотиной, как и на всех остальных. Над окрашенным в темнозеленый жестяным щитком, прикрывающим счетчики, на проводе повисла одинокая сорокаватная лампочка.
Выкручиваю её и этаж погружается в густоватый полумрак. Поднимаемся на один лестничный пролёт.
Шепотом:
- Ждём здесь.
- Да. Я жду, ты в машину ****уй. Не кури там, свет и музыку не врубай. Телефон в Питере еще отключил?
- Да. Ну я пошел?
- Иди. Если палево какое, цынканешь.
...
Как будто не живет здесь никто. Тишина как в гробу. Часа полтора уже. Или больше.
Как в гробу.
...
Шаги.
Как же бьётся сердце. Вырвется из груди. Разорвет диафрагму. Во рту злой вкус адреналина. В солнечном сплетении придавило. Не дышу почти.
Он. Узнал его. Хоть и со спины. Точно он. Как не узнать. Вкручивает лампочку.
Вспышкой зажигается сороковатка.
Тут же в вытянутой руке моей железно лязгает механизм. Хлопок порождает вспышку, еще одну.
Он бесшумно валится на дверь квартиры своей матери.
Сбегаю по лестнице.
Сажусь в машину.
Завожу.
Отъезжаем в тишине.
Минут пять спустя останавливаюсь у помойки, выкидываю пакет со сделавшим своё дело механизмом.
- Ну что?
- Всё...
...
На кладбище пусто. Дождь смыл всех скорбящих, кроме меня и тети Нины.
Она плачет. Мне тошно смотреть. Не могу, больше не могу. Толик улыбается с гранита. Как в школе.
А я ведь и лицо твое не мог вспомнить. Приснишся — помню, проснусь забываю.
Свое-то плохо припоминаю. Дождь льет. Мамка твоя плачет. Думал всегда не любит она тебя. Меня так вообще ненавидит. А оно вот как. Умереть нужно, чтоб мать родная полюбила и поняла.
...
… не убегу. Не в этот раз… задыхаюсь… полная глотка… крови.
Тьфу… Тьфу, бля!
Моя кровь. Бурлит в горле, кипит в груди...
Упал.
Больно умирать.
Больно-то как, брат.
Вот и свиделись!
Ну, где твой мотоцикл?
Сливаются огни.
Гирлянды сплетаются с червями. Вот куда эта дорога.
Никуда.
Отжил я свой век, да не так как человек.
Всё. Тишина и пустота.
...
Online. Joined life.
Ну что еще сказать? Родился, жил вроде. Ярко горел, освещал округу всполохами пламени. Прогорел, правда, быстро. Потух теперь почти.
Грешил. Много грешил и еще согрешил бы, знаете ли... Да поздно. Вот, темнеет. Пал сумрак. Подползает, окружает, сгущается.
Легко оказывается... так легко.
Совсем темно стало. Пытаюсь глаза открыть, а их и нет вовсе. Но различаю вокруг: блестящие железные своды, изогнутые, будто бы скрученные силой какой-то невероятной. Как парижская эйфелева башня измятая руками похулиганившего исполинского ребенка.
Меж скрученными арматурными рёбрами этой конструкции вплетены обнаженные тела. На первый взгляд мертвые, бледные, немного желтоватого цвета. Мужчины и женщины. Дети даже.
Щеки ввалились, глаза у всех выпученные, без век, -у некоторых хаотично вращаются, вроде как в поиске кого-то. Или чего-то.
Многие монотонно стонут. Этот стон сливается в вой. Вой растекается в гулкое эхо. Эхом же отражающее самое себя в бесконечности.
Если прислушаться, оказывается - они общаются между собой. Но не словами. Здесь мысль не имеет рамок.
Вот какая-то женщина, разорванная пополам, полная печальной мысли о том, что "опаздывает с работы, а дома сын... уроки какие-то, шарады не разгаданные".
Седой совсем дед, с пробитой головой, горюет о голубятне своей. Мол "не напоит никто сизарей, не покормит".
И еще-еще тучи мыслей полных дикой боли, наплывами рубят остатки моего сознание на куски.
И запах... точнее вонь разложения, перемешанная с резким запахом серы.
Рядом на бешеной скорости пролетают ошмётки от чужих миров, с проблемами, горестями, радостями, любовью и ненавистью. Осколки некоторых воспоминаний со скрежетом и болью впиваются в куски от моего, уже порубленного, разорванного я.
Я пытаюсь сохранить личность. Пытаюсь пошевелиться. Изо всех сил, которых нет. Но арматурная паутина железными тисками держит меня и не дает шелохнуться.
Слышу как и мой стон сливается с кромешным воем.
А конструкция тем временем двигается на огромной скорости по черному космическому простору. Ускорение так велико, что звезды превратились в миллиарды светящихся игл. Вихрем окружают и втыкаются в наш "транспорт", прошивая его насквозь. Но пробоин не оставляют. Всё вокруг итак очень уж эфемерно и пористо.
Вдруг сознание мое отщепляется от общей массы. Закручивается вихрем вместе с блестящими иглами звезд, вокруг конструкции, еще больше сгибая её. Двигается, как бы вправо и вверх. Я понимаю - к началу. Или может к изначальному концу.
Лица, руки, куски металла, слезящиеся пустые глаза диким хороводом проносятся пред взором моим. Пополам с тучами таких чужих мыслей.
Я был в хвосте, всего лишь.
А сейчас уже по середине. И вой грохочет повсеместно, нестерпимо сильно.
Но мой воющий вихрь уже не остановить. Тянет на себя какая-то необъяснимая Сила.
Кое-где конструкция уже покрыта густым мехом или шерстью, а тела, казалось бы отдельных людей, - слиты в мышцы и сухожилия мощной, невероятно огромной сущности.
Кружу-кружу-кружусь, закручиваюсь.
Вот показались огромные мускулистые лапы, с острыми когтями на кончиках скрюченных пальцев. Еще выше - бугрящиеся мышцами исполинские плечи адского великана.
Вижу голову со страшной мордой. Ужас мой невозможно описать словами. Таких страшных букв нет даже в японском или китайском алфавите.
Темя головы оснащенно рогами, огромными, гладкими, формой как у буйвола.
Оно дышит. Вдыхает все вокруг. Засасывает вселенную, звезды, космическую пыль вроде меня. И это не оно двигается в гиперпространстве с невероятной скоростью.
Оно застряло. Увязло в болоте времен.
Это всё сущее летит сквозь Него. Омывая, напитывая, давая Ему жизнь.
А нам смерть и забвение в мраке пустоты.
Это - Дьявол.
И следующим вдохом Он втянет меня внутрь.
...
Последний, с хрипом, вздох.
Всё.
Издох!
User has quit life.