Сергей ПРОКОПЬЕВ
ПОДСОЛНУШКИ
Петро Рыбась познакомился с Иваном Сошниковым в госпитале. У Ивана отростки вредные появились на позвоночнике. С таким дополнением врачи запретили мягко спать. На щите из досок назначили. Маялся, конечно, бедолага на деревянной перине. Стелет сверху простынку и посмеивается: «Как бы горошина не попалась, а то буду до утра крутиться!» Не унывал. И рыжий, аж глазам больно. Без ноги. В палате завёл порядок – на ужин обязательно бутылочку. И первый коронный тост:
– Дай Бог здоровья выпить! Тогда будет здоровье заработать! А не будет здоровья выпить, хрен заработаешь! Не только на рюмку, но и на хлеб!
Примут по соточке бойцы, всенепременно воспоминаниям предадутся.
– В 44-м в бандеровских краях, – рассказывал Иван, – ротный вызывает: срочно доставить секретный пакет. Выбирай, говорит, напарника любого звания и вперёд. Чтобы к утру пакет был в штабе. Я Вадика Звонарёва, земляка из Тюмени, взял. Погода сволочная стояла. Распутица, грязища. Сапоги просыхать не успевали. Время к ночи. Небо затянуто, месяц на минутку зыркнет из-за туч, и опять темнота. Вышли за село. Дорога раздваивается. По карте определились: одна совпадает с нашим азимутом. Всё легче грязь месить. Идём. Вдруг Вадик хвать меня за руку и тянет вниз. Ложись, дескать. Я и сам вижу – впереди стоит кто-то. А там ведь не только немцев надо бояться. От любого местного пули жди. Вадик Звонарёв через неделю так и погиб. Нам сторого-настрого запрещали в одиночку перемещаться. Они без сопровождения поехали, в глухом месте машину обстреляли. И Вадика наповал.
– Да уж, – подтвердил Петро, тоже воевавший в тех краях. – Поганый народ. Везде местное население помогало. Этих, бывало, не допросишься. Надо, скажем, переправу делать, никто не выйдет по-доброму. Один прикидывается валенком – по-русски ни бельмеса, другой заболел резко. Накануне бревно аж бегом тащил, тут умирать собрался. Нам уговоры воспитательные разводить некогда. Одного, второго к стенке, остальные сразу по-русски начинают разуметь и скоренько выздоравливают.
– И видим, посреди поля стоит кто-то, – продолжил рассказ Иван. – Понятное дело, в голове самое худшее мыслится: бандеровцы! засада! Один в дозоре стоит, остальные залегли. От своих мы далеко отошли. Надеяться на помощь бесполезно. И сколько их там против нас двоих? Хорошо, если не засекли, а если глазастые оказались? Упали мы в эту мокрень. Ждём развития ситуации. Автоматы наготове, гранаты под рукой. Постоим за себя. А сыро, холодно. Да терпи, ежели голова дорога. Но и в грязи валяться удовольствие ниже среднего. Десять минут лежим, двадцать. Холод пробирает, а этот торчит не шевелится. Что за хреновина? Ну, говорю, Звонарь, хватит вылёживаться, вперёд! Сам держу этого стояка под прицелом. Вадик пополз, потом свистит: иди сюда. Вот чего не ждал, не думал. Ну, ствол сухого дерева, если не бандеровец, ну столбик. Оказалось – святой из дерева. Матюгнулись, в грязи из-за него валялись, мёрзли. Через десять минут Вадик, у которого глаза как у филина, опять за руку хватает. Снова впереди кто-то. Сидит теперь. Что ты будешь делать! Подождали для порядка, не шевелится, подошли. Та же дурота. И как начали попадаться эти истуканы. Поля у западенцев индивидуальные, каждый на своём участке святых ставит. Кто в вертикальном положении, кто сидя. Ох уж, поматерились мы!
Иван с Петром сдружились в госпитале. Оба пошутить горазды, про жизнь рассказать у каждого есть что. Петро как раз пчёлами занимался, его астма начала душить, но организм, на сотни рядов лекарствами перекормленный, забастовал принимать их, врачи мёдом посоветовали лечиться. Петро ульи завёл и давай читать всё подряд про этих трудяг с жалом, заодно знакомства заводить в пчеловодных кругах. Где его вскоре окрестили «профессором», до того теорию изучил, на практике её применяя. Иван тоже раздумывал завести несколько уликов. Расспрашивал, что и как. Раз Петро в разговоре пожаловался, что полетели колёса от инвалидки.
– Приезжай ко мне, – Иван зовёт, – от сеялки снимем. В самый раз.
Через месяц Петро приехал к Ивану в Милорадовку.
– Сейчас гастроли сделаем! – подмигнул Иван. И сказал жене, что они на хоздвор за колёсами.
Однако направление, выйдя за порог, скомандовал другое – в соседнюю деревню. Там гостеприимная хозяйка, закуска, бутылка…
– Дай Бог здоровья выпить! – поднимает Иван рюмку. – Тогда будет здоровье заработать! А не будет здоровья выпить, хрен заработаешь! Не только на рюмку, но и на хлеб!
Выпили, парнишка лет восьми заходит. Рыжий, что волосы, что лицо.
Иван ему конфетку из штанов достаёт.
Погуляли мужики, дальше махнули. Снова мимо хоздвора.
– Когда колёсами займёмся? – Петро беспокоится.
– Не боись, никуда не денутся. Инвалидок у нас нет, кроме тебя, никому не нужны.
В другой деревне опять застолье, и они желанные гости.
– Мой друг полковник! – для большей солидности Иван представляет хозяйке гостя.
И снова в доме парнишка рыжий и девчонка такой же масти. Их тоже конфетками одарил Иван.
В третьей, четвёртой деревне аналогично тёплый приём и дети аналогичной масти. Тоже по конфетке получили.
– Слушай, – Петро удивляется, – у вас что – вода особенная? Все как подсолнухи.
– Ага! – хохочет Иван. – Рыже-минеральная!
В 44-м под Львовом Иван во время артобстрела отвоевался подчистую. Как сам говорил: «Вернулся домой в урезанном виде». На протезе. Что делать? В двадцать два года на стариковскую должность сельпо сторожить? Не захотел. А куда? Поставили молоко собирать. Дали лошадь, географию из четырёх деревень. Объезжай, фляги забирай, на молокозавод доставляй. Разом три должности положили: экспедитор, водитель, грузчик. На фронте мечтал шофёрство освоить, и вот тебе руль в виде вожжей верёвочных.
После войны мужиков в деревнях нет. Одни деды ветхие да ребятишки.
– Вань, – обратится какая-нибудь молодка, – ты бы заскочил по пути, посмотрел: дверь не закрывается! И ножом тесала, и молотком била…
– Ладно, – скажет Иван, – завтра погляжу, сегодня боюсь, кабы молоко не скисло!
В другой деревне тоже бабы без мужиков бедствуют. У той крыша прохудилась, у этой печь дымит.
У Ивана трудовой день не такой уж напряжённый, есть возможность выкроить время, подсобить землячкам.
Заборы поправляет, гвозди забивает, стёкла вставляет, крыши чинит. Женщины, конечно, рады-радёшеньки отблагодарить. Закончит дело, глядь – четвертинка на столе, яишенка…
Лошадь выделили фронтовику понятливую. Если в своей деревне кучер про неё забудет – сама дорогу в конюшню к конюху найдёт. В чужой деревне и в оглоблях переночует.
Хуже фронтовику с женой. Та, в отличие от тягловой скотины, ругалась в недоезжающих до дома случаях.
Затарахтит, как автомат на фронте:
– Тра-та-та-та-та-та!
Аж голова заболит у Ивана.
– Колесо у меня сломалось.
– А оглобля не сломалась? Через день да каждый день «колесо» у него...
Проходит год, второй… Ездит Иван по отведённому разнарядкой маршруту, добавляет в молочные реки страны свой ручеёк. Вдруг, глядь, дыбает по улице рыжий подсолнушек. В другой деревне тоже сидит на завалинке подобное по расцветке создание... И в третьей с четвёртой вместе цветут яркой масти детки…
Стал возить полные карманы конфет.
– Как зовут?
– Наденька.
– На родненькая.
– Как зовут?
– Саша.
– На дорогой!
Женщины требовательнее стали:
– Крыльцо поправь! Поросёнка заколи! Огород вспаши!
И жена автоматными очередями тарахтеть перестала. Махнула рукой.
Умер Иван рано. Ещё пятидесяти не было. Лёг в Омске в госпиталь, позвонил Петру на работу, дескать, заходи, друг сердечный. Через два дня Петро пришёл, а уже к холодным ногам. Поехал в Милорадовку хоронить.
Полыхал Иван в гробу на всю округу известной шевелюрой, казалось – вот-вот свежеструганные доски займутся. Ни единой сединки. Со стороны живых у гроба тоже огня хватало. И Наденьки, и Сашеньки, и Толеньки…