...Наверное, всё это было навеяно тлетворным дыханием томных красот Крыма, где Павел Петрович Школяров с мая по сентябрь снимал дачу. Как бы то ни было, в одно прекрасное утро он вынужден был признаться себе, что влюблён в Наталию Викторовну Синичкину, замужнюю женщину, летовавшую с семьёй в доме напротив.
Теперь Школяров припомнил, словно под проясняющим влиянием собственного откровенного признания, что уже несколько недель украдкой засматривался на прозрачный профиль Наталии Викторовны, умилялся её манере укладывать пышные и вместе с тем какие-то блеклые волосы… Тонкая фигурка в скромном сером платьице вызывала родное, щемящее чувство. Хотелось подойти, осторожно взять Наталию Викторовну за руки и подышать на них - несмотря на жару вокруг, эта женщина всегда казалась продрогшей, словно всё то время, пока Школяров не видел свою соседку, она просиживала в глубоком холодном погребе.
Павел Петрович заранее знал, что ничем не сможет порадовать или, тем более, осчастливить свою постоянно грустную прекрасную даму - да ему и не хотелось этого делать. Может, она создана для того, чтобы печалиться; может, в этом - её странное предназначение?.. Он не мог представить Наталию Викторовну по-настоящему весёлой, хотя успел заметить, как её красили редкие улыбки, словно в глубине лица невзначай высвечивалось что-то детское, яркое, стремительное…
С некоторых пор наш дачник часто видел соседку неподвижно сидящей в огромном плетёном кресле, которое в хорошую погоду выносили в сад; а так как со второй половины лета барометр умер на отметке: «ясно», кресло это дневало и ночевало в саду. С утра Наталия Викторовна полулежала там, подставив бледное лицо рассеянным поцелуям солнца, и Школярову чудилось, что он мог разглядеть из окна своего флигеля, как золотятся смежившиеся ресницы его ундины.
В каждом движении Наталии Викторовны сквозила большая внутренняя усталость и, как представлялось наблюдавшему за ней фантазёру, тщательно скрываемое от самой себя недовольство той жизнью, которую она вела. Для Павла Петровича очень скоро стало очевидным, что чета Синичкиных представляет собой почти случайный союз двух слишком разных, чтобы вместе им быть действительно счастливыми, людей; но видно было также, что они очень уважают и даже любят друг друга некой привычной, ко всему притерпевшейся, вполне рассудочной любовью.
Муж - человек, по разумению Школярова, весьма недалёкий, - был намного более доволен своим положением, чем Наталия Викторовна, и явно гордился полным набором внешних аксессуаров семейного счастья: милой покладистой женой, тремя правильно развивающимися детьми, материальным благополучием etc. Кроме того, перспектива отсутствия всяческих перспектив, то есть любых изменений в нынешнем плавном течении их супружеской жизни, казалось, сообщала и без того во всех отношениях успешному главе семейства дополнительную (и решающую) дозу радости и покоя - прежде всего за себя. Было понятно, что господин Синичкин гораздо меньше жены обременён разного рода семейными обязательствами, или, вернее, обязательства эти не являются для него таким непростым испытанием, как для Наталии Викторовны. Она, похоже, намного болезненнее воспринимала своё положение, - то есть, она единственная болезненно воспринимала своё положение; супруг же был доволен за двоих, а различные, надо думать, регулярно случавшиеся мелкие неприятности - спутницы глубоко сокрытого внутреннего неблагополучия - переносил легче. Он вообще был лёгким человеком. Возможно, он и в самом деле был счастлив с женой, и собственное счастье заслоняло от него истинное положение вещей. С другой стороны, Школяров не сомневался в том, что и Наталия Викторовна по-своему довольна таким состоянием, что ей нравится печальное и сладкое сознание собственной жертвенной роли в браке, заключающейся в забвении личных интересов ради счастья ближних.
В глазах Павла Петровича Наталия Викторовна сделалась духовной наследницей Пушкинской Татьяны: Татьяной нового поколения, Татьяной начала 20 века, стоически переживающей пышное, но блеклое отцветание молодости, - словно на ногах переносящей кризис неведомого изматывающего недуга. Она и впрямь выглядела бы очень плохо, если бы не выглядела так славно, хотя беспристрастное око отметило бы здесь тщедушность - и ничего более; но Павел Петрович - видел «более»…
Он подозревал, что по возрасту Синичкин был гораздо старше своей супруги, хотя с годами эта разница между ними как будто сглаживалась - так скоро Наталия Викторовна внутренне взрослела; и всё же трое детей - почти подростков - в её 25(?) лет косвенно свидетельствовали об этом глубоком временном несоответствии: для мужа и отца они были уже одним из итогов, которые в недалёком будущем ему придётся подводить; для неё же роль не просто матери, но мудрой наставницы троих подросших чад была ещё слишком ранним, а потому неоправданно тяжёлым бременем.
Заботы о семье поглощали всё время, подчиняли себе сон и бодрствование, откладывались даже на мелких, по природе своей независимых женских привычках; сквозь её облик - весь, без остатка - медленно, но верно проступала опростившаяся суетливая домохозяйка. То, что Наталия Викторовна, очевидно, нигде не служила и вообще ничем, кроме семьи, больше не занималась, должно быть, подавало её благоверному ещё один повод для тайного самолюбования - хотя, имей она даже минимальную свободу выбора, Наталия Викторовна с её характером и не смогла бы при трёх детях (пусть не столько рождённых ею, сколько порученных ей, оговаривал про себя Павел Петрович) найти себе какое-нибудь постороннее дело или даже «хобби». Взять в семью няньку означало для неё, как для жены и матери, капитулировать перед тщательно скрываемой прежде всего от самой себя усталостью от гипертрофированного чувства ответственности за все главные дела в семейной жизни; а дети, конечно, были если не всем, то одним из таких важнейших, кровных, никогда не завершённых дел: на них заканчивались эгоистические ожидания, связанные с настоящим, - но зато с них начиналось ещё больше тщеславных надежд на будущее, и прежде всего - на будущее раскрытие того нерастраченного богатства её души, которое до сих пор никому не было нужно в той мере, в какой она готова была отдавать…
Так или иначе, но со всею почти паническою страстью едва пробудившегося материнства Наталия Викторовна растила детей сама, хотя, как настойчиво продолжал полагать (про себя) Павел Петрович, это были в большей степени дети мужа, а не Наталии Викторовны, а потому в её чувстве было больше самоотречения, нежели самообретения. Случайно сталкиваясь то тут, то там с маленькими Синичкиными, Павел с глубоко скрытой неприятной радостью замечал, что его - по секрету от самого себя - пестуемые предположения оправдываются: несмотря на то, что дни напролёт они проводили с матерью, все трое мальчиков были - и становились всё более и более - похожими на отца, так что можно было ожидать, что и характер их, вне зависимости от воспитательских усилий матери (или как раз благодаря этим усилиям) воспримет, в конце концов, немало отцовских черт.
...Такие далеко идущие соображения и, как ему казалось, остроумные догадки Павел Петрович лелеял наедине с собой вот уже без малого три месяца заинтересованного наблюдения за семьёй Синичкиных. Он, конечно, отдавал себе отчёт в том, что все его рассуждения могут на поверку оказаться досужими домыслами тайного поклонника; он определённо не мог назвать себя бесстрастным созерцателем и сознавал, как невольно старается хотя бы в собственном воображении отдалить Наталию Викторовну от её семьи, чтобы, таким образом, иметь больше оправданий своему желанию сблизиться с нею. Правда, до сих пор пылкие чувства Школярова внешне никак не проявлялись и, варясь в собственном соку, а точнее, поджариваясь над собственным костром, он этим успокаивал совесть и давал волю непрекращающимся фантазиям, которые сам называл простыми экзерсисами наблюдательности.
Экзерсисы эти, однако, поглощали всё больше его свободного дачного времени.
С утра до вечера, невидимый постороннему глазу, наш воздыхатель следил из своего крохотного окна во флигеле за террасой соседнего дома. Синичкины проводили теперь большую часть дня именно там - за единственным исключением в виде энергичного главы семейства, которого мы до сих пор непредусмотрительно не представили: Николай Сергеевич был страстным любителем местных экскурсий и потому частенько допоздна отсутствовал у домашнего очага, заставляя встревоженных родных мучительно дожидаться себя, словно некоего курортного Одиссея из пучин развлечений, впрочем, совсем не предосудительного характера. Составить ему компанию в таких развлечениях близкие, однако, не могли: дети - по причине своего возраста, супруга - по причине своего здоровья…
Итак, с его наблюдательного пункта Павел Петрович мог беспрепятственно лицезреть жизнь Наталии Викторовны с детьми, как зритель в театре наблюдает за перипетиями разыгрываемого специально для него спектакля.
С утра, выйдя после завтрака на террасу, Наталия Викторовна обычно подолгу читала сыновьям или диктовала им отрывки из каких-то книг (разглядеть заглавия Школяров не мог), которые мальчики усердно записывали в большие белые тетради («учит французскому», - сказал ему впоследствии об этих занятиях гордый Николай Сергеевич). Она, пожалуй, не участвовала только в детских играх, но и тогда не удалялась с террасы, вокруг которой возбуждённо носились сыновья, а неподвижно полулежала в своём излюбленном кресле, подставляя лицо солнцу и лишь невольно вздрагивая порою от чересчур громких и радостных криков потомства…
В минуты, когда её милый профиль низко склонялся над книгой, большие глаза напряжённо щурились сквозь стёкла пенсне и тонкие губы произносили что-то беззвучное для него, заставляя в ответ улыбаться или хмуриться лица заслушавшихся детей; когда солнце золотило робкую прядь, по-девчоночьи игриво выбившуюся вдруг из-под заколки, - эта картина представлялась Павлу почти идиллией, и ему становилось совестно за свои одинокие ревнивые домыслы и предположения… Но не думать о своей тайной пассии наш угрюмый мечтатель уже не мог.
Вернувшись с очередной экскурсии, Николай Сергеевич порою приглашал Школярова по-соседски скоротать вечер. Нельзя сказать, чтобы Павел готовился к таким косвенным свиданиям с Наталией Викторовной особенно тщательно: предстоящая встреча всегда не столько радовала, сколько смущала его. Думать о своей прекрасной даме, до сих пор остающейся для него незнакомкой, и мысленно беседовать с нею наш герой позволял себе только на расстоянии, а во время непосредственного общения захлопывал створки некой внутренней раковины и старался отделаться несколькими дежурными фразами по приветствии, чтобы весь остаток вечера подчёркнуто не обращать на соседку внимания, не давая прежде всего самому себе повод к малейшим подозрениям во влюблённости.
Радушный хозяин умел скучать; дым его дорогого душистого табака сумеречными струями поднимался под потолок, свиваясь у притолоки в лиловую спираль и медленно тая там тёмным облаком. Так же плавно и бездумно текли его бесконечные рассказы, заполняя забавными призраками жизни действительную унылую пустоту их поздних бесед. Ни одна из этих встреч не оставила по себе мало-мальски дорогого воспоминания. Присутствие Наталии Викторовны на таких вечерах почти не угадывалось - молчаливо подавала и убирала она поднос с чайником и чашками, аккуратно раскладывала по хрустальным вазочкам варенье; машинально улыбаясь, исполняла ещё с десяток других ласковых приказов мужа, всегда внутренне отсутствуя за столом.
И всё-таки, не позволяя себе надеяться, Павел напряжённо жил ожиданием предстоящей - настоящей встречи. Даже отсутствие всяческих предварительных, обычных для Школярова, фантазий на эту тему странным образом прибавляло ему уверенности в том, что их решающее свидание непременно состоится - хотя бы потому, что фантазировал он, как правило, лишь о заведомо несбыточном…
Между тем, день ото дня становилось очевиднее, что знаменитый своей целительной силой крымский воздух нисколько не влияет на Наталию Викторовну. В то время как Николай Сергеевич и дети явственно загорели и окрепли за лето, она оставалась всё такой же светлой и тоненькой, как была по приезде. Синичкин несколько раз говорил Павлу Петровичу, что всё это путешествие он предпринял только ради жены и детей, - и то странное упрямство, с которым Наталию Викторовну не оставлял болезненный вид, теперь напрямую затрагивало самолюбие заботливого супруга. Как человек деятельный, Николай Сергеевич, в конце концов, решил усилить лечебное воздействие местной природы на свою жену, уговорив её принять участие в одной из тех многочисленных экскурсий, на которых он сам пропадал почти все три летних месяца.
Павел Петрович, со своей стороны, поначалу полагал (впрочем, привычно не высказываясь об этом вслух), что улучшения состояния Наталии Викторовны не происходит лишь потому, что она несёт на себе обычный, нисколько не облегчённый положением «отдыхающей», чрезмерный для неё груз семейных забот. Однако в последнее время у Павла стало расти подозрение, что причина здесь и впрямь кроется в каком-то заболевании; ведь, не говоря уже ни о чём другом, местный климат сам по себе был гораздо здоровее климата N-ской губернии, откуда приехали Синичкины: сырых северных мест с господствующими большую часть года тяжёлыми холодными ветрами, на которые ему не раз жаловался во время вечерних бесед Николай Сергеевич. Пряная настойка крымского воздуха не могла не оживить Наталию Викторовну, если бы она была просто уставшей, а не чем-то больной. Правда, ни о каком недуге Синичкин ему не рассказывал, а напрямую спросить об этом было бы, конечно же, верхом бестактности со стороны Павла.
Тем временем, лето, как и положено любому лету, стремительно заканчивалось, и Школяров, в одиночку пробродивший три месяца по окрестностям (в часы, свободные от наблюдения за соседями) и пресытившийся собственной компанией и бесконечными разговорами с самим собой, решился «под занавес» примкнуть хотя бы к одной общей со всеми дачниками экскурсии, чтобы сравнить её со своими независимыми вылазками на лоно природы и решить для себя, выиграл он или проиграл, избрав на всё лето в манеру поведения добровольное отшельничество. Естественно было посоветоваться о возможных вариантах с Николаем Сергеевичем; тот сразу предложил Павлу Петровичу идти с ним, поведав, что экскурсию организует местное географическое общество, а потому она обещает быть очень интересной; что целью их похода станет некая гора, с которой открывается не только удивительно красивый вид на близлежащие участки береговой линии Крымского полуострова, но и - в ясную погоду - на берега самой Турции, вальяжно раскинувшейся, как известно, по другую сторону всё того же Чёрного моря. Турецкие берега, однако, не взволновали Школярова своей неожиданной визуальной близостью; зато Павел Петрович со всей пронзительностью подспудного привкуса фатализма почувствовал, что по-настоящему приближается иная встреча - та, которую он ждал, кажется, много лет.
Словно кровь вдруг проложила в груди новую артерию - новой силы жар, высекаемый сердцем, теперь будто отсчитывающим мгновения до рокового события, охватил Павла.
Выход был назначен на завтрашнее утро; ночь напролёт - или, скорее, навылет - он проспал тяжёлым сном и, очнувшись с гудящей головой незадолго до рассвета, внезапно с ужасом ощутил себя в новелле собственной судьбы вовсе не главным героем, а жалким вспомогательным эпизодом. Школярову вдруг показалось, что всё свершается так закономерно-чётко, потому что руководится отнюдь не его волей - и всему, что предстоит пережить в это утро хорошего или плохого, он уже не в силах противостоять…
Так или иначе, в назначенный час Павел был в назначенном месте. Наталия Викторовна выглядела даже хуже обычного: тени весенними проталинами выделялись на её неестественно, почти снежно-белом лице, - и, взглянув в это лицо, Школяров с особенной, тревожной ясностью понял, что его возлюбленная больна. Наталии Викторовне, очевидно, не мечталось ни о какой экскурсии, она вовсе не разделяла энтузиазм мужа в отношении немедленного чудесного выздоровления, ожидающего её на заветной вершине. За это лето Наталия Викторовна успела совершенно отвыкнуть от Николая Сергеевича, и теперь ей было даже неуютно с ним. Тем не менее, она привычно подчинилась супругу, в кои-то веки решившись оставить детей на попечение доброй старухи, у которой Синичкины снимали дачу.
...Вскоре подошли остальные участники похода, и подъём начался. Гора оказалась не очень крутой, тропинка наверх - удобной, но Наталия Викторовна быстро устала и начала задыхаться. Постепенно она отстала от основной группы. Николай Сергеевич, по-мальчишечьи не любивший пропускать других вперёд себя, теперь недовольно, а потому подчёркнуто-равнодушно шагал рядом. Павел, идущий поодаль, тоже замедлил шаг. В конце концов, Наталия Викторовна остановилась у беседки, расположенной перед входом в сосновый лес. Смолистый запах здесь был так силён, что от него кружилась голова - или это начинала сказываться незаметно подросшая высота. По осунувшемуся лицу Наталии Викторовны, как дождевая вода, струился пот. «Больна, она больна», - снова беспокойно подумал Павел. Он стал быстро спускаться к Синичкиным.
Николай Сергеевич был расстроен: возвращаться ужасно не хотелось; он успел войти в хороший ритм, им овладело знакомое азартное состояние восхождения - однако явно утомлённый вид жены настораживал и сдерживал его. Синичкин растерялся: он и впрямь не ожидал, что для супруги этот подъём окажется так тяжёл уже в самом его начале. «Ещё немного, голубушка, - капризно повторял он. - Хочешь, я тебя на руках понесу?» - но тут она вдруг воспротивилась со всею возможной решительностью, не кокетливо, а даже испуганно.
«Вот оно!» - сказал себе Школяров, несколько секунд наблюдавший за ними из-за деревьев.
- Что случилось? - как можно беспечнее произнёс он, подходя. - Эге, да Вы бледны, Наталия Викторовна!
- Кажется, ей плохо, - оторопело ответствовал за супругу Николай Сергеевич.
- Пустяки… Иди, Коля, - почти прошептала она, нежно и грустно взглянув на мужа. - Не возвращаться же тебе с полпути. Я спущусь сама, это легче.
- Так уж и легче… - сварливо возразил Николай Сергеевич.
- Ничего страшного, я помогу Вам, - промолвил Павел, почувствовав, как у него сразу предательски осип голос.
- Мне тоже нужно вниз, - с трудом добавил Школяров, обращаясь теперь исключительно к мужу Наталии Викторовны. - Я забыл кое о чём хозяйку предупредить.
- Позвольте, так Вы уже не идёте в гору? - до смешного растерянно воскликнул Николай Сергеевич, своим почти риторическим возгласом в пространство, скорее всего, просто реагируя на неожиданность разворачивающейся перед ним мизансцены, нежели действительно рассчитывая на ответ.
- Я, может быть, позже к Вам присоединюсь! - с той же искусственной, постановочной громогласностью всё-таки ответил ему Павел.
- Странно, что Вы не пойдёте с нами, - не выдержав наступившего молчания, уныло протянул Николай Сергеевич, поминутно перебегая жалобным, словно о чём-то униженно просящим взглядом по лицам жены и неизвестно, откуда вдруг взявшегося соседа.
Видно было, что Синичкин пытается бороться с собой - но ещё очевиднее было, что в этой экзотической для него борьбе Николай Сергеевич неизбежно проигрывает и сдаётся. Через мгновение он, и вправду, окончательно покорился азартному зуду собственных разогревшихся мышц, которые уже настойчиво требовали от хозяина привычной приятной работы.
- Ну, да ладно! - энергично встряхиваясь, как морская чайка перед полётом, с нарочитой бодростью произнёс Синичкин. - Я только до вершины - и сейчас же назад. А ты, Наташа, сделай себе дома холодный компресс и приляг. Ничего страшного, с непривычки бывает, - бормотал Николай Сергеевич, по-прежнему беспокойно поглядывая то на Павла, то на супругу.
Она стояла, потупившись, смертельно усталая, словно вместе с самообладанием сразу потеряла всякий интерес к окружающему - интерес, видимость которого до этого момента изо всех сил поддерживала, главным образом, для спокойствия ближних.
- Помогите ей, будьте так любезны, - сухо сказал Синичкин, уже не глядя на Павла Петровича.
Сейчас он тихо ненавидел этого милого и вежливого Школярова, одновременно ужасно смущаясь почему-то именно перед ним за свой маленький, «проходной», но даже из-за собственной незначительности не перестающий быть выбором - выбор между любимой, но, в общем, всегда наличной и во всех отношениях обыкновенной супругой - и заманчивой панорамой такой во всех отношениях заморской и, к тому же, такой неожиданно-близкой теперь Турции.
- Я мигом! - почти прокричал он как бы в сторону неких неведомых зрителей, и с этим молодецким криком, наконец, удалился вверх по тропе, стараясь шагать крупно и решительно.
Школярову казалось, что Николай Сергеевич о чём-то догадывается - да и трудно было ни о чём не догадываться после такой неловкой маскировки и неуклюжей псевдоактёрской игры в исполнении Павла Петровича. Раздавленный тяжёлой волной нахлынувшего стеснения, он стоял теперь, потупившись, как школяр, будучи не в силах взглянуть на Наталию Викторовну, шёпотом ругал себя за подглядывание из лесу и весь последующий нелепый разговор - и уже не желал для этой странной истории никакого продолжения.
- Ступайте и Вы, Павел Петрович. Вы ведь торопитесь… А я прекрасно спущусь сама, не волнуйтесь. Вот только отдохну чуть-чуть, и спущусь, - с этими словами она ушла в беседку.
Кажется, в первый раз за всё лето Наталия Викторовна напрямую и так пространно обратилась к нему. Её голос, мягкий, прозрачный, с чуть заметной хрипотцой от усталости, заставил Павла вздрогнуть - и ожить.
- Что Вы, что Вы, я Вас не брошу! - почти со страхом воскликнул он, а потом, ещё больше испугавшись собственной необдуманной реплики, добавил:
- Я же обещал Николаю Сергеевичу… - и вновь убито смолк, проклиная себя за это добавление.
- Я на Вас нисколько не обижусь, если Вы за мной не поухаживаете. Мне, наоборот, лучше побыть сейчас одной, - сказала она, успокаивая Павла голосом и улыбкой.
Школяров почувствовал: ещё мгновение - и всё рухнет; ему, и вправду, ничего не останется сделать, кроме как учтиво откланяться, - и встреча, которой он ожидал, как знамения, прервавшись в самом начале, больше не повторится…
«Сейчас или никогда!» - мысленно воззвал Павел, с этим восклицанием вдруг ощутив в себе прилив какой-то новой, властной, пьянящей решимости, которому был отныне не в силах противостоять.
- И всё же я обязан быть с Вами, - произнёс он вслух, не узнавая собственного голоса. - Не могу же я взять и уйти, бросив Вас одну где-то в поднебесье!
Павел умолк, опасаясь за свой тон, рискующий вот-вот стать откровенно требовательным.
- Впрочем, если Вы настаиваете, я, конечно, удалюсь, - пробормотал он, смешавшись.
И снова - быстро, испуганно, предваряя её роковое «да»:
- И всё же, если позволите…
Коротким взмахом руки, означавшим, должно быть: «делайте, что хотите!» - она заставила его замолчать.
Школяров, тяжело дыша, как будто с возможностью говорить теряя возможность нормально усваивать кислород, смотрел на Наталию Викторовну потемневшими глазами.
Она сидела поникшая, неподвижная, вся погружённая в свою усталость. Лицо её застыло, словно гладь лесного озера, которую страшно потревожить даже неосторожно сорвавшимся камешком.
Надо было молчать - и хотя всё в нём теперь бурлило, и какие-то ещё неясные слова рвались наружу, он понял с одного пристального взгляда в это лицо: надо молчать.
Продолжая удивляться себе, Павел быстро подошёл и присел рядом.
Несколько минут над миром одиноко звенела сосновая тишина. Постепенно её звук сделался невыносимым.
- Знаете, кого Вы мне очень живо напоминаете? - снова, но уже медленно и почти спокойно заговорил Школяров. - Спящую Царевну! Помните, у Пушкина? Я смотрю на Вас - и, мне кажется, вижу Ваше лицо сквозь хрусталь некой волшебной опочивальни…
- Только не опочивальни, а, согласно Пушкину, хрустального гроба, - произнесла она с тихой усмешкой в ответ даже не ему, а чему-то в самой себе, еле шевеля бескровными губами.
- Ну, что Вы! Что Вы! - вскричал Павел, холодея от возможной пророческой справедливости её замечания, - я вовсе не это хотел сказать! Да ведь и гроб перестал быть для Царевны гробом, счастливо обернувшись опочивальней, от сладкого сна в которой она и пробудилась после поцелуя Елисея - помните?
- Это лишний раз доказывает, что лежала она не в постели, а в самом настоящем, хоть и хрустальном, гробу - и лежала там, и вправду, мёртвая; потому что только трупное окоченение могло помешать Царевне дать пощёчину в ответ на этот наглый непрошеный поцелуй… Вы не находите? - уже отдышавшись и почти смеясь, спросила Наталия Викторовна, в упор глядя на незадачливого собеседника проницательными, ему казалось - слишком хорошо всё понимающими глазами; и под этим отдохнувшим, снова сильным взглядом он смешался окончательно и бесповоротно.
- Простите… Моё сравнение, и впрямь, неудачно… И даже нетактично… - пролепетал Павел Петрович.
- Да Вы не беспокойтесь, я не в обиде, - отвечала она уже без весёлого вызова в голосе - и вдруг почти по-дружески доверительно добавила:
- Знаете, в чём-то Вы правы… Моя жизнь, вернее, я в этой жизни, тоже часто кажусь себе совсем не настоящей, а какой-то выдуманной, почти литературной, героиней…
Теперь Наташа открыто и молодо улыбалась ему, и Павел, не отрывая глаз от её лица, чувствовал, что и сам невольно улыбается во весь рот, при этом всё гуще краснея от ключиц до макушки.
- А я даже знаю, какой именно героиней Вы себе кажетесь! - не унимался Школяров. - Татьяной, не правда ли? Пушкинской Татьяной!
- Но Вы, кажется, говорили о Царевне…
- Вот именно! А разве Царевна - не Татьяна? Татьяна языческой Руси, так же, как до неё - Людмила! Вы знаете, мне думается, что всех значительных героинь Пушкина - от Людмилы до Марьи Кирилловны - роднит нечто главное; можно даже сказать, что все они - одна женщина, один ангелический тип: Мадонна, которую он сочинял всю жизнь, рисуя Её отнюдь не с действительности, как ошибочно казалось окружающим… Посудите сами: разве та же Людмила не повела бы себя, как Татьяна, спаси её не Руслан, а, к примеру, настырный Ратмир? Или в случае окончательной победы ведьминых чар и её состоявшейся свадьбы с Фарлафом?.. Она бы, конечно, сначала прикусила до крови губы - и всё-таки ответила бы потом на немой вопрос любимого Руслана: «..но я другому отдана…» Величайшее свойство Пушкинских женщин - способность хранить верность. Это и делает их ангелоподобными. Их верность - их вера. Вера, а не любовь - вот, что главное…
Наташа очень серьёзно и очень быстро, почти скользяще взглянула на него - так быстро, что могло показаться, будто она просто вздрогнула - или содрогнулась.
«Что я говорю? - замерев, отчаянно вопрошал себя Павел. - Что я говорю?! Как же теперь дальше? Что может быть дальше?..»
Но ему вдруг стало так хорошо, просто и спокойно от произнесённых слов, что он почувствовал даже, как после нервного озноба по коже разливается блаженное тепло.
Именно такие слова он должен был сказать этой светлой женщине, которую любил сейчас до горечи в сердце, больше и чище, чем когда бы то ни было ранее; и в унисон с этим своим чудесным ощущением он услышал, как Наталия Викторовна глубоко, облегчённо вздохнула и сказала с затаённой благодарной лаской:
- Это Вы очень интересно… и как-то по-новому заметили. Но ведь Людмилу злые чары похитили у Руслана, когда она уже стала его супругой; так что сказать: «я другому отдана» она должна была бы как раз Ратмиру и Фарлафу, если бы всё сложилось для Руслана как-нибудь иначе, не сказочно…
- Да-да, Вы правы! Но, знаете, как бы там ни сложилось, благодаря её верности Руслан победил бы при любом исходе - победил бы, даже погибнув… Счастлив Руслан, женатый на такой Людмиле!
И при этих словах Павла они с Наташей почему-то вновь переглянулись и открыто и широко улыбнулись друг другу, чувствуя себя уже почти вечными товарищами.
- Знаете, Павел Петрович, а я, кажется, совсем оклемалась. Пожалуй, можно идти! - весело сказала Наталия Викторовна.
Какой это был удивительный, с каждым шагом возвышающий его над собственным прошлым, спуск! Как свободно чувствовал он себя, легко поддерживая Наташу под острый локоток, когда тропинка перед ними особенно круто ныряла вниз! Как прозрачен был отдохнувший от вчерашнего зноя и ещё не успевший затуманиться жаром новых испарений воздух! День только начинался. Гора незаметно сходила на нет, близился родной берег - и прошедшее удушье высоты вспоминалось теперь, как странный, чужой сон.
Павел Петрович с новым, домашним чувством оглядывал, будто заново обживая, обретённый после поднебесья привычный мир. Теперь в нём утвердилось ровное, крепкое, истинное ощущение этого мира, этого лета, этой женщины рядом, и с ней - ощущение настоящего себя. Как глупы, мелки, порой откровенно низки казались Павлу все его дела, слова и мысли за жизнь до сегодняшней встречи, включая в этот позорный ряд недавние изнурительно-лукавые фантазии!
...У ворот её дачи Школяров на прощание стиснул ладонь Наталии Викторовны и, словно за что-то извиняясь, пытливо заглянул ей в глаза.
- Спасибо Вам, - ответила она на этот взгляд и тоже крепко пожала Павлу руку. - Вы, действительно, очень помогли мне. Я теперь даже рада, что не осталась там, на полпути, одна. Не знаю, как бы я спустилась. Но всё позади… Заходите к нам сегодня вечером.
...Однако вечером увидеться не пришлось. Николай Сергеевич вернулся в плохом настроении: на вершине в тот день было туманно, и желанной Турции он так и не рассмотрел. Однако главная причина его раздражения заключалась в тайном горьком раскаянии за свой поступок на горе. Особенный, агрессивный стыд, как это порой бывает, он испытывал в отношении невольного свидетеля одного из своих не самых лучших человеческих проявлений - Павла Петровича… Кроме того, к вечеру Наталия Викторовна слегла в горячке - авантюра с восхождением всё-таки не прошла для неё даром.
С этих пор и до самого дня отъезда Синичкиных Павел больше не встречался с Наташей.
В конце концов, всерьёз встревоженный состоянием жены Николай Сергеевич решил ускорить их отбытие, о чём Павел случайно узнал в последний момент от владелицы дачи, которую снимали соседи. Минула уже неделя, как сердечная старуха добровольно приняла на себя обязанности сиделки, неотлучно находясь при больной постоялице до тех пор, пока состояние Наталии Викторовны не улучшилось настолько, что она снова начала вставать и потихоньку выходить в сад…
По получении новостей о скором отъезде Синичкиных не покидавшее Павла со времени их последней встречи с Наталией Викторовной странно-спокойное и вместе с тем восторженное состояние сразу сменилось пустотой. С печальной иронией, которую он с недавних пор испытывал к собственной неуёмной фантазии, Школяров по старой привычке представлять - представил, что похожее чувство переживает, наверное, кувшин, из которого вдруг вынимают и выбрасывают ещё совсем свежий прекрасный букет, или бокал, из которого невежа одним большим грубым глотком выпивает мерцавшее на донце драгоценнейшее редкое вино…
К полудню были уложены вещи. Из своего заветного оконца во флигеле Павел пристально смотрел в широкую спину Николая Сергеевича, загодя горячо торговавшегося с возницей…
Внезапно дверь позади Школярова распахнулась - и к нему торопливо вошла Наталия Викторовна. Её обычно спокойные, даже отрешённые серые глаза сейчас казались воспалённо-сумрачными, почти чёрными из-за болезненно расширенных зрачков; на бледных щеках горел тёмный румянец. Видно было, что до выздоровления ей по-прежнему очень далеко. Вероятно, из-за недуга новым казалось даже выражение её лица - всегда кроткое, оно вдруг стало жёстким от заострившихся скул и не по возрасту чётко обозначившихся в уголках губ горьких складок.
- Павел Петрович! - задыхаясь, произнесла она. - Мы сейчас уезжаем. У меня одна минута. Я зашла попрощаться с Вами и, главным образом, ещё раз поблагодарить Вас. Мне кажется, я невнятно это сделала в нашу последнюю встречу… Спасибо Вам, милый Павел Петрович, за всё - за всё… - короткий сухой кашель заставил её на мгновение прерваться, однако она справилась с приступом и так же лихорадочно-поспешно продолжала:
- Вот, - Наташа протянула Павлу маленький томик в невзрачной, какой-то безразличной обложке. - Разделяю Вашу любовь к Пушкину… С этой книгой я никогда не расставалась… Здесь, правда, нет прозы, только стихи - и поэмы… Вряд ли для Вас что-то новое… Простите этот вид: я совсем его зачитала…
- Наташа!!! - закричал Павел. - Наталия Викторовна… - опомнившись, прошептал он и смолк.
Некоторое время они стояли, замерев, друг напротив друга, и Павел, заново прозревая в порыве мучительной нежности, навсегда вбирал взглядом это милое усталое лицо.
Напоследок они словно менялись глазами…
- Наталия Викторовна, ради Бога… скажите мне, неужели… Вы так серьёзно больны?
- Увы. Я с самого начала знала, что Крым не поможет, однако не хотела расстраивать Колю… Но теперь мы поедем куда-нибудь, где меня как следует подлечат, - и я обязательно поправлюсь… Вот так! - неожиданно произнесла она почти нараспев и вдруг звонко и легко рассмеялась, по-девчоночьи беспечно встряхнув головой. - Не волнуйтесь, милый Павел Петрович! Я нисколько не жалею о потерянном для должного лечения времени. И мечтать не могла о том, что мне здесь будет так хорошо… Прощайте! Читайте Пушкина - это великая поддержка в тяжёлые дни. Вино жизни.
Ещё одно мгновение они смотрели друг на друга, а потом она медленно, словно двигаясь в воде, повернулась - и уже неслышно вышла.
Заждавшийся возница особенно звонко чмокнул на лошадей, и поезд Синичкиных медленно потащился по дороге, исподволь уползавшей вверх, в жаркую дикую степь, прочь от моря и этого лета, уже навсегда прошедшего для всех дачников. В сухом сером оттенке рыхлимой борой морской воды, в выжженной траве с вялыми, охрипшими за три месяца непрерывных концертов кузнечиками, даже в особенно жгучем напоследок, надсадном зное - во всём чувствовалось неотвратимое приближение осени. Телега с отъезжающими долго буксовала в слежавшейся за лето по всем колеям дорожной пыли и особенно надрывно скрипела на поворотах…
Громкой жалобы трудно вращавшихся колёс, однако, не было слышно во флигеле, где сидел Павел Петрович, до судороги сжимая в руках подарок Наташи. Где-то в глубине сердце ещё саднили несказанные слова - но ему опять было спокойно и вдохновенно.
Павел подошёл к маленькому оконцу и с жадностью вдохнул горячий предвечерний ветер, как обычно вдыхают родниковый утренний воздух. Всё несказанное было неважно. Важен был томик Пушкина в руке - сумеречные от недуга и прощальной памятливости глаза - и сознание того, что он обязательно, не в этой, так в другой, лучшей жизни, на ином, вечно сказочном побережье какого-нибудь острова Буяна, снова встретит их взгляд. Важно было только не растерять в себе этой веры. Как и в любимых с детства книгах, она оказывалась самой важной вещью в жизни, о чём вновь и вновь правдиво свидетельствовала вдохновенная память утрат.
1991