— Он подцепил меня в соцсети. Столичный писатель. Случайно увидела его стихи про серые яблоки. Мне понравилось. Я яблоки люблю — ты ж знаешь, а там было что-то неуловимое: яблоки цвета то ли дыма, то ли тумана. Думаю, мое восприятие было глубже того, о чем он хотел сказать. Я дорисовала то, чего и не было: это стал какой-то петрово-водкинский пейзаж про яблоки, селедку и водку на выцветшей газете. И будто плоское все – и яблоки эти, и люди, что их в руках держали. Бумажное все, как наши воспоминания... Дааа… Нарисовать бы… И вот я отослала ему эти измышления свои. А он всполошился, засуетился, словно его последний раз хвалили еще в третьем классе. Задружился со мной. Сначала осторожные вопросы позадавал, мол, кто, да кем, да почему. Следом обсудили литературные пристрастия. Удивлялся провинциальной начитанности. А чего удивляться-то? Чем еще в провинции заниматься? Развратом да книжками. Я как-то в первом не преуспела… Потом горячей переписка пошла: мужское-женское обсуждать стали. А литературный оргазм — это мой конек, ты ж знаешь. Так завелся писатель, что аж командировку по какой-то своей писательской надобности в наше захолустье выбил. Накануне приезда волновался и уверял меня (хотя, думаю, больше себя), что мне понравится. Что понравится, не уточнял. Я, есессенно, трепетала. Вот ты б чего от писателя ждала? Конечно, жаркого-душевно-духовного. А у него этого в избытке было. Из него это духовное перло просто — вот даже не подберу другого слова. Ну, телесное тоже б не помешало: перед этим мужчину голым я видела год назад. Мужа. А через неделю разошлись. Сама понимаешь, пора было в пучину страстей. Не то, что я чайкой себя мнила, но Тригорин вырисовывался. И вот еще помню — два разговора с ним вертелись в голове. «Раечка, вы не там ищете мужчину. Зачем вам эти гнилые сайты пресыщенных европейцев? Вы будете весьма востребованы в Израиле! — Отчего же, Кирилл? — У меня знакомая с девятью детьми очень удачно вышла замуж в Израиль. А у вас только один ребенок! Там не хватает женщин. Пишите, пишите евреям…» и «Кирилл, почему вы из страны не уезжаете? Ведь ужас-то какой кругом, а у вас возможность есть. (Он — грустно-грустно) — Я не могу оставить страну, кто-то должен быть здесь и сопротивляться. Вы знаете, я хожу на митинги, и однажды меня даже сильно побили там…» Ужасно меня смешили эти слова — то ли на дуру рассчитанные, то ли на присутствие эдакого летописца, всегда готового занести сии подвиги в анналы… Откровенно тебе скажу: чем этот писатель — ну, надо быть честными — очень средней руки мог помочь России, я не понимала… Приехал он, позвонил, видно было, что млел. На свидание я пришла ослепительной: в светлом платье, красной помаде и ногтях. Ну ты ж знаешь, я умею, когда захочу. Он аж облизнулся, увидев. И как-то сразу руками заобнимал, заприжимал. Жара тогда в июле стояла невероятная. Я предложила прогуляться до реки да искупаться. Сняла платье, купальник на мне шикарный немецкий был — белый в бирюзовых огурцах — секс, а не купальник! Сама загорелая, пышногрудобедрая, а талия-то тонкая — ты ж знаешь мою фигуру. Задрожал писатель: «эдакий розанчик» можно сорвать! Целовал, терся, стихи все читал, вино наливал, книжку своих рассказов подарил. Тоненькую. С заранее заготовленным автографом. Но «сорвать» не предлагал. Сама предложила. Мочи моей уже не было от этой духовности, нужно было ее загасить чем-то телесным. Пришли в гостиницу. Тетечка с халой (где такую откопали-то) посмотрела на нас выразительно и молвила: «У нас посторонние-с – до одиннадцати только, потом извольте-с дополнительно оплатить». Хаха! В номере опять вино-стихи-обжимания, в общем, томление одно. Совлекла его в кровать. И так вроде все хорошо пошло: и гладил меня, и целовал, и ласково говорил, я аж даже чуть приплакнула и призналась, что чувствую, как отцветаю, и как грустно это и странно. Он говорил, что глупости все это, что прекрасна и душою, и телом… Однако ж как дошло до решительного, тут ничего не вышло. Нутряная женская догадка (а ею любая девка еще с состояния зиготы владеет) подсказывала мне, что это «не вышло» у него не впервой, что «не выходит» у него уже энное количество лет, потому, видно, и женщины не держатся подле и живет с мамой в своем уже серьезном возрасте. Опечалился он как-то слишком сильно неудаче своей. Так сильно, что стало понятно, что летописец не дремлет и поражения героя тоже фиксирует. Для истории всемирной. Но обижать зачем же? Я ни слова не сказала неосторожного — человек-то хороший! Попела ему романсы из душа, нахвалила талант писательский, попросила вызвать такси и стремительно убежала домой. Ехала и думала: Рая, Рая, небесное ты существо, чего ты в эту телесность полезла, как никогда и не лезла? Не твое это — иди книжки читай…
Кончилось же все, как в скверном анекдоте. Через пару дней случайно узнала, что писатель также душевно списывался с парой моих подруг, также обжимал и дарил книжки. Но до гостиницы уже не допускал во избежание нового конфуза. Меня это как-то не то, чтоб обидело, а возмутило до крайности. Впервые в жизни я испытала такой чистый и такой яростный гнев, что написала ему, мол, в следующий приезд сразу уж соберите клуб фанаток и раздайте книжки и вино одномоментно — чего ж время и силы терять. И тут подменили писателя моего. Как он визжал! Как он слюной брызгал! Сказал, что я проститутка и много чего еще обидного. Я ж впервые честно и открыто мужчине сказала, что импотенцию надо лечить — наука медицинская вполне с этим справляется нынче. Ах, какой это был диалог! Достоевский последние фишки за него отдал бы!
Между прочим, когда я той ночью возвращалась домой, то, проходя мимо мусорного контейнера, с мрачным удовольствием зашвырнула туда подаренную книжку — мне точно там нечего было читать.