Посвящается брату - Александру Федорову
Недалеко ушедшая война, напоминала о себе холодными, голодными зимами, снежными сугробами и февральскими метелями, ее суровое бремя было особенно тяжким в середине зимы, январе, когда мороз проникал, казалось бы, даже в пустой желудок и надежда на тепло совсем испарялась в стылых комнатушках Останкинских бараков.
Наступившие мирные годы, трудно было назвать сытыми и теплыми, еще были в ходу карточки, по которым все отоваривались, еще большую трудность представляло добыча одежды для подрастающих детей. Валенки, которые носились старшими братьями и сестрами кочевали по наследству, становясь вечными. Они подшивались, на каждый сезон, передавались по эстафете, друзьям, родственникам или просто продавались на рынке.
В Москве снова появились старьевщики. Портнихи, не разгибаясь, выкраивали вещи из поношенного старья, пороли, разрезали и строчили на швейных машинках ЗИНГЕР. Сапожники, прошивали дратвой подошвы, кожаные и резиновые заплатки. Старый восстановленный валенок, порой имел вид пятнистого животного.
Перелицововались и перешивались родительские костюмы и платья, вытершееся от времени драповые пальто, в ход шли, армейские ушанки, шинели и даже парашютный шелк.
Особенно ценными были трофейные вещи, теплое белье, кожаные куртки. Для стиляг, и никогда не исчезающих модниц, появились изумительной красоты дамские часики, исчезнувшие у нас после революции, диковинные японские халаты, легко носимые, как летние платья, женские немецкие комбинации.
Забытое сочетание «сытая Москва» исчезло как понятие, хорошо себя чувствовали те семьи, которые имели близких людей на территории нетронутой войной России. Тогда снабжение шло от деревенских родственников в Москву, многие жили за счет посылок с копченым салом, фруктами, грибами. Приезд любых гостей из дальних мест был гастрономическим праздником.
В 1947 произошла реформа денег. Огромные массы купюр, появившиеся во время войны, были уничтожены. Следующий год начинали с чистого листа, с новой валютой, и без надоевших карточек на покупку товаров. Твердая зарплата стала определять бюджет семьи, за свои деньги ты мог купить все, что было выложено на витринах магазинов.
Заработала восстанавливаемая промышленность, помимо простых обиходных товаров, появились по тем понятиям предметы роскоши, ручные часы «Победа», заоблачный автомобиль с одноименным названием, спорттовары - мячи, удочки, лыжи.
В ноябре 1950года, отец принес нам клееные лыжи, я, впервые, увидел их на тренирующихся солдатах, бегающих по нашему замерзшему пруду, в сапогах пристегнутых к ним ремешками. Тогда не мог предположить, что я десятилетний мальчишка, не имевший за жизнь ни одной игрушки, буду владеть, чем ни будь подобным, поэтому новые желтоватые лыжи, с кожаным ремешком, для вставляемого мыска валенка были для меня переходом во взрослую спортивную жизнь.
Опробовали, мы, их с братом в тот же вечер, по первому ноябрьскому снегу, прошагав на них по диагонали двора, - он от входной двери до дальнего амбара в одну сторону, а я обратно к двери. Этого было достаточно, что бы мне несколько раз свалиться и понять, что, это особенное перемещенье, требующее особых движений, а брату, что они для него просто тяжелы.
К счастью, у нас было с кого брать пример, каждый выходной день недалеко от дома, проходили соревнования со стартом и финишем у берега дворцового пруда. У боярышниковой ограды питомника, рядом с нашим бараком была проложена прямая, укатанная лыжня, убегающая на пруд и далее по кругу дубравы, обновляемая по утрам незнакомыми нам взрослыми лыжниками, сдававшими нормы ГТО.
Именно на этой ровной парной колее от лыж, и произошло чудесное осознание скольженья. Пробежав два, три шага, получив энергию движения, я замирал, и полученный импульс продолжал меня катить по утрамбованной лыжне. Повторяя это раз за разом, я не заметил, что, не останавливаясь, могу катиться от каждого толчкового шага. Постепенно приходило начальное уменье. Брат, видя мое каждодневное увлечение, все больше просил родителей купить ему лыжи тоже, которые впоследствии для него стали большой лыжной дорогой, длиною в жизнь.
В это время, школа, в которой мы учились, стала делать первые успехи на районных соревнованиях, на нее обратили внимание, стал поступать спортивный инвентарь. Появились новые возможности по укрупнению спортивных секций, в которые и попал мой брат.
В те суровые зимы, летняя база в Останкинском парке становилась для юных лыжников спартанским приютом. По моим воспоминаниям, из-за бесполезности задачи она почти не отапливалась.
Входная дверь в раздевалку, небольшого деревянного сооружения, энергично и непрерывно хлопала, и была практически открыта всем ветрам, поэтому согреться обычному человеку там было не возможно.
Застуженный персонал зимней базы не пускал к себе хлопочущего тренера, не в одну из плотно прикрытых комнатушек, чтобы обсудить трассу с юными лыжниками, Нужно было постучаться и назвать уважительный вопрос, чтобы дверь чуть-чуть приоткрылась. Из-за этого, все возникающие проблемы приходилось выяснять в зале раздевалки, в дальних от холодной двери углах, там, где стояла вытянутая приземистая скамейка, с наваленным лыжным инвентарем, обычная для всех спортзалов. Около нее толпилась группа орущих мальчишек, просящих у тренера, кто нужный номер мази, кто куда-то подевавшееся кольцо для лыжной палки или потерявшуюся дужку от крепления...
Рядом, в угловой комнате, для аварийной помощи дежурила строгая медсестра с необходимым набором йода и бинтов, но кто обращал внимание на ссадины или ушибы - вот отмороженные пальцы или щеки, надолго портили самоощущение и бравый спортивный вид.
Мой брат-Александр, стал завсегдатаем и успешным участником спортивных тусовок, и, в большей степени, соревнований по лыжному спорту. Его тренер Константин Давидович Сухоцкий опекал своих неутомимых ребят не меньше, чем родной отец.
Лыжный спорт в школе № 294, по Новомосковской улице, где Константин Давидович после войны работал физруком, был его любимым делом и предметом гордости во всем северо-восточном районе. Снежные просторы, мало застроенного забытого угла Москвы, делали этот спорт основным занятием мальчишек.
Брат обожал своего тренера, и лыжные пробежки вокруг питомника (ныне территория телебашни) или в Останкинском лесопарке были для него не проходящим праздником. Еще раньше, свои первые лыжи, дошкольником, он получил на день рождения от отца, и с тех пор, начиная с первого ноябрьского снега, до мартовских луж, он с ними не расставался.
Я появлялся в их секции только на районных или городских соревнованиях-поболеть, поддержать и попользоваться частью завоеванной ими спортивной славы.
Приходил задолго в парк на лыжах, со стороны Пушкинского Студгородка, пересекал занесенную, утрамбованным снегом, мощеную дорогу Новомосковской улицы. По левую сторону лыжни, оставался боярышниковый питомник - впереди был путь по заснеженному дворцовому пруду до неприметного входа в липовую аллею парка, за церковью Живо начальной Троицы. Долго выискивал, выбирая удобное место, и останавливался на просматриваемом угловом повороте, рядом, с помеченной флажками трассы, в нетерпеливом ожидании, высматривая появления стремительно несущихся пронумерованных лыжников. Обычно на этом месте их бег, меняя свое направление, замедлялся, и можно было поорать, подбодрить...
Далее, срезая свой путь, спешил за ними к шумному финишу, и затем, в компании победителей, двигались к той самой холодной раздевалке. После завершившегося пробега был усталый восторг брата, неспешное возвращение в холодный приют, вкусный морозный воздух, сбивчивые переживания скоротечного старта и упорного финиша, стягиваемая с голах плеч потная рубашка и трикотажная шапочка в каплях росы, и еще долгие пересуды его спортивных друзей все в той, но уже, почему-то, не стылой раздевалке.
В те времена, у меня с братом были разные лыжные маршруты. Он, занимаясь в секции, подчиняясь ее дисциплине и распорядку жил по особому графику мобилизованного на результат подростка. Учился он соответственно, отличник по всем предметам, он был гордостью родителей и школы. Мы, практически с ним, не выезжали вместе на лыжах.
Я не любил, упорное напряжение тренировки, ответственность соревнования, когда надо было превозмочь себя, войти в состояние влекущего к победе азарта и куража. Мы были с ним разные и по возрасту и по характеру поступков. В отличие от меня он не увлекался хождением в местную читальню, в которой, за интересной книжкой, я мог провести по несколько часов, забывая в это время об уроках, стараясь, совсем, о них не думать. Моя любовь к лыжам была другой, но она была больше к природе и красоте лесного зимнего пейзажа, возникающего тогда, когда промчавшись по пустой дубраве, ты надышавшийся морозным воздухом, видишь запорошенные сверху, как будто изломанные огромные ветки дубов, укутанные ночной вьюгой зеленые елки, или неожиданно открывшийся белоснежный простор. Больше чем победа на лыжных соревнованиях, привлекало синее мартовское небо и ласкающее тепло, падающее на стволы красноватых сосен, окружая их комель первой тающей водой.
Становясь, старше, лыжные походы отдалялись, отодвигаясь на время в сторону, уступая порой учебе, увлечениям к девушкам.
Брат упорно продолжал свои тренировки, у него появились спортивные друзья, авторитет, которых поднимался вместе с их лыжными успехами. Круг его товарищей стал мне совсем не знаком. Мне проходилось слышать, - «Ты знаешь как Витька, пробежал десятку. Вчера шестая мазь совсем не пошла; или
Как мы завтра пробежим, Ечеистов Сеня, заболел, у меня что-то плохо получается с толчком правой».
Они становились известными, стали получать почетные спортивные разряды, что еще больше поднимало их авторитет. Я уже не чувствовал себя опытным старшим братом, только учеба в техникуме, и мое ночное черчение, на огромных листах ватманской бумаги еще давало мне какое-то весомое положение.
Вскоре он тоже поступил, в техникум. В этот год мы переехали в центр, где заниматься лыжами, как это было раньше, стало не возможным. Воспоминание об Останкинской лыжне в парке, прошлая привязанность к ней, не отпускала; желание почувствовать снежное безмолвие и близкий дружелюбный лес возникало во сне. Прежняя любовь к лыжам, прорастала, через комфорт теплого туалета, асфальтовые переулки и колодцы каменных дворов.
Наш новый кирпичный дом находился на улице Щипок, которая своим неприметным окончанием выходила на железнодорожный узел Павелецкая - Товарная.
Через его въездные ворота, пересечение железнодорожных путей, товарняки, пакгаузы мы пробирались на пустую платформу, выезжая на ближайшие станций Бирюлёво - товарная, затем Бирюлево-пассажирское и далее по карте. Здесь мы уже ездили на лыжах вместе с братом, подбивая с собой в поход, солидную компанию ребят.
Не скажу ничего нового, но Бирюлёво, было обычным пристанционным поселком, с одноэтажными деревенскими домами, которых мы проходили за пять минут и еще не, выходя из него уже вставали на лыжню, ведущую в Царицынский лес. Удивительной примечательностью, тех мест для нас было не заброшенные царские строения, а огромные горки за Бирюлевским лесопарком вдоль поймы, протекавшей там речушки. Они были пологие, удобные для скатывания.
Укатывались на них, до особого состояния, когда сливались с природой, совершенно не чувствуя грани, между собой, и бегущей по земле снежной поземке, окружающими кустами, высохшими ветками болотной осоки, полыни. Было ощущение, что находишься не в мире снега и ветра, а где-то, в уютном пространстве и понятия текущего времени нет.
Пришедший зрелый возраст не отнял любовь, к этому вечному спорту, где бы ни оказывалось жить, всегда приходила мысль, а есть ли здесь возможность покататься на лыжах. И если даже становилось со здоровьем невмоготу, думалось, что на следующий год, обязательно покатаюсь.