Жила-была одна сказочница

Андрей Резенков
   Жила-была одна сказочница.               
   И решила она однажды  сочинить сказку о  самой  себе.
   Взяла лист  бумаги, перо  и вывела:
   Жила-была  одна  сказочница.
   Поставила точку  и задумалась: « Что за  странная присказка это « жил-был»?
   Вот  начинаешь   рассказывать сказку и не задумываешься, почему так говоришь.
   Ведь  можно жить, а не быть.  Как Гамлет.
   Или быть, а не жить. Как тень его отца.
   А жил-был, наверное, означает, что кто-то не просто существовал на свете, но и не вызывал никакого  сомнения в этом своём существовании – ни у окружающих, ни у самого себя. Например, небесная корова Хатор или властелин кедровых лесов  чудовище Хумбаба.
   А я? Та, которая  сомневается во всем и больше всего в самой себе, как я могу так  уверенно  утверждать, что  я жила-была на свете?..»
  Сказочница  задумалась надолго, а потом зачеркнула написанное и   вывела  каким-то уже  другим, уверенным почерком:
  Жила-была  одна  я.

***
   Итак, мой благословенный читатель,   послушай обо мне.
   Так получилось, что я всегда  хотела искать чужие тайны и собирать всякие  истории. Поэтому  и стала  сказочницей.   Андерсен рассказывал, что  он свои сказки не выдумывал. К  нему они  сами  приходили, когда он по утрам садился за письменный стол, и сами себя рассказывали. А  он лишь  записывал услышанное, совсем  как  пишет школяр диктант на уроке.
   И я тоже сочинить тоже ничего не могу сама.  Зато могу внимательно  слушать.
    Вот, скажем,   поймаю цикаду, посажу в клетку из  стеблей молодого  камыша, поставлю у изголовья и потом  всю  ночь слушаю её удивительные  истории.
   Про карликов, что делают  в своих пещерах туфельки  для  фей,   и про то,  как первые  люди  упали  на землю во время великого дождя, который шел без перерыва семнадцать месяцев.
    Про далекие  страны, откуда  по весне к нам  прилетают журавли, аисты и ласточки, и где тыквы вырастают такие большие, что тамошние  люди прямо в них и живут, точно в домах.
   Про   дворец  китайских императоров, в котором все из фарфора – и стены, и лестницы, и потолки,  и про мировой ясень  викингов, на ветвях которого сидят  в вечной мгле наши души и  жмутся друг к дружке,  а согреться не могут.
     И еще  про то, как где-то  за морями-океанами  месяц-пастух  пасёт  кучерявых овец-облаков, а волк-ветер всё  норовит их унести.
    И про то, что ночь полна  загадочных и прекрасных существ, которых  нам не дано увидеть…
    Наслушаюсь всего – у птиц, кошек, бабочек,  цветов, облаков, а потом в спешке пытаюсь перенести на бумагу. Но обычно всё не так  красиво и интересно получается. Как будто чего-то  не хватает. Как будто воду в решете ношу. Теряется  по дороге   очарование.  Может  быть,  потому  что это чужие сказки, а мне нужно сочинить свою,  неповторимую,  ни на чью не похожую историю. 
    Можно всю  жизнь   расчесывать  чужих детей, но чтобы  пережить  радость  материнства  нужно родить хотя бы одного  своего.

***
  А еще я часто размышляю над разными вещами:
  Четное ли  число звезд на небе?
  Когда  люди более счастливы: на заре или на  закате?
  Почему  молния  не бьёт в спящих?
  Отчего у фигового дерева сок  горький, а плод сладкий?
  Почему  Платон  сказал, что Бог всегда  занимается геометрией?
  Может ли прекрасное быть лишено  красоты?
  Что читают в раю?
  Скучно ли быть мертвым?
  С какой  скоростью должна  лететь  стрела по кругу, чтобы попасть в свой хвост?
  Есть ли конец  у смерти?
  Но стоит мне нащупать какое-то подобие  ответа, как тут же рождается  два новых вопроса. Так Геракл рубил головы гидре, а у неё взамен срубленных вырастало по две новых.
***
   Живу я в каком-то сонном   захолустье, где нет ничего  сказочного. Тут всегда  непонятное  время  суток, года и эпохи.
   Люди  в нашем  городе  прячутся  от ветра за каменными крепостными стенами, поклоняются огромному  хрусталю, упавшему  из космоса и пишут  чернилами из каракатицы. Девушки  ходят  с серебряным  колокольчиком на  голой лодыжке, чтобы  их  красота была не только  видна, но и слышна.  А знатные  мужчины надевают  по праздникам  начищенные  до блеска  латы, гладя в которые, как в зеркала,  пудрятся и прихорашиваются  их  разодетые  в пышный  муслин  жёны. Весь город – какое-то хаотичное  нагромождение  домов, лачуг, харчевен, цирюльней, живодерен, амбаров,  пакгаузов, базилик, глиномялок и прочих зданий.  По  вечно мокрым  мшистым  булыжникам мостовых снуют  туда-сюда горемыки  и праздные  балагуры, молчаливые погонщики  мулов и задорные арлекины,  старьёвщики, лакеи, угольщики, башмачники, форейторы,  портные, проходимцы и пилигримы. А в речке, что течет через наш  город,  водится  волшебный  лосось  мудрости. Если поймать и съесть его,  исцелишься  от  всякой глупости. Но, судя  по  моим согражданам,  никому до сих пор  удача не улыбнулась.
   В  окрестностях за  городом растёт дикая  капуста, которая  убегает  от человека, точно  заяц. И ещё  дикий  чеснок, который  наоборот,  может напасть.  Чуть дальше, ближе  к пепельным подножиям гор, в лесах  обитают всякие   сумеречные создания,  старухи  со  змеями  вместо  волос, бесшумные  ночные  драконы, а по дорогам ходят  темнозрачные  странники в красных  колпаках, потому  что  они  их  красят в кровь своих  жертв. А есть ещё  птицы-людоеды, которые строят  где-то среди  скал свой  гигантский  собор  из   человеческих   костей.  А ещё …  В общем лучше далеко от городских ворот  не заходить.

***
    Вот эта маленькая  комната под  крышей, покрытой корой кипариса, и веранда, обвитая  виноградом,  и есть  мой дом и обиталище.  На окнах  шторы из  водяных трав, занавески из  молодого бамбука и  плетеные перегородки. Вот  старинное медное  зеркало на стене, карта  древнего Коринфа  и рядом  пустой  колчан.  Кресло из  тутового дерева. То тут, то там на камышовых  половиках   валяются  венки из сухоцветов. На столе  две раскрытые книги. Читаю обе  одновременно. Одна – «История  озера Чад», а в другой  все страницы  покрыты  зеркальной  пылью, поэтому,  когда  читаешь, за  каждой  строчкой видишь себя. 
   Я живу здесь  уже целую  вечность,  и  в этом лиловом сумраке  мне  иногда бывает таинственно и грустно, а иногда  уютно и чудесно.
   Волосы я расчесываю  черепашьим гребнем и вплетаю в них  лесные ландыши.  На руках  у меня  вены  цвета  неба и кожа с оттенком  красного дерева. Наверное, это  от того, что я пью  много  чая из  бузины.
    А еще на  ночь я ставлю на веранде ведерко теплой воды с травами, чтобы феи  могли купать своих детишек. И иногда  среди ночи слышу сквозь сон, как кто-то там плещется и смеётся тонкими голосами. Улыбнусь и перевернусь на другой бок, потому что подсматривать нельзя.  Не любят феи  этого. Дунут в глаза  - и ослепнешь навсегда.

***
   Так и жила бы себе невесть сколько,  как ежевика  под  тенью  миндаля.  Но в один  прекрасный день  я  бродила по предместьям вдоль реки в поисках новой сказки. И вдруг увидела странного молодого  человека  в камзоле из грубой  оленьей  кожи.  Он перебирал  гальку под ногами и повторял  сам себе:
- Как  удивительно!  Как необычно!
- Что же  тут необычного? – не удержалась и спросила я.
- Вот смотри: тут камешки  лежат  брюшками вверх.  Обыкновенно это верный  знак  того, что здесь должно  произойти какое-то  чудо.
  Глаза  как фиалки.
  Улыбается как солнце.
   Заглянуть в такие глаза  и поймать такую улыбку всё  равно, что вдруг  оказаться  посреди цветущего  майского  сада.  Говорят, что есть люди для  пользы, а есть для радости. Этот  был  для  радости.
   Мне стало  интересно, какой  на ощупь. Захотелось его потрогать.
   Взяла за руку. Оказался такой  тёплый и мягкий. Поняла, что не хочу выпускать.
   Сказала ему тихо:
   - Чудо произошло  только что.  Пойдем…
   Он послушно пошёл со мной под руку, чуть заметно подпрыгивая.
   - Не обращай внимания.  Когда  я был маленьким,  дразнил   одного  эльфа и он, разозлившись, выстрелил  в меня  из лука. Стрела  попала в ногу,  и теперь я на неё  прихрамываю.
  - Сказочник, - с улыбкой вздохнула я.