От Курбского до Евтушенко

                ОТ КУРБСКОГО ДО ЕВТУШЕНКО
(Б.М.Парамонов. «Мои русские», изд. дом «Петрополис», СПб, 2013, 456 стр., 1000 экз.)

     Исполинский труд, поднять такое одному – немыслимое дело, те или иные огрехи неизбежны.
     В аннотации книга представлена как собрание очерков о деятелях русской истории, культуры и политики. В своём предуведомлении («От автора») Б.М.Парамонов подчёркивает, что речь идёт в основном о писателях и мыслителях гуманитарного склада, и редко – об исторических деятелях. Тематически границы книги определяются известным литературоцентризмом русской культуры, а конкретный список имён – личными пристрастиями автора («это мои русские»). Но Б.М.Парамонов добавляет: такое «авторское предпочтение, разделяют, думается, все знатоки и просто любители русской культуры». Это – совершенно недопустимая двусмысленность: конечно, всякий, взявшийся судить об этом предмете, будет субъективен. Но это вовсе не означает, что у каждого его субъективность примет именно такую конкретную форму. Странно выглядит также извинение Б.М.Парамонова за то, что он не включил в число «выбранных русских людей деятелей бизнеса, промышленности и торговли». Что же, если добавить их, то больше не о ком будет вспомнить? А композиторы и исполнители (Чайковского и Шостаковича, да и не только их,  исполняют во всех концертных залах мира), а художники, артисты, режиссёры?! А врачи, инженеры, учёные, мореплаватели, землепроходцы, военачальники!? Как раз об учёных и инженерах, возможно, следовало бы вспомнить, не в первую ли очередь, говоря о лице России в начале  века. Эсминцы серии «Новик» служили образцом для постройки эсминцев во всём мире перед войной и в её начале. Вертолётостроение в США началось с работ киевлянина И.И.Сикорского, телевидение – с работ муромчанина В.К.Зворыкина. Нанотехнологии, о которых столько говорят сегодня, произросли из трудов бельгийского учёного, Нобелевского лауреата (1977), петербуржца И.Пригожина. Его увезли из России ребёнком, но разве возможны были бы подобные достижения (а я назвал лишь несколько имён из огромного их числа) без изумительного расцвета всей культуры, без Серебряного века (говорят, воспитание человека начинается за сто лет до его рождения)? Б.М.Парамонов совершенно напрасно провоцирует подобные возражения таким небрежным замечанием о возможном расширении темы.
      Отвлекаясь от этой, неудачной, на мой взгляд, второй части предуведомления, нужно сказать, что книга, несомненно, очень полезна и интересна.
1   ПОДРОБНОСТИ
      Мои замечания будут касаться, главным образом, периферии основной темы Б.М.Парамонова (развитие русской общественной мысли и культуры в целом): упоминаемых им исторических фактов и прочтения им сочинений тех или иных писателей.
     На странице 418 Б.М.Парамонов, говоря об идеологии Б.Слуцкого, ссылается на В.Шкловского: «в идеологию художников не следует особенно верить, она у них только предлог, мотивировка художественного построения». «Произведения искусства становятся классическими, когда они утрачивают идеологическую значимость, делаются, так сказать, безвредными в политическом смысле».  Например (стр. 435), у А.Синявского высказывание «Россия – сука» - не декларация, а литература. Сложность проблемы видна уже  в воспоминаниях Д.Самойлова: он рассказывает, как ему и Б.Слуцкому пришлось расстаться с Б.Наровчатовым, который в 1948 году опубликовал в своей книге оголтело-коминтерновские строки,: «Довоенная поэтическая компания – её остатки, окончательно распались. Только мы со Слуцким ещё несколько лет держались вместе». Со Слуцким Самойлов расстался тоже из-за «остаточной», упрямой преданности Слуцкого марксизму и Коминтерну. А у Б.М.Парамонова (стр. 419) особенность Слуцкого – его «неординарная тонкость», его стихи о Великой Отечественной войне – «не идеология, а потребный искусству семантический сдвиг».
     Не перегибал ли палку В.Шкловский, которого так охотно цитирует (стр. 106) Б.М.Парамонов: «тема слабости мужского начала в России в самой русской психее. Герои русской литературы всегда уступают любимую женщину другому, выступают в роли так называемых “пробников”»? Всегда ли? А как же у Пушкина «Тёмная шаль», Алеко в «Цыганах», Ленский, Арбенин в лермонтовском «Маскараде», Рогожин в «Идиоте», Фёдор и Дмитрий Карамазовы, Григорий Мелехов? Даже хлипкий Кавалеров в «Зависти» грозится убить Андрея Бабичева, в инсценировке он бросался на Бабичева с опасной бритвой. Разве всё это – не герои русской литературы?
     «”Певец во стане русских воинов” … боевик времён войны 1812 года, вызвавший воодушевление у бойцов Отечественной войны, будущих победителей Наполеона» (стр. 49). Стихи написаны в Тарутинском лагере. Позади были уже Клястицы, оборона Смоленска, Бородино и многое другое. Даже если формально стихи и опередили сражения под Тарутиным и Малоярославцем, но не могли распространиться мгновенно. Эпитет «будущие» неуместен, здесь явно требовались бы какие-то иные слова.
     «В революции 1917 года Иванов-Разумник переживает некий мировоззренческий прорыв, выход … на совсем новые рубежи. Он становится идеологом “скифства” – идей духовной мировой революции, идущей из России, сметающей рубежи старой западной … “мещанской”, буржуазной культуры. Скифство … скорее поэзия; скифы – поэты: Клюев и Есенин, Блок и Белый … Большевики посчитали скифов левыми эсерами» (стр. 308). Два сборника «Скифов» вышли, один за другим, - в конце 1917 года и в начале 1918 года. Но первый сборник в целом свободен от пропаганды мировой революции. Не главное ли в нём стихотворение В.Брюсова «Древние скифы»:  «Мы те, об ком шептались в старину/ С невольной дрожью греческие мифы./ Народ, взлюбивший буйство и войну,/ Сыны Геракла и Ехидны – скифы». Оно написано в 1916 году, когда о своей революции ещё не помышляли, тем менее – о мировой. Это – реакция на поражения 1915 года, нечто вроде написанного примерно тогда же (май 1916) другим поэтом – А.Боде призыва: «Вставай, страна огромная, / Вставай на смертный бой!». А опубликован сборник с этими стихами более чем через год; стихотворение попало в совершенно иной исторический контекст и стало, хотя и косвенно, служить той же левоэсеровской пропаганде, что и сборник № 2. 1 Блок не участвовал в этих сборниках, своих «Скифов» он написал в январе 1918 года, так что оба сборника и блоковские «Скифы» стали очень ощутимым, действенным средством левоэсеровской пропаганды, направленной на срыв брестских переговоров и на продолжение войны, как средства вызвать мировую революцию. Всё это – не только «поэзия», это – открытая, очень острая, политическая пропаганда. Сторонники Ленина оценивали действия левых эсеров и их (вольных или невольных) пособников достаточно трезво. «Блок дальнейшим репрессиям (после января 1919 года, Н.Б.) не подвергался». Это не так; его, тяжелобольного, не выпустили на лечение за границу, предпочли уморить по месту жительства. Упомянув о стихах З.Гиппиус, осуждающих Блока (стр. 249), следовало вспомнить и ответ Блока: «Женщина, безумная гордячка».
      Остап Бендер «называл себя турецко-подданным» (стр. 344). Это было бы для него очень рискованно и совершенно бессмысленно: власть таких шалостей не прощала. В действительности Бендер говорил: «мой папа был турецко-подданный». Это – единственная подробность, которую он сообщал обычно из своей биографии. Дело в том, что Одессу черта оседлости не охватывала. Проживание в ней лиц иудейского вероисповедания допускалось в двух основных случаях:  а) лицам свободных профессий (как педагог Бачей в «Белеет парус одинокий») и б) иностранным подданным. Дешевле всего и с наименьшими хлопотами добывалось турецкое подданство; таким образом, у российского императора подданных становилось меньше, а количество подданных турецкого султана увеличивалось. «Как недавно установил один автор … прообразом Остапа Бендера был … Валентин Катаев» (стр. 345). Возможно, Бендеру досталось что-то от известного авантюризма Валентина Катаева, но мне ближайшим литературным родственником Бендера представляется Аметистов из «Зойкиной квартиры» Булгакова (1926). Такой же обаятельный, кипучий, энергичный, полный самых неожиданных идей, с  такими же искромётными, запоминающимися репликами  (реплики Аметистова в большей степени насыщены острыми политическими намёками). Катаев участвовал в сражениях Гражданской войны, а с 1921 года в достаточной степени вписался в советскую жизнь – журналистом и писателем. У Аметистова и Бендера никаких признаков участия в Гражданской войне, и у обоих очень пёстрый список профессий, в которых им приходилось применять свои силы в течение ряда послереволюционных лет.
     «Грибоедов едва ли не презирал декабристов …» (стр. 366). «Следствие не нашло признаков его участия в деле» (стр. 55). Известно, что Ермолов прикрыл Грибоедова, бумаги, опасные для Грибоедова, успели уничтожить прежде, чем до них добралось следствие.
     «Лиля Маяковского ненавидит за то, что гениальный человек он, а не Ося». Как украсило бы это наблюдение Шкловского 2 главу о Маяковском!
     «Чуковский уже видел, что культурное поле смещается ещё далее на Запад, в Америку» (стр. 444). Роберт Пен Уоррен, который произвёл такое сильное впечатление на советского читателя романом «Вся королевская рать», в 1962 году опубликовал книгу «Триумф романа», в которой проследил как «столица» европейского романа исторически перекочёвывала из Испании в Англию, затем во Францию, в Россию и, наконец, в США (Фолкнер и др.). Мы теперь знаем, что эта столица перекочевала и далее – в Латинскую Америку. А некоторые современные наши идеологи гордятся тем, что не слышали из американской литературы ничего современнее и значительнее Джека Лондона.
     У пьесы «Дракон» «острый антифашистский посыл». «Дракон как бы и есть сам Гитлер». «В послесталинские времена» пьеса «воспринималась уже не как сатира на кровавого тирана, а как разоблачение его преемников» (стр. 405)). То есть, «против кровавого тирана» - Сталина она вообще никогда не работала? Зачем так витиевато? Читатель должен ломать голову, о чьих преемниках идёт речь. Это тем более странно, что тему тирана и восторженно славящих его лизоблюдов уже до «Тени», «Голого короля» и «Дракона» очень успешно разрабатывали А.Платонов («Македонский офицер») и (вряд ли – совершенно независимо от неопубликованного «Македонского офицера») Л.Соловьёв («Повесть о Ходже Насреддине», 1940).
     Совершенно поразительна глава о Мандельштаме (стр. 378 – 380). Гениальный поэт. Писал о  европейской культуре. И лишь в последних двух строчках, мельком, сквозь зубы – про стихи о голоде на Украине и в Крыму и о том, что умер в лагере. Но ведь наследие Мандельштама – ещё и ценнейшее свидетельство о революции и о первых двух десятилетиях советской власти. С таким документом, как «Египетская марка», немногие другие могут поспорить по глубине и содержательности. Но есть же и ценнейшие стихи об октябрьском перевороте (ноябрь 1917): «Когда октябрьский нам готовил временщик /Ярмо насилия и злобы … - Керенского распять! – потребовал солдат».  Следом (1918) – «Сумерки свободы»: «Прославим, братья, сумерки свободы … Восходишь ты в глухие годы – /О, солнце, судия, народ». А летом 1931 года во время процесса меньшевиков (с такими же дикими обвинениями, как в «Шахтинском деле» и на процессе Промпартии): «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето … Где арестованный медведь гуляет, /Самой природы вечный меньшевик» (опубликовано в «Лит. газете 23 ноября 1932 года). Действительно, о голоде на Украине и в Крыму: «Холодная весна. Голодный Старый Крым, /как был при Врангеле – такой же виноватый …» (лето 1933 года). 3 Тогда же «Ариост»: «В Европе холодно. В Италии темно. /Власть отвратительна, как руки брадобрея». Любые рассуждения о какой угодно власти допустимы только со строго выверенных позиций марксистского классового подхода; хотя бы и шла речь об итальянском поэте, умершем ровно 400 лет назад. Ну и в ноябре того же, 1933 года сокрушительные, немыслимые стихи «Мы живём под собою не чуя страны». После всего этого стало бы понятно, за что же его посадили: «И для казни петровской в лесах топорище найду» («Сохрани мою речь навсегда», 1931).
     Хозяйственность, кроме Державина и Некрасова (стр. 153), воспевали также Гоголь (Собакевич, помещики из второго тома «Мёртвых душ» и т.д.), Розанов («Философия урожая», «Русский Нил»), Л.Толстой (Лёвин в «Анне Карениной), П.Боборыкин.
     В разговоре об Евтушенко очень пригодилось бы наблюдение О.Хрусталёвой (Гаспаров, стр. 29) о «декоративной духовности» этого поколения. История нашего одичания  4 сделалась бы несколько более полной.
  *
     «Первым русским европейцем считается Пётр Великий» (стр. 18). Кем же это он «считается»? Уж точно не В.О.Ключевским! Немецкая слобода была в Москве уже при Грозном. После Смуты её восстановили 1652 году, с четырьмя протестантскими церквями. Б.М.Парамонов мельком упомянул из «западников», предшественников Петра одного лишь иностранца Ю.Крижанича. Но следовало назвать также хотя бы А.Л.Ордын-Нащокина, программу которого Пётр фактически воплощал в жизнь, и В.В.Голицына, который, в числе прочего подумывал об освобождении крестьян с землёй – за 170 лет до реформы 1861 года (!). Царство при нём буквально расцвело, в Москве было построено три тысячи каменных домов. Б.А.Голицын, двоюродный брат В.В., высокообразованный, европейски образованный человек, не только сыграл большую роль в передаче реальной власти Петру, но и значительно повлиял на его «западничество». А были ведь ещё Матвеев, Морозов, Ртищев. «Фёдоров … национален как Кремль» (стр. 217). Но следует помнить, что кремлёвские кирпичные стены возвёл итальянец Аристотель Фьорованти, он же построил и Успенский собор в Кремле – главный храм страны, и всё это – за 200 лет до Петра.
     Б.М.Парамонов цитирует (стр. 38) Карамзина: «Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спаслась мудрым самодержавием» и, уверенный, что знает историю лучше, опровергает: «формула … неверна хотя бы потому, что в домосковской Руси никакого единоначалия не было». От Олега и Игоря до Ярослава Мудрого, то есть – около полутора веков Киевская Русь жила в рамках единоначалия. Это и есть «основание» России, о котором говорит Карамзин. Как писал А.К.Толстой о Ярославе Мудром («История государства Российского от Гостомысла до Тимашева»): «из любви он к детям /Всю землю разделил». Но элементы единоначалия сохранялись, в определённой мере, и далее; в частности, ещё в конце XII века совершались совместные походы на половцев под началом великого князя Киевского.
     «Гуманистическая активность … укоренена в христианстве» (стр. 396). В протестантизме, включая кальвинизм, - да, в России у старообрядцев 5 – да, но относительно ортодоксального православия – требуются какие-то уточнения. 6
        Курбский «сбежал к его (Грозного, Н.Б.) тогдашним врагам – полякам» (стр. 9). Обратимся снова к авторитету А.К.Толстого: «Под литовским шатром /Опальный сидит воевода. /Стоят в изумленье литовцы кругом». 7
     На странице 102 Б.М.Парамонов пренебрежительно отмахивается от соображений Т.Н.Грановского о влиянии географического положения страны на её историю, а с замечанием Б.Н.Чичерина «Россия пала жертвой своих пространств» охотно соглашается (стр. 121). Так же как и на странице 161 – применительно к Обломову.
     А.М.Коллонтай по данным И.Эренбурга «долгие годы была советским послом, дольше всего в Норвегии». Думаю, что Эренбург написал об этом точнее: Коллонтай провела в Норвегии с перерывом в общей сложности около 6 лет, а в Швеции  - 15 лет (с 1930 по 1945 год).
     На странице 451 (последняя страница текста) Б.М.Парамонов цитирует Е.Евтушенко: «отвоёванный наш Крым презентовал Хрущёв по пьянке собратьям нашим дорогим». А на странице 21 пишет: Потёмкин «создал так называемую Новороссию, теперь по пьянке включённую в Украину». «Новороссией» именовалась нынешняя Херсонская область, никто её никому не передавал (вместе с Крымом, что ли?), ни по пьянке, и никаким иным образом.
     «Бухарин … сын директора классической гимназии» (стр. 323). Отец Бухарина преподавал математику в младших классах, был податным инспектором в Молдавии, долгое время оставался совсем на мели – без места. В нём не было ничего от сытой кадетской успешности, не случайно он и примкнул к меньшевикам. Равнодушный к деталям Б.М.Парамонов явно путает его с кем-то.
     Город, в котором родился М.В.Фрунзе, до переименования во Фрунзе назывался примерно так же, как и сейчас – Пишкек. А учился Фрунзе в гимназии в городе Верном, уже тогда бывшем заметным центром русской культуры, почему здесь и оказалось возможным издать Н.Ф.Фёдорова. С 1921 года Верный стал именоваться Алма-Ата. А у Б.М.Парамонова (стр. 217): «Верный – потом Фрунзе – потом Бишкек».
      Польское восстание 1863 – 1864 годов (оно началось в январе 1863 года) Б.М.Парамонов упорно (стр. 195 и др.) именует «восстанем 1862 года».
     О манифесте 17 октября 1905 года (в трёх его пунктах лишь в общем виде говорилось о сути дарованных свобод) Б.М.Парамонов пишет (стр. 295) как о «провозглашении конституции 18 октября». Работа над основным законом осуществлялась с декабря 1905 года по февраль 1906 года.
     2. ГУМИЛЁВ, ВОЛОШИН, ГОРЬКИЙ, ОЛЕША
     НИКОЛАЙ ГУМИЛЁВ. «Нельзя сказать, что о Гумилёве так уж ничего не знали и что его так уж глухо замалчивали: сразу после его смерти были посмертно изданы его неопубликованные произведения, была поставлена пьеса “Гондла”». О постановке «Гондлы» Гумилёв успел позаботиться сам, да – не запретили, не до того было. «Издали» (!) – можно подумать, что это государственные издательства продемонстрировали широту души! Ничего подобного не было и в помине. Рукопись ревельского издания «Шатра» (1922) Гумилёв сам отдал в Петрограде эстонскому консулу Оргу в июне 1921 года – незадолго до ареста  (рассчитывал бежать через Чудское озеро именно в Эстонию). Сборник «Огненный столп», тоже подготовленный к печати самим Гумилёвым, издали его друзья. Они же в сборниках «Цех поэтов» (Берлин, 1922, 1923) опубликовали несколько стихотворений Гумилёва («Слово», «Лес», «Поэма начала», «Перстень», «Дева-птица», «Звёздный ужас» и др.), статьи Гумилёва («Анатомия стихотворения», «Читатель») и статью Н.Оцупа, посвящённую памяти Гумилёва. Да, «Огненный столп» не запретили, частные издательства в начале нэпа пользовались известной свободой  (возможно – просто проморгали). 8 А до Берлина руки не доставали. Вот и всё, если говорить о сути, а не рассуждать поверхностно.
    За смешным соображением о роли кавалерии в I мировой войне (стр. 303) следует комментарий к стихотворению «Рабочий» (стр. 305): рабочий, «скорее всего, немецкий». Стихотворение опубликовано в газете «Одесский листок» 10 апреля 1916 года. Там прямо сказано, где «просвищет» эта пуля. Писал, глядя на немецкие позиции за «седою, вспененной Двиной». Рабочий не мог быть никаким иным, только – немецким.  Анна Ахматова отметила, что Гумилёв угадал здесь «сухую, пыльную и мятую траву» своего последнего часа.
     В стихах Гумилёва Б.М.Парамонов заметил лишь «активного, храброго подростка» (стр. 304) и совершенно пренебрёг миром и поэзией зрелого Гумилёва. Поэзией – философской, историософской, социально и политически заострённой («Ода д,Аннунцио», «Мужик», «Память», «Слово» и многие другие; а заявлены подобные темы и мотивы значительно раньше – «Я верил, я думал», «Туркестанские генералы», «Сказка» и т.д. 9 ). «Отрубленную голову» в стихах В.Ходасевича Б.М.Парамонов упомянул (стр. 388), а написанным значительно раньше «Заблудившимся трамваем» Гумилёва, с подобным же сюжетным ходом, и нисколько не хуже разработанным – пренебрёг.
     Б.М.Парамонов невероятно  обеднил Гумилёва, превратил разговор о нём в какой-то жалкий комикс. Из таких, пропущенных Б.М.Парамоновым тем, очень важных для биографии Гумилёва, кратко перечислю далее факты прямого противостояния поэта большевикам и соответствующие его сочинения.
      В сентябре 1917 года прапорщик Н.Гумилёв, офицер для поручений при Военном комиссаре Временного правительства во Франции Е.И.Раппе, участвовал в подавлении мятежа  русской бригады в лагере ля Куртин. После артиллерийского обстрела лагеря 3 – 4 сентября основная часть бунтующих сдалась. Оставшиеся 100 – 200 человек отчаянно сопротивлялись, отстреливались из пулемётов. После интенсивного артиллерийского обстрела  5 сентября лагерь был взят штурмом. Н.Гумилёв, возможно, был представителем командования, которому пришлось в наибольшей степени общаться с восставшими. Он же подготовил записку для Временного правительства (доклад Е.И.Раппа о происшедшем), в которой отметил важную роль большевистской пропаганды в созревании бунта (выходит, сражения Гражданской войны начались уже в сентябре 1917 года на территории Франции!). Видимо, в 1921 году Гумилёву припомнили и ля Куртин.
     А.Ахматова сохранила строфу стихотворения «Память» (открывавшего сборник «Огненный столп»), не вошедшую в это издание: «Был он горд, душа не знала страха, /Нёс на стремени он чёрный стяг, /И была отмечена папаха /Черепом на скрещенных костях». Гумилёв уезжал за границу в июне 1917 года, когда с дисциплиной в армии были уже большие проблемы и уже формировались батальоны смертников, ударников, прикрывавших оголившиеся участки фронта и в какой-то степени компенсировавших свою малочисленность упорством и умением воевать. Возможно, Гумилёв на случай, если поездка на Западный фронт сорвётся (время было революционное, ненадёжное), имел в виду и этот вариант, примерял форму смертника. Ударники были злейшими врагами большевиков. Гумилёв в сентябре 1917 года в связи с бунтом в ля Куртин со знанием дела писал о разлагающей армию пропаганде с лозунгами Ленина и Ивана Махайского. Форму ударников Временного правительства унаследовали ударники и каратели белых армий. Гумилёв был, несомненно, всей душой с ними с самого начала белого движения (тем более – после расстрела царской семьи), и когда писал стихотворение «Память», и когда готовил сборник «Огненный столп» к печати. В окончательный вариант стихотворения «Память» он не включил эту строфу то ли по цензурным соображениям, то ли из-за того, что чёрным флагом размахивали также неприятные ему анархисты.
     Возвращение на родину в апреле 1918 года Гумилёв отметил стихотворением «Франции». Читал его в Тенишевском, в июле оно опубликовано в 15 номере «Нового Сатирикона» (специальный номер: «О прекрасной Франции»).  Само участие в этом эсеровском журнале (редакторы А.Аверченко и А.Бухов) было несомненным вызовом власти. В журнале печатались тексты, издевательские по отношению к большевикам, их «марксизму», их политике и особенно беспощадные комментарии – к позорному Брестскому миру. 10 Тем более дерзким вызовом было участие в этом, оппозиционном журнале после подавления восстания в Ярославле, расправы с левыми эсерами и дальнейшего развязывания красного террора. Стихотворение «Франции» открывает этот номер журнала, номер посвящён не столько национальному празднику Франции, сколько тому, что Россия предала свою союзницу в тяжёлый период войны: «бежали, женщин обижали, пропивали ружья и кресты». Большевистская пропаганда (1917 года) братания с немцами практически разворачивалась часто в продажу немцам винтовок, а иногда – даже орудий. Естественно, немецкие офицеры не только приветствовали такое братание, но и с готовностью его организовывали. Проницательный социолог П.Сорокин назвал в сентябре 1917 года Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, в котором тогда уже господствовали большевики, «советом лодырей и дезертиров». Н.Пунин бросился в декабре 1918 года защищать «наши великие революции» от «некоторых поэтов (вроде Гумилёва)»,  от «неусыпной реакции Гумилёва», «пробравшегося в советские круги», «притаившейся гидры реакции».
     Если ограничиться сочинениями, наиболее доступными и откровенными, то особенно вызывающими и антисоветскими оказываются не стихи самого Гумилёва («притаившейся гидры реакции»), а его ученицы Ирины Одоевцевой: баллады «О толчёном стекле», «Об извозчике» и «О том, почему испортились в Петрограде водопроводы» (с резкими выпадами, в том числе против ПетроЧК и её руководителей). Это как бы общедоступный комментарий к стихам учителя «Франции» и «Либерия» (о ней поговорим позже). «Толчёное стекло» датировано октябрём 1919 года, 3 августа 1920 года Одоевцева читала балладу на литературном утреннике в Доме Литераторов и записала её К.Чуковскому в его «Чукоккалу». Э.Голлербах 21 февраля 1921 года обрушился на «Толчёное стекло» (ещё не опубликованное в печати) и на саму Одоевцеву в «Известиях Петросовета» (писал под псевдонимом Ego). Троцкий упомянул сборник Одоевцевой «Двор чудес», в который включены все три баллады, в статье «Внеоктябрьская литература» («Правда», сентябрь 1922 года) в числе немногочисленных отмеченных им примеров откровенно антисоветской литературы, опубликованной при советской власти. Почему эти баллады Одоевцевой могли поставить в вину Гумилёву в августе 1921 года, а саму Одоевцеву, тем не менее, спокойно отпустить за границу, я предположительно писал в статье «Беседа под бомбами».      
     Гумилёв весной 1919 года собирал предложения петроградских поэтов в связи с организацией в Москве Всероссийского Союза поэтов. Летом 1920 года было образовано Петроградское отделение Союза (ПО ВСП). В его организации деятельное участие приняли присланные из Москвы «комиссары» Н. Павлович и М. Шкапская, из местных особенно помогал тоже большевик В. Рождественский (в 1915–1916 годах постоянный автор германски-большевистского, рейснеровского «Рудина»). Павлович, прибыв в Петроград, имела дело, прежде всего с Блоком. Она же всем и заправляла в Петроградском отделении, включая продукты. Революционный принцип: «кто не работает на мировую революцию, тот не ест» — если «не писался во всякую строку», то по существу проводился достаточно твёрдо. Блок был избран председателем ПО 4 июля 1920 года. Но надёжной опорой большевизма в колыбели революции петроградские поэты в результате этой акции ещё не сделались. Уже 8 августа новообращённый коммунист Городецкий (недавний соратник Гумилёва по акмеизму) опубликовал стихотворный фельетон «Покойнички», в котором обвинил всю петроградскую интеллигенцию в саботаже и в антисоветских настроениях. Блока усиленно обхаживали (добивались от него более решительных действий по введению единомыслия в среде петроградских поэтов?): Л.Рейснер, вернувшийся в Петроград, заделавшийся чекистом А. Тиняков. Блок уже в середине сентября констатирует, что Гумилёв и другие фрондируют против Павлович и Шкапской. Гром грянул 5 октября 1920 года — как выразился Блок: «Павлович, Шкапскую, Оцупа, Сюнненберга и Рождественского выперли» из правления. Блока с большим трудом уговорили остаться председателем. Наконец, в январе 1921 года —« выперли» теперь уже и самого Блока из председателей, его место занял Гумилёв.
      Стихотворение «Либерия» опубликовано впервые, в сборнике Гумилева «Шатёр».  Сборник отпечатан за одну ночь в Севастополе чекистом-поэтом В. А. Павловым и С. Колбасьевым. Включает 12 стихотворений (в Ревельском издании 1922 года Гумилёв включил в сборник ещё «Суэцкий канал» и «Замбези»). На поверхностный взгляд, сборник — этнографический, некоторые комментаторы его так и воспринимают. Но истолкование «Либерии» ни в коем случае не может ограничиваться одной этнографией, тем более — одной африканской этнографией. Прочитанное целиком в рамках этнографии африканских племён, стихотворение становится чудовищно расистским, идёт, так сказать, поперёк всего африканского цикла Гумилёва. Тем более — в варианте, напечатанном в Севастополе (в ревельском издании добавлены нынешние строфы III–IV об отважном племени кру, несколько сглаживающие «расистское» звучание стихотворения). Очень важно время написания этого стихотворения. На обложке севастопольского сборника значится «стихи 1918 года». К восприятию остальных одиннадцати стихотворений это указание ничего не добавляет, но для «Либерии» — в пару с «Франции» — это впечатление Гумилёва, вернувшегося на родину в мае 1918 года. В таком случае «посевы благонравных брошюрок вашингтонских старых дев» относятся равно и к Либерии и к России — Россия как бы повторяет либерийский опыт — искусственного, придуманного государственного образования. Но расистская байка об обезьяне, управляющей государством, — именно благодаря указанию на 1918 год, — начисто отрывается от африканской почвы (тем более — при наличии строф о славном племени кру) и целиком обрушивается на советскую Россию. Эти обезьяны — те самые, кто «пропивал ружья и кресты». Я думаю, это ловкий ход Павлова — он вставил слова «стихи 1918 г.» против воли Гумилёва: в ревельском издании этого указания нет. В отношении большинства остальных стихотворений сборника это просто неверно, «Египет» опубликован в 1910 году, правильнее было бы сказать: стихи 1910–1920 годов. А в отношении «Либерии» указание правильно и раскрывает обличительную («контрреволюционную») сущность стихотворения.
     В 1920 году Гумилёв вписал в альбом матери Оцупа (она жила в Царском): «Не Царское Село — к несчастью, /А Детское Село — ей-ей. /Что ж лучше: быть царей под властью /Иль быть забавой злых детей?» В «Либерии» обезьяны, здесь на их месте – «злые дети». У властей, у ЧК к моменту ареста Гумилёва накопилось немало претензий к нему, кроме участия в заговоре.
     Нужно очень уж постараться, чтобы всего этого не заметить, обо всём этом промолчать.


МАКСИМИЛИАН ВОЛОШИН. Волошин «сумел создать в разорённой и озверевшей России некое экстерриториальное чистилище» (стр. 281). Помогла ли экстерриториальность германского посольства Мирбаху (после революции в Германии власти уже и не скрывали, что Блюмкин – видный сотрудник ЧК, выполняющий ответственные поручения по линии Коминтерна)?  Или – сотрудникам британского посольства в Петрограде в сентябре того же 1918 года? Так и со стороны белых уважение к знаменитому поэту имело же свои пределы. Да, были отдельные эпизоды, конечно, очень непродолжительные, но скрывались только тайно (какая же это «экстерриториальность», надо же все-таки использовать слова по их назначению). Может быть Волошин в отдельных случаях брал грех на душу, ручался, что посторонних в доме нет, отвлекал разговором . 11 Не более того! А вот заступался успешно – и перед  белыми, и перед красными, неоднократно (за генерала Н.А.Маркса, О.Мандельштама, С.Эфрона, Е.Ю.Кузьмину-Караваеву). «Высота его мудрости» (стр. 281) именно в этом, и в его сочинениях. Б.М.Парамонов промолчал как об истинном характере заступничества  Волошина, так и об истинном содержании его сочинений революционной поры: «Стихи Волошина революционной поры – это не пророчества, а скорее хроника» (стр. 282, 283). Б.М.Парамонов явно читал стихи Волошина этой поры выборочно: только зарисовки хроникёра. Свидетельство же Эренбурга (стр. 283, 284) нужно воспринимать с осторожностью. Он опубликовал «Портреты» в 1922 году, ему следовало быть очень аккуратным в своих высказываниях, чтобы они не обернулись доносом. В Москве шёл процесс правых эсеров, по своей лживости и кровожадности, не уступавший грядущему процессу Промпартии и дальнейшим процессам 1930-х годов.
     Историософия Волошина (стихотворение «»Северовосток», поэма «Россия») напоминает строки Блока («Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться»). Только у Блока источником «порчи», кроме того же Северо-Востока, оказывается ещё и «степь»: «Соколов-лебедей  в степь распустила ты /– Кинулась из степи чёрная мгла». Волошин отмечает, что Русь веками продвигалась на Северо-Восток со своего Юго-Запада. 12 Революционный угар – бесовщина, одержимость бесами, сумасшествие («Русь глухонемая», 1918), упомянутое в Евангелии: «в комиссарах – дурь самодержавия, /Взрывы революции – в царях». «Не замкнут список палачей, /Бред разведок, ужас Чрезвычаек». Эпиграфом к стихотворению «Северовосток» он взял слова св. Лу, епископа Турского, обращённые к Аттиле: «Да будет благословен приход твой, Бич Бога, которому я служу, и не мне останавливать тебя». Этой же покорностью Бичу Божьему он и заканчивает стихотворение. Решительный протест вызывают у Волошина переговоры, начавшиеся в Бресте. Стихотворение «Мир» написано 23 ноября 1917 года, сразу же, как только была получена информация о начале переговоров. Он воспринимает переговоры, ожидаемые уступки немцам, в том числе – значительные территориальные, как «Иудин грех»: «С Россией кончено …  На последях /Её мы прогалдели, проболтали; /Пролузгали, пропили, проплевали, /Замызгали на грязных площадях». 13 Подробный историософский анализ происшедшего Волошин дал в 1924 году в поэме «Россия» (тогда опубликовать её не удалось ). «Где-то на Урале, средь лесов, / Латышские солдаты и мадьяры /Расстреливают царскую семью». «Великий Пётр был первый большевик … Он, как и мы, не знал иных путей, /Опричь указа, казни и застенка, /К осуществленью правды на земле». «Дворянство было первым Р.К.П./ –Опричиною, гвардией, жандармом». «Один поверил в то, что он буржуй, /Другой себя сознал, как пролетарий, /И началась кровавая игра». «Истории потребен сгусток воль: /Партийность и программы безразличны». «В России нет сыновьего преемства, /И нет ответственности за отцов. /Мы нерадивы, мы нечистоплотны,/ Невежественны и ущемлены. /На дне души мы презираем  Запад, /Но мы оттуда в поисках богов /Выкрадываем Гегелей и Марксов». «В анархии всё творчество России». «В мире нет истории страшней, /Безумней, чем история России». Такой вот «хроникёр» М.Волошин!
     МАКСИМ ГОРЬКИЙ. Его, возможно, трудней всего уместить в тесный формат трёх страничек текста: мы слишком много знаем о нём, в том числе – о его фантастической противоречивости, не укладывающейся ни в какие рамки. Ольга Форш («Сумасшедший корабль»), восторженная его почитательница, так писала об этом: «Он высказывал одни свои суждения и совсем иные, как разнообразный, изменчивый и совершенно живой человек … Он не умел маневрировать, выбрасывая скепсис перед каждым явлением, чтобы дать возможность и время суждению отстояться … Основное его свойство – художник». 14 Вот именно, художнику его идеологическая непоследовательность не мешает, в известных случаях она может даже служить украшением его сочинениям. Но Горький стремился учить, подобно пророку вести людей за собой. Претендовал на роль мыслителя, публициста, политического деятеля,  но  тут часто требовалась значительно большая степень определённости. Б.М.Парамонов так писал в 1992 году о «двоящейся и троящейся личности» Горького: «он попеременно ненавидит в себе то босяка, то интеллигента, а то и “строителя” – и чуть ли не одновременно с ними со всеми отождествляется. Тут и лежит “комплекс”  Горького» 15
     С 1893 года, когда Горький начал вколачивать свою, босяцкую идеологию в головы читателей («О Чиже, который лгал»), его окрыляли лозунги «интеллигентской революции» (по Г.Т.Боклю «интеллектуальная революция» предшествует политической) 1860-х годов, «Катехизис революционера» Нечаева, Енишерлова, Бакунина. 16  Этих не пугали лозунги заговорщиков  из «Бесов», которые  спорят лишь  о том, сколько людей нужно уничтожить – то ли 100 миллионов в одной Европе, то ли «9 /10 человечества; оставшиеся будут жить в раю» 17 (мы теперь знаем, что в XX веке  программу удалось реализовать лишь частично, так что – возможно, именно поэтому - раем назвать то, что получилось, трудновато).  Горький ненавидел мужиков (Сталин и воплотил эту его ненависть в свою войну с крестьянством), инженеров, «мещан» (мещанами он называл всех, кого ненавидел – гуртом, включая Достоевского и авторов «Вех»). Он, помешанный на научно-техническом прогрессе, натравливал рабочих на инженеров (а рабочим до инженеров намного проще добраться, чем до «проклятых капиталистов»). В «Варварах» совершенно непонятны ни инженеры, ни претензии Горького к ним. Во «Врагах» всё происходит на промышленном предприятии, но среди действующих лиц нет ни одного инженера, и про них не вспоминают. Считал всех инженеров жуликами – в этом пафос «Шахтинского дела» и процесса Промпартии.
     Заинтересованность Германии в успехе революционной пропаганды Горького очень заметна уже с самого начала 1900-х годов. 18 Именно А.Гельфанд-Парвус с Ю.Мархлевским впервые издали «На дне» в специально для этого организованном в Мюнхене издательстве. М.Рейнгардт получил пьесу одновременно с МХТ и отстал от МХТ с премьерой «На дне» в Малом театре в Берлине всего на месяц, хотя требовалось значительное время на перевод. В конце октября 1902 года (за 2 месяца до публикации пьесы и её премьеры в МХТ) к Горькому в Нижний (!) явились немецкие студенты с просьбой предоставить им пьесу для постановки в студенческом театре. Во всём этом чувствуется рука Парвуса и Мархлевского, вероятно ими же подогрета восторженная пресса в Германии (там Горького впервые назвали «гением»), способствовавшая  успеху пьесы также и в других странах.
     У Горького отдельный счёт: почтительно – о европейской культуре и в целом пренебрежительно – о культуре русской, бывает сгоряча может окрестить её и «кабацкой». По свидетельству Е.Н.Чирикова 19 в первоначальном варианте своих «Двух душ» Горький бестрепетно устремлял взор в грядущее: русская культура, - в ряду других неполноценных культур, - рано или поздно будет полностью растворена в более совершенной, полноценной немецкой культуре. Хорошо хоть Чириков с Бельским уговорили – выкинул эти свои мечтания из окончательного текста статьи, но подобные мысли угадываются во многих его публикациях и высказываниях предвоенных и военных лет.
      Отсюда и его отношение к патриотизму. В июне 1917 года говорил Зиновию Пешкову: «Я понимаю ещё сражаться за Реймс: там собор есть, но сражаться за Вятку?»  20 С самого начала войны Горькому всё было ясно (Парвус объяснил, а Горький, как и Ленин, относился к Парвусу с глубочайшим почтением): передовая, либеральная Германия должна разгромить отсталую, деспотическую Россию – в этом историческая целесообразность, историческое благо. Этому надо способствовать неустанно.  Он и способствовал , сколько мог, не отставал от своих друзей – большевиков: его тексты и его имя широко использовались германской пропагандой для разложения российской армии (а уж сколько ему причиталось за эти услуги от германского правительства – вопрос отдельный и не самый важный). Недаром офицеры – фронтовики присылали ему символические веревочные петли в конвертах, как твёрдое обещание вздёрнуть его за эти художества на ближайшей берёзе…
     В 1907 году, находясь в Англии, Горький в статье «Лондон» после встреч с Уэллсом, Т.Гарди, Шоу, Дж.Конрадом призывал британскую интеллигенцию привлекать на свою сторону народ. «Тогда восторжествует истинная культура. Жизнь станет легче, достойнее, и даже камни будут улыбаться» (Хьетсо Гейр, стр. 134 – 135). Когда в Петрограде камни, наконец, заулыбались, это была, видимо, самая счастливая пора его жизни (Б.М.Парамонов проигнорировал и в 1992, и в 2013 годах эти «медовые» полтора месяца Горького и Февральской революции). С первых дней он в Таврическом дворце, даёт указания,  кого из арестованных министров куда тащить, заступается за напрасно, по его мнению, арестованных. Раскатывает по Петрограду в автомобиле, с упоением руководит культурой новой, свободной России в качестве неназванного министра изящных искусств (выражение М.Пришвина, близко всё это наблюдавшего). 21 В «Летописи» за  февраль, март, апрель 1917 года Горький писал: «Русский народ обвенчался со Свободой. Будем верить, что от этого союза в нашей стране … родятся новые люди ... что в русском человеке разгорятся ярким огнём силы его разума и воли». Но «масса обывателя ещё не скоро распределится по своим классовым путям … не скоро организуется и станет способна к сознательной и творческой социальной борьбе» (конечно, что может быть важнее классовой борьбы на тридцать втором месяце тяжелейшей войны!) Не совсем последовательно (после сказанного) умилялся, как всех объединили похороны жертв революции 23 марта. 22 Русский народ воскрес из мёртвых. Восторженно говорит окружающим о каких-то «сознательных, революционно настроенных» крестьянах, которые теперь рвутся на фронт, готовы завалить город хлебом по справедливым ценам.
     Здесь требуется важное отступление. Горький живёт в каком-то вымышленном мире, многое у него в готовом виде (не переваренное, не приспособленное к реальности) взято из книг 23 , остальное дополнено его неуёмным  воображением. 24               
   Как бы он ни отгораживался от реальности, как бы ни пытался убедить читателя в несуществующем, реальность властно вторгалась в его жизнь. Тут перед  ним в полный рост вставали две внутренне связанные проблемы. Босяки охотно откликнулись на его призыв строить «новую жизнь». Необходимость уничтожить для этого 9 /10 человечества  казалась интересной, по-своему воодушевляла. Но они категорически отказывались вести себя так чинненько, как этого ожидал от них Горький, и «новую жизнь» представляли совсем не так, как он. Другое: цель,  поставленная Парвусом (и германским генштабом) была теперь, как никогда, близка. Армия, к разрушению которой большевики, Горький и другие энтузиасты приложили столько сил, готова была развалиться. Но это создавало для Горького реальную опасность провалиться между двух стульев. Ровно год Горький метался между этими двумя возможностями: действовать с босяками на стороне Германии или – с приличными людьми искать достойный выход из затянувшейся войны. 25
     «Несвоевременные мысли» - документ своеобразный. Горький издал большую часть помещённых в «Новой жизни» статей этого цикла в двух книгах: «Революция и культура. Статьи за 1917 год» (Берлин, 1918) и «Несвоевременные мысли. Заметки о революции и культуре» (Петроград, просветительское общество «Культура и свобода» <в память 27 февраля 1917 года>, осень 1918 года). В нынешнем, перетасованном (с нарушением хронологии) виде книги в значительной мере утрачивается возможность судить о том, как звучали высказывания Горького в конкретной исторической обстановке, в контексте предыдущих и последующих его публикаций. Не видно, например, как отчаянно он маневрировал после июльского восстания: и дистанцировался от большевиков, и, косвенно (осторожно), их защищал, выгораживал, и многое другое, подобное.
     В 1919 – 1920 годах он, одновременно с пламенными панегириками в адрес Коммунистического Интернационала и юбиляра Ленина публикует в рижской газете обличительные строки: «Это несчастье, что 95 % всех коммунистов – люди нечестные и продажные. Большинство из них – спекулянты» (Хьетсо Гейр, стр. 181). В сентябре 1919 года пишет самому Ленину: «Для меня стало ясно, что “красные” такие же враги народа, как и “белые”».
     Осенью 1921 года, едва пересёк границу, Горький сообщил журналистам своё отношение к чудовищному голоду в России 26 : «вымрут полудикие, глупые, тяжёлые люди русских сёл и деревень … место их займёт новое племя – грамотных, разумных, бодрых людей» (ожидаемое число умерших от голода оценивалось тогда в 35 миллионов). 
    Вскоре он заявил, что целиком разделяет «точку зрения Ленина»: «я верю в интернациональную социалистическую революцию». Но Зиновий Пешков 6 января 1922 года рапортовал министру иностранных дел Франции о результатах своих бесед с Горьким: «Положение в Росси ухудшается с каждым днём». «Дезорганизация и разложение царят во всех областях: политической, социальной и экономической». Деревня практически независима от города. «Обнародованная большевиками статистика не имеет никакой цены».  Займы, которые они просят у Запада, они не смогут вернуть. «Ленин провёл всю жизнь за границей: своей страны он не  знает». «Но Россия сама по себе безразлична ему». Ленин говорит, что Россия «в его руках – головня, чтобы поджечь буржуазный мир». Горький же уверяет Ленина, что эта головня только начадит и погубит самих поджигателей (Хьетсо Гейр, стр. 201 – 202).
     Такого берега, к которому он мог бы прибиться, не существовало. Б.М.Парамонов обрисовал общие контуры  идеологии Горького («другой» большевик, энтузиаст «строительства», репрессивной культуры), пренебрёг тем, что Горький временами сам ненавидит в себе этого «строителя» (Парамонов писал об этом в 1992 году, см. выше). В этой проекции на плоскость подлинный Горький не узнаваем.
     ЮРИЙ ОЛЕША. Об Ю.Олеше Б.М.Парамонов сообщает немного: о том, что его профиль «поэтическая сказка» (стр. 339) и отдельно (стр. 311, 312): «оппозиция – старая поэзия против новой техники, - нашла выражение в романе Юрия Олеши “Зависть”. Андрей Бабичев против Кавалерова – это ведь Бухарин против Есенина, рациональный хозяйственник против поэта». Почему европоцентричному, как и сам Олеша 27 , Кавалерову, бредящему Францией, поручено изображать насквозь рязанского Есенина – остаётся загадкой. 28
      «Зависть» – главное произведение Олеши. Она посвящена десятилетию советской власти. В сущности, мы имеем дело с дилогией: «Три толстяка» - «Зависть». Просперо в «Трёх толстяках» говорит победившему народу: «Они давили бедный народ. Они заставляли нас работать до кровавого пота и отнимали у нас всё … Мы победили их. Теперь мы будем работать сами для себя, мы все будем равны. У нас не будет ни богачей, ни лентяев, ни обжор. Тогда нам будет хорошо, мы все будем сыты и богаты». В общем, «либертэ, эгалитэ, фратернитэ». Мир без эксплуатации и без насилия. А «обжорство» - эвфемизм, вместо «эксплуатации».
     И вот, Олеша через 10 лет подводит итог: каким образом революция выполняет эти свои обещания? Хотя «Три толстяка» написаны раньше,  Олеша сначала, в 1927 году (к самому юбилею!) опубликовал «Зависть», и лишь в следующем году - «Трёх толстяков». Поступи он иначе, только что сказанное мной слишком уж бросалось бы в глаза.
     Каков же итог? У Олеши есть рассказ «Вишнёвая косточка», примерно того же времени, что и «Зависть». «Вишнёвые сады» переломаны, вытоптаны, испоганены. Ото всего былого великолепия осталась одна вишнёвая косточка. Герой рассказа, это сам Олеша – ищет, куда её пристроить, чтобы вырастить в память о прошлом хотя бы одно деревце. Но кругом – асфальт.
     Так и в романе. Никаких «либертэ», «фратернитэ», «эгалитэ» не случилось. Эксплуатация во всей своей силе, Андрей Бабичев – «обжора» (на языке Олеши это значит – эксплуататор; А.Белинков говорил, что Андрей Бабичев – главный толстяк у Олеши). У творческого человека кругом – щлагбаумы, дорога открыта только тем, кто имеет революционные заслуги. Значит, организационные, творческие, человеческие достоинства идут «вторым сортом». Социальный лифт перекошен. Насилия – хоть отбавляй (и застенки, и психушки, чего только пожелаешь).
     Но есть в романе своего рода «светлое пятно». Иван Бабичев умеет вызывать у людей сны требуемого содержания. И вот, сразу после того, как Володя Макаров сообщил о своём сне («я с Валькой сидим на крыше и смотрим в телескоп на луну»  … «Море кризисов» … «Море крыс»), комиссару Андрею Бабичеву «приснилось, что молодой человек повесился на телескопе». Древние греки считали, что в снах, в определённых случаях, сообщается воля богов. После этого сна Андрей Бабичев заметно присмирел, основная его активность теперь – только в рассказе Ивана Бабичева и в бреду Кавалерова. Этот сон Андрея Бабичева – приговор «прекрасной новой жизни»: она «повесится на телескопе». Такая вот «поэтическая сказка»!
     Вернёмся теперь к конфликту Бухарина с Есениным. Вряд ли этот конфликт так уж важен был для Олеши и тогда, в 1925 году. Но теперь, в романе такого звучания, совершенно непонятно, зачем было бы Олеше вспоминать об этой ерунде. Бухарин воевал вовсе не со «старой поэзией» (можем ли мы назвать «старой поэзией» «Пугачёва» или «Чёрного человека»?), а как раз – с новой, но крестьянской, в этом вся суть. Это всем было понятно тогда, а многим – и сегодня.
     Кавалеров ничем не напоминает Есенина, кроме пьянства (но тут полезно вспомнить возмущение Велюрова из «Покровских ворот»: «а кто не пьёт? Нет, вы назовите, я жду!»). Есенин интересовался у извозчика, кого из современных поэтов он знает (Гаспаров, стр. 275). Можем ли мы вообразить, чтобы поэт Кавалеров, мечтающий о Париже, витающий в облаках утончённой европейской культуры, заботился о своей популярности у московских извозчиков?! Так и Бухарин ничем не напоминает Андрея Бабичева, которого  Кавалеров называет «невеждой». Владел европейскими языками, интересовался философией, вскоре стал «красным академиком», занимался живописью.  Он политический деятель, руководит Коминтерном, позже - главной газетой страны, управляет наукой, ничем не похож на примитивного хозяйственника Андрея Бабичева. Если уж ему понадобилось бы узнать, кто такая Иокаста, то уж точно не к Есенину обратился бы с этим вопросом. Да и конфликт с «новой техникой» в романе – совсем не тот. Столкновение Андрея Бабичева с братом Иваном никак не меньше значит для романа, чем конфликт Андрея Бабичева с Кавалеровым. Олеша говорил, что писал Ивана Бабичева, помня об С.И.Уточкине, каким изобразил его в рассказе «Цепь». С.И.Уточкин – автомобилист, авиатор, энтузиаст всего нового в технике. «При проклятом царском режиме» Иван Бабичев стал бы вторым Уточкиным, а жалкий Иван Бабичев – то, во что превратило бы талантливого, энергичного Уточкина правление Андреев Бабичевых (тут полезно вспомнить о том, что написано на первой странице моего отзыва: о зарубежных успехах выходцев из России).
     Но Иван Бабичев – не просто соратник Кавалерова в его противостоянии Андрею Бабичеву, но его идейный вдохновитель и руководитель, да и сам, к тому же, поэт. Всё это окончательно лишает названную концепцию Б.М.Парамонова  малейших признаков правдоподобия.
3   АНДРЕЙ ПЛАТОНОВ
     Первая половина этой главы (стр. 381, 382) существенных возражений не вызывает. «Платонов – величайший русский писатель 20-го века, гений масштаба Толстого и Достоевского». Его важная тема «гибель, несомая миру технической цивилизацией». Но далее следует очень неудачный текст про «повесть» «Такыр» 30 , а всё остальное сводится к «женоненавистничеству» Платонова, обнаруживаемому им, якобы, в романе «Чевенгур». О том же упомянуто ранее (стр. 219) в главе, посвящённой Н.Фёдорову. В 1987 году Б.М.Парамонов 31 настаивал на идеологической солидарности Платонова с героями «Чевенгура» и на отсутствии в романе сатирического начала.
     Если главная тема Платонова «гибель, которую несёт миру техническая цивилизация», то он никак не может солидаризироваться со своими героями, помешанными на техническом прогрессе, на поспешном, вопреки здравому смыслу, техническом и социальном переустройстве мира. Платонов прямо говорил, что «идейный человек» не может быть изображён никаким иным способом, кроме сатиры (такой человек сам – как бы готовая карикатура).
     О сатире, как о высочайшем достижении Платонова, о его «тайнописи» писали М.Геллер, Е.Толстая-Сегал,  В.Чалмаев 32 , В.Васильев, Вяч.Вс.Иванов 33 , В.Перхин и другие. Сатирическое начало заметно уже в ранних рассказах Платонова  и играет важнейшую роль в «Городе Градове», «Сокровенном человеке» 34 , «Че – Че – О», «Эфирном тракте» 35 , «Шарманке», «Ювенильном море», «14 красных избушек». Даёт оно знать о себе даже в таких трагических произведениях, как «Котлован» и «Джан». Современники так и оценивали произведения Платонова, в том числе – и представители власти. 36 Тем более были оценены по достоинству убийственные карикатуры на Сталина в рассказе «Усомнившийся Макар» 37 и в повести «Впрок». Опубликование «Записных книжек» Платонова, казалось бы, окончательно подтвердило, что он не только выдающийся мыслитель и величайший мастер прозы, но также и сатирик масштаба Свифта и Салтыкова-Щедрина. Для многих читателей, в том числе – и для литературоведов, значительная часть сатиры Платонова, его тайнописи оказывается недоступной. Но в живой ткани произведений Платонова философская, художественная (так сказать, общехудожественная) и сатирическая составляющие так тесно переплетены, что Платонов в глазах таких читателей многое утрачивает не только как сатирик, но также и как мыслитель, и как художник. Такого рода суждения и о мастерстве Платонова – художника, и о его идеологии могут оказываться в значительной мере ущербными, противоречащими существу дела.
     «Чевенгур» занимает особое место в творчестве Платонова. Как «Мёртвые души» явились откликом на «Медного всадника», так и «Чевенгур» - реакция на «Петербург» Андрея Белого. 38 Уже и в «Мёртвых душах» величественное здание петровского (петербургского) проекта не выглядело незыблемым, у Белого оно трещит по всем швам, а Платонов описывает руины, размышляет о причинах и последствиях случившегося.
     В 1934 году Платонов в статье «О первой социалистической трагедии» внёс существенное уточнение в названную Б.М.Парамоновым формулу «гибели, несомой миру технической цивилизацией»: «Современный человек, даже лучший его тип, недостаточен, он оборудован не той душой, не тем сердцем и сознанием, чтобы очутившись в будущем во главе природы, он исполнял свой долг и подвиг до конца и не погубил бы, ради какой-нибудь психической игры, всего сооружения мира и самого себя. Социализм нужно трактовать как трагедию напряжённой души, преодолевающей собственную убогость».
     Этой теме – несовершенству человека – Платонов уделил много внимания и в других своих произведениях, но в «Чевенгуре» она названа открыто, он возвращается к этой теме неоднократно. Как мы помним, Горький не раз утверждал, что революция сделает человека лучше. В 1907 году он обещал это английским писателям, в 1917 году – «революционным россиянам» (правда, тут – с известной долей сомнения: «будем верить»), осенью 1921 года он готов был безо всякого сожаления расстаться с 35 миллионами умиравших от голода крестьян, поскольку на их место придут «грамотные, разумные, бодрые». О том же, о необходимости духовного оздоровления (конечно – без горьковского людоедского виража) упоминал, как сказано выше, С.Франк в 1923 году. П.Сорокин тогда же писал, что революция не социализирует, а, наоборот, - биологизирует человека. Так и герой Платонова Яков Титыч (во многом очень напоминающий Горького) с великой грустью констатирует, что «в степях много красноармейцев умерло от войны, они согласились умереть затем, чтобы будущие люди стали лучше их, а мы – будущие, а плохие». Вероятно, это – самое жестокое разочарование в обещаниях революции, как и в одновременной «Зависти» Олеши.
    На странице 190 Б.М.Парамонов  ставит в заслугу К.П.Победоносцеву его высказывание о благой роли исторической органики («инерции»), об осторожности, которую следует соблюдать при любых преобразованиях. Этому много внимания уделял и Платонов. В «Эфирном тракте» селькор Петропавлушкин, автор корреспонденции «Битва человека со всем миром» (!), явно от лица самого Платонова, пишет:  «все мироздания с виду прочны, а сами на волосках держатся. Никто волоски не рвёт, они и целы». Платонов, несомненно, солидарен с цитируемым им писателем «Н.Арсаковым» (Н.Аксаков?):  «Люди очень рано почали действовать, мало поняв. Следует, елико возможно, держать свои действия в ущербе, дабы давать волю созерцательной половине души». «Все грехи общежития растут от вмешательства в него юных разумом мужей» («Чевенгур»).
     О том, как Г.Федотов (стр. 355) и С.Аверинцев (стр. 427) отождествляли сталинский режим с фашистским, Б.М.Парамонов пишет, а того, что Платонов делал тоже самое в 1934 году («Мусорный ветер») и в 1937 году (статья «Пушкин и Горький») – не замечает.
     По утверждению Б.М.Парамонова (стр. 180) Новое время уничтожает тип мастера-умельца: «фабричный рабочий – придаток машины». «Лесковский тип» «мелькнул однажды» - у Платонова. «Но это уже … карикатура» («телефоны из дерева» и т.д.).  Отрицавший в 1987 году сатиру в «Чевенгуре», Б.М.Парамонов здесь её вынужденно признаёт. Но, упростив отношение Платонова к технической цивилизации, несущей гибель миру, Б.М.Парамонов игнорирует то, с каким восхищением пишет Платонов о машинисте-наставнике (бергсоновский homo faber – «мастер» - в оценке Е.А.Яблокова) в начальных главах «Чевенгура». «Придатком машины» дело никогда не ограничивалось.
     Теперь мы можем сосредоточиться на таком важном для Б.М.Парамонова вопросе о «женоненавистничестве» Платонова. Грамотный читатель знает о возможной дистанции между писателем и его героями и не принимает откровения Бармалея за высказывания самого Чуковского. Святая обязанность человека, пишущего о художественных текстах, - помогать читателю в необходимых случаях сориентироваться в этих тонкостях. С комментариями Б.М.Парамонова к этой его обширной цитате из «Чевенгура» (стр. 383), никак нельзя согласиться. Эта тема анонсирована им на странице 219: «Такие мысли (отказ от деторождения, замена его воскрешением мёртвых по Н.Фёдорову,  Н.Б.) … не были чужды литературе, причём не только гениальному Платонову».
      Искусственно вырванная из контекста всего творчества Платонова, из контекста самого романа, эта цитата, действительно, несколько напоминает залихватский «Технический манифест» Ф.Т.Маринетти: «Давайте-ка саданём хорошенько по вратам жизни, пусть повылетают напрочь все крючки и засовы … Давайте вырвемся из насквозь прогнившей скорлупы Здравого Смысла! … Да здравствуют … высокие идеалы уничтожения всего и вся! Долой женщин!»
     М.Цветаева писала: чтобы понять данную строку поэта, нужно прочитать всё, написанное им, от первой строки до последней. К прозе Платонова это относится, конечно, не в меньшей степени. Е.Толстая-Сегал 39 говорила, что позиция Платонова: человека, не знающего ответа. Но это означает, что к упоминаемым им суждениям различных авторов он, чаще всего, относится осторожно, если – не критически.
     Платонов обращался к подобным темам (женоненавистничества) в остросатирическом «Антисексусе», в определённой мере – в написанной совместно с Б.Пильняком, также остросатирической пьесе «Дураки на периферии», в которой шальные, с потолка взятые законодательные акты советской власти, сталкиваясь с реальностью, порождают немыслимые трагикомические ситуации. 40
     На чём основана уверенность Б.М.Парамонова в том, что Чепурный в своём цитируемом размышлении отражает мысли самого Платонова? Все деятели чевенгурской коммуны – карикатурны (в несколько меньшей степени это относится к Гопнеру, Пашинцеву, Копёнкину и автобиографичному Александру Дванову). Но наиболее карикатурен (на грани очень злой насмешки), несомненно, как раз глава коммуны Чепурный. Он «помнит про свой низкий ум», он не в состоянии соображать молча, и что-то постоянно проборматывает. Б.М.Парамонов в 1987 году отрицал сатирическое начало в «Чевенгуре». Сегодня он об этом прямо не упоминает, но его уверенность в том, что Чепурный передаёт нам мысли самого Платонова, явно пришла оттуда, из 1987 года, из унылого, буквального прочтения романа. Последовательность рассуждений Б.М.Парамонов не считает для себя обязательной. Герои романа, изготавливающие из дерева сковородки и телефоны – карикатурны. Но, конечно, карикатурен и Чепурный, который, когда кончились спички, добывает огонь, запуская «всухую» насос с деревянным цилиндром, приводимый в действие ветром.
     Мало того, истолкование цитаты Б.М.Парамоновым категорически опровергается контекстом. Чепурный размышляет в связи с отправкой Прокофия «за пролетариатом». 41 Жеев сразу же заговорил о женщинах. Чепурный отвечает ему: «это пока отставить» («пока» - так и сказано, русским языком!). Однако, чуть ли не следующей фразой Чепурный частично отменяет и это, только что введённое им ограничение: женщин звать, но только сознательных.
     «Прочие», которых пригнали в Чевенгур Прокофий с Яковом Титычем (как и.о. не существующего промышленного пролетариата), спустя некоторое время начинают разбредаться, кто – в поисках жён, кто – родителей, кто – ещё за чем-нибудь. Поэтому руководители Чевенгурской коммуны вынуждены отправить следующую экспедицию, теперь уже – специально за женщинами. Допустим, что женщины – природные противники коммунизма, как это отметил Б.М.Парамонов в 1987 году; что идеальный коммунизм может быть построен только в модели Н.Фёдорова. 42 Но, если бы Платонову нравился такой «коммунизм», он нашёл бы какие-то иные краски для его изображения, сделал бы его хоть несколько менее отталкивающим. И, наоборот, разве могли бы появиться в романе при этом допущении такие привлекательные героини как Соня Мандрова (Софья Александровна) и Клавдюша? А в дальнейшем – главные героини соответствующих произведений (например, Афродита) и даже – строители (видимо, - какого-то иного, «платоновского») коммунизма: Босталоева в «Ювенильном море», Суенита в «14 красных избушек» и «счастливая» Москва? То есть, если ему и близка идея коммунизма, то – иного, не по Н.Фёдорову, не по Чепурному.
     Добавлю следующее: Чепурный находится в сложной личной ситуации: его «баба» («супруг» у них нет, есть только «сподвижницы») то и дело «шалит», «размножается» с Прокофием. Так что в процитированном Б.М.Парамоновым размышлении Чепурного отражается и эта, сугубо личная его обида на женщин. В таком контексте размышление Чепурного сияет особенно волшебными красками. Не устану повторять: тот, кто уныло читает Платонова напрямую, пренебрегая его иронией, сатирой, иносказанием, пропускает очень много из того, что имеется в этих текстах. Б.М.Парамонов даже путает названия произведений Платонова, так что ждать от этой книги глубоких суждений об идеологии писателя не приходится. Такая уж пошла сегодня мода – писать об идеологии Платонова, не читая его.
4 МАРИНА ЦВЕТАЕВА
     «В разговоре о Цветаевой … фиксируется ощущение некоей первозданной мощи, отнюдь не ассоциирующейся ни с чем, так сказать, вечно-женственным» (стр. 371, далее следует текст о неуместных женских грудях у фигур, украшающих гробницу Медичи). Но уже цитата из И.Эренбурга в определённой мере спорит с этим утверждением, он упоминает «барышню-недотрогу» (напомню, вдобавок, что Эренбург не был вполне свободен, когда писал эти «портреты»). А книгу Цветаевой «Лебединый стан» открывает стихотворение, написанное 18 января 1918 года, посвящённое С.Эфрону, мужу, отправляющемуся (отправляемому ею) к Корнилову: «На кортике твоём: Марина – /Ты начертал, встав за Отчизну». Это – характерная для многих стихов Цветаевой позиция – средневековой дамы, благословляющей рыцаря на подвиги. 43 С этим тесно связан её культ герцога Рейхштадтского, увлечение Сарой Бернар в этой роли и т.п. Она достаточно многогранна, не следует её упрощать.
     «Молодая Цветаева воспела русскую Вандею – “Лебединый стан”: книга стихов о Ледяном походе Добровольческой армии – первая эпическая строфа о русской гражданской войне» (стр. 372). Но «Ледяному походу» посвящено лишь одно стихотворение «Дон» из этой книги, 30 строк, написанных в марте 1918 года по свежим следам событий. А вся книга посвящена белому движению в целом, это своеобразная его летопись («Белый поход, ты нашёл своего летописца»: «Буду выпрашивать воды широкого Дона», «Лебединый стан» <далее – ЛС> , ноябрь 1920 года, когда военные действия в Европейской России прекратились), начатая в апреле 1917 года и завершённая в январе 1921 года. Всего в книге – строк под тысячу (57 стихотворений). Хороша «строфа»! Последние пометки в книге Цветаева делала в конце августа 1938 года перед отъездом в СССР. Так что у Б.М.Парамонова – очередные неточности, небрежности, неоправданные намёки, сближения и обобщения, а в результате многое, очень многое – поперёк здравого смысла, поперёк очевидного.
     Писала книгу «Лебединый стан», видите ли, «молодая» Цветаева (читай – «ещё глупая»!). Завершая книгу в 1921 году и делая очень содержательные пометки в августе 1938 года, всё ещё была молодой и глупой. А вот когда в 1927 году писала «Поэму воздуха», уже была зрелой, умудрённой опытом: думала о смерти, примерялась к грядущей петле. Только такую и следует принимать во внимание. То же касается известного стихотворения «Сад», которое Б.М.Парамонов приводит целиком.
     Разумеется, всё совсем не так. В стихах 17-24- летней Цветаевой (1909 – 1916) очень много размышлений о близкой смерти. «Дай мне смерть  - в семнадцать лет!» («Молитва, 26 сент. 1909); «И пусть тебя не смущает /Мой голос из под земли» («Идёшь, на меня похожий», 3 мая 1913); «Моим стихам о юности и смерти … Настанет свой черёд» («Моим стихам, написанным так рано», май 1913); «Я столько раз хотела жить /И столько – умереть!» («Бессрочно кораблю не плыть», 3 мая 1915); «С большою нежностью – потому, / Что скоро уйду от всех» (22 сент. 1915); «Всех по одной дороге / Поволокут дроги – /В ранний ли, в поздний час» («Всюду бегут дороги», 5 апр. 1916); «Мне загоститься не дать на российской земле» («Ахматовой. 12», 2 июля 1916) и т.д. 44 Конечно, не оставляла она эту тему и в дальнейшем: «Знаю, умру на заре» (дек. 1920) и т. п.
     «Поэму воздуха» «можно понять как описание предсмертных мучений самоубийцы, залезающего в петлю» (стр. 371). Но это – только одна из тем поэмы. Цветаева явно вспоминает  и мать, умершую молодой от туберкулёза, и («сыпняк в Москве») – младшую дочь, умершую в приюте от истощения и воспаления лёгких, их предсмертные муки были, во всяком случае, более продолжительными. А тема самоубийства  (в том числе – и с помощью петли) обычна у неё в эти годы. Чего стоит великолепная реплика кормилицы в финале второй картины «Федры» (Федра, внучка Гелиоса, вероятно, главная самоубийца, если не во всей европейской культуре, то, по крайней мере, - в античном мире): «Лавр-орех-миндаль! / На хорошем деревце / Повеситься не жаль!» В «Повести о Сонечке» заметно сопоставление своей судьбы с судьбой самоубийцы Мартина Идена. А героиня повести Сонечка говорит: «Я их убью, или сама из окна выброшусь».
     «Нельзя никак считать Цветаеву “белой “… Вот уж точно нельзя сказать, что в русской Смуте стала на чью-то сторону: она была со всеми. Она сама была этой Смутой» (стр. 372). Вопрос сложный. Уже 2 марта 1917 года она пишет: «Проходят … / Революционные войска. / Ох ты барская, ты царская моя тоска! / Нет лиц у них и нет имён, / - Песен нету!» («Над церковкой – голубые облака», ЛС). А 4 апреля: «Сохрани, крестьянская Россия / Царскосельского ягнёнка – Алексия»» («За Отрока – за Голубя – за Сына», ЛС). 26 мая: «- Свобода! – Гулящая девка / На шалой солдатской груди!» («Из строгого, стройного храма /Ты вышла на визг площадей», ЛС). Вспоминает: «Свобода! – Прекрасная Дама / Маркизов и русских князей» (Это напоминает истошные вопли «Свобода!» дикаря Калибана из «Бури», накушавшегося хересу). А за пять дней до того – и ещё хлеще – о Керенском: «Повеяло Бонапартом … Летит молодой диктатор, / Как жаркий вихрь» («И кто-то, упав на карту», ЛС). Такая вот Смута с громадной буквы, такое «органическое» пребывание Цветаевой в этой смуте!
     Любимая мать заставляла маленькую Марину играть на рояле. Марина ненавидела рояль, бунтовала против рояля.
     Во время войны,  в доме Каннегисеров (кроме самого поэта, которому предстояло через несколько лет убить Урицкого, были Г.Иванов, Н.Оцуп, М.Кузмин, С.Есенин) Цветаева с вызовом читала стихи о своей любви к Германии: «Ты миру отдана на травлю». Клялась быть влюблённой в Германию «до гроба».
     При большевиках, когда это стало «предосудительным» и даже, в определённой степени, - опасным, начала демонстративно креститься на храмы, на колокольный звон («Ударит колокол – крещусь»: «Бельё на речке полощу», кон. мая – нач. июня 1918).
     В сущности, всякое творчество – преодоление запретов. Что же касается русской Смуты … Воспевает пепел Григория Отрепьева («Руку на сердце положа»), Разина. Может быть так: на расстоянии Разин ей интересен и симпатичен, а безудержное половодье разинщины вблизи, лицом к лицу, - отвратительно?  21 октября 1918 года (по её, отменённому государством прежнему счёту  - 8 октября) пишет: «Поступью сановнически-гордой / Прохожу сквозь строй простонародья» (ЛС). Слияния со стихией Смуты никак не чувствуется. Б.М.Парамонов цитирует её стихотворение «Бельё на речке полощу», но останавливает внимание лишь на словах «люблю вас вор и волк» и игнорирует – предыдущие «я свято соблюдаю долг». Добросовестным такой комментарий никак не назовёшь.
     Бунт против всех – пожалуй, бунт вместе со всеми – ни за что!
     Сосредоточимся теперь на том, стала ли Цветаева «на чью-то сторону», можно ли «считать  её “белой”»? 23 декабря 1939 года Цветаева писала о себе наркому внутренних дел Л.П.Берии (арестованы дочь, а следом за ней, 10 октября – муж): «В политической жизни эмиграции – не участвовала совершенно». Действительно, на партийные собрания не ходила, к партийным группировкам формально не примыкала. Но тексты (и стихи, и мемуарную прозу) публиковала в газетах, каждая из которых имела какую-то политическую ориентацию. А в этих своих публикациях высказывалась порой довольно остро. Такое её высказывание – о Гумилёве, я уже привёл выше. Одно в её текстах было совершенно неприемлемо для советской власти, другое – для эмигрантов. Если многие эмигранты считали, что  сама идея коммунизма не так уж плоха, но отвратительны реальные коммунисты, то она утверждала, что порочна сама идея коммунизма, а коммунисты по-отдельности, часто – достаточно симпатичны.
     Так было и в России в доэмигрантские годы Цветаевой. Вдобавок к уже процитированным стихам из «Лебединого стана» напомню: «Корнилов» («Честь / Не терять ни дня», 4 дек. 1917); «Белогвардейцы! Гордиев узел / Доблести русской» (22  <9> авг. 1918); «Так моё сердце над Рэ-сэ-фэ-сэром / Скрежещет … Как будто сама я была офицером /В октябрьские смертные дни» («Есть в стансе моём офицерская прямость», сент., 1920). 45 Как вандейцы не считали себя бунтовщиками на рубеже XVIII – XIX веков, так и Цветаева не считает белых бунтовщиками (мужу: «встал за Отчизну»). В книге лишь несколько стихотворений, позволяющих говорить о позиции Цветаевой «над схваткой»: «Два на миру у меня врага … Голод голодных и сытость сытых» («Если душа родилась крылатой», 31 <18> авг. 1918); «Ох, грибок ты мой грибочек, белый груздь» (нояб. 1920). Ещё одно – два – потребовали бы дополнительного комментария.
     Цветаева читала многие из этих стихотворений, в том числе – публично, с вызовом, большой аудитории. Одно такое чтение в 1920 году описала в очерке «Герой труда». Когда Адалис по поручению Брюсова договаривалась с Цветаевой об её участии в этом вечере, Цветаева, к слову, обронила: «Жду, когда большевики уйдут».
    В 1938 году, собираясь возвратиться в СССР, понимала, что подобные тексты вести с собой нельзя, и оставила «Лебединый стан» и «Перекоп» (о нём  речь впереди) и некоторые другие материалы на хранение в Швейцарии.
     «Лебединым станом» дело не ограничилось. В эмиграции Цветаева пишет поэму о царской семье: то есть собиралась описать и зверскую расправу с ними. К сожалению, уцелела лишь часть поэмы – «Сибирь».
     По дневникам С.Эфрона Цветаева описывает сражения на перешейке в марте – июне 1920 года («Перекоп»). За 2,5 года Гражданской войны в Европейской части России перешеек пять раз становился ареной военных действий. 46 Условно выделяемые этапы этих военных столкновений (III, IV) – две фазы трёхмесячного сражения 1920 года. III Сначала Первый врангелевский корпус Кутепова в течение трёх месяцев отражал на Перекопе настойчивые атаки XIII армии красных (И.Х.Паук). Затем  (IV), когда основные силы красных были связаны войной с поляками (поляки наступали с 25 апреля и 6 мая заняли Киев; а 5 мая началось контрнаступление красных), войска Врангеля перешли в наступление. 6 июня Второй корпус Слащёва высадился на северном берегу Азовского моря и 9 июня занял Мелитополь. А 7 июня корпус Кутепова и сводный корпус генерала Писарева прорвали оборону красных на перешейке и в ходе последующих боёв оттеснили XIII армию за Днепр. В обороне Перекопа и в последовавшем наступлении участвовал в составе марковской дивизии С.Эфрон (а в составе красных войск в боях на Днепре в июне – октябре 1920 года участвовал В.Шкловский). Прорыв (IV) укреплений на перекопе 7 июня 1920 года исключителен в том смысле, что на этот раз укрепления преодолевались с юга, со стороны полуострова. Поскольку Цветаева не признавала никаких советских нововведений, то и «взятие Перекопа» она датирует по старому стилю 25 мая. Цветаева, как правило, оказывается на стороне побеждённых, но в этой поэме она откровенно радуется успеху марковцев и пишет о побеждённых латышах – «интернационалистах» с нескрываемым злорадством.
     «Перекоп» Цветаева завершила в 1929 году, а в ноябре 1925 года она закончила свою особенную поэму «Крысолов». Особенную потому, что это не только одна из наиболее крупных её поэм, но, видимо, и единственная с таким обозначением жанра – «лирико-сатирическая» (Горький в 1929 году точно таким же образом определил жанр «Чевенгура»). Цветаева упоминает в поэме своего сына Георгия и указывает в примечаниях, что родила его 2 февраля 1925 года в период обдумывания всего замысла поэмы и её первой главы. Естественно, она размышляет в поэме о судьбе сына, о том, что его ожидает в Европе 47 , что ждёт саму Европу. А подумать было о чём.
     В основном поэма соответствует легенде о дудочнике, который освободил немецкий город Гаммельн от крыс, а когда его обманули с расплатой (обещали дочь бургомистра в жёны), с помощью той же волшебной дудочки увёл из города всех детей и заманил их в воду, где они и утонули. Цветаева много внимания уделяет обличению «сытости сытых», напоминает о «злости голода». Предрекает им бедствия, как результат их бездуховности 48 (их рассуждение: «Кабы малейший какой в душе /Прок был – у всех была бы»). Осуждает их отношение к служителям муз: «Гений мечтами сыт»; «Музыканту счастливым быть  / Попросту непристойно» и т.д.
     Но совершенно особое место занимает в поэме тема опасности, грозящей Европе с востока. 49     Тема искусно вплетена в сюжет. Уже в самом начале поэмы появляются такие сближения: началось с «Пугача», а привело к Сэн-Жюсту и т.п. Цветаева саркастически отмечает, что псу снится не кость, а ошейник. Крысы говорят на языке газеты «Правда», оперируют обращением «товарищ», упоминают «Интернационал». Цветаева пародирует лозунги русской революции: «пустить петуха», «кто не бос – кровосос», «коль не бит – паразит», «не пострел – так не ешь», «не потел – под расстрел». Пародирует также типичные названия советских организаций и правительственных органов: «Глав-крыс», «Глав-круп», «Глав-хвост», «Главглот», «Главсвист» (как способ организации крыс), «Наркомчёрт», «Наркомшишь». Прямо упоминается, что крысы прибыли на каком-то корабле «из краёв каких-то русских». Крысы вспоминают, что «брали Перекоп». Знают, что они «злее чумы», но, в то же время – ощущают себя как «соль земли». Грозятся «целый мир стрескать».
     Особое место занимает в поэме «поход в Индию». Именно эта перспектива позволяет дудочнику увести крыс из города и заманить их в Гаммельнский пруд. Они бодро констатируют: «Идём завоёвывать Индию» («брали же Перекоп!» («очищены склады  - от хищников, головы – от идей»). Мечтают о том, что в Индии все они будут «раджами» 50
     Замечательно откликнулся на замысел этого похода В.Шкловский («Сентиментальное путешествие»): «Немного может сказать крыса, прошедшая через всю Азию. Она не знает даже, та ли она самая крыса, которая вышла из дому» (тоже ведь воспринял этот замысел, как крысиную затею).
     Цветаева читала поэму в Москве в 1939 – 1940 годах. Поэма ходила по городу, хотя, конечно, должны были догадываться, что власти рассматривают распространение поэмы как тяжкое преступление.   
     *
     Читателю судить, какой подход эффективнее в постижении цветаевской идеологии: разглядывать разные выпуклости и округлости на флорентийских усыпальницах, или же, по старинке, просто внимательнее читать тексты поэта.

    
1      Программная статья Иванова-Разумника «Испытание огнём» (сб. 1) написана в 1914 – 1915 годах. Готовя сборник к изданию, Иванов-Разумник дополнил её в июне 1917 года «послесловием» («Социализм и революция»). В основном он ведёт речь о расколе в среде европейских социалистов, вызванном войной (на «социал-патриотов» и на тех, кто сохраняет верность международной солидарности трудящихся), а соответственно – и о расколе у российских социалистов. Он отмечает, что эсеры в большинстве своём стали патриотами уже в первые  три-четыре месяца войны.  Заключительную статью сборника № 2 «Две России» он писал в ноябре 1917 года и сосредоточился в ней на критике помещённой в этом же сборнике статьи А.Ремизова «Слово о погибели Русской Земли» («Русский народ, что ты сделал? … это грех твой непрощаемый»), решительно осудившего всю революцию, начиная с февраля 1917 года. Иванов-Разумник прямо говорит о надвигающемся вихре мировой революции.
2      Свидетельство Л.Я.Гинзбург. /М.Гаспаров. Записи и выписки. М., Новое лит. обозрение, 2000, стр. 35.
3      Современники, конечно, знали, что голод был не при Врангеле, а после него, как наказание за то, что побывали под Врангелем (уничтожали тех, кто помнил, что при Врангеле было вполне сносно). За что же наказывали сегодня, в 1933 году? Несколько раньше, в 1931 – 1932 годах написано «Путешествие в Армению», в котором тоже полно крамолы. «Страшно жить в мире, состоящем из одних восклицаний и междометий». «Арбузная пустота России». Сочувственно упомянут опальный Н.И.Подвойский. Упомянут учитель, которого, как лишнего едока, исключили из колхоза. Сказано о прообразе нашей культуры – особом времени в латыни «долженствующего быть», даже «долженствующего быть хвалимым». О трагедии полуобразования. О научных дикарях XIX века, в том числе – достаточно пренебрежительно о Дарвине. Но у большевиков были в XIX веке и другие святые из учёных, ещё в большей степени почитаемые. Обсуждая современную западную живопись, Мандельштам упоминает о «безвредной чуме реализма». Это в то самое время, когда Сталин, Горький и И.М.Гронский мучительно вынашивают основополагающее представление о социалистическом реализме.
4      М.Гаспаров (стр. 70) упоминает сообщение  А.Адамовича: проводился опрос относительно любимых строк Пушкика в связи с двухсотлетием поэта. Первые три места: «Ты жива ещё моя старушка»; «Выхожу один я на дорогу»; «У лукоморья дуб зелёный».
5      Старообрядцев Б.М.Парамонов по старинке именует «староверами» (стр. 437 и др.).
6      А.Блок записал 6 августа 1917 года: «Боже! Мы не боролись с Тобой, наше «древнее благочестие» надолго заслонило от нас промышленный путь; Твой Промысл был для нас больше нашего промысла. Но шли годы, и мы развратились иначе, мы остались безвольными, и вот теперь мы забыли и Твой Промысл, а своего промысла у нас по-прежнему нет, и мы зависим от колосьев, которые Ты можешь смять грозой, истоптать засухой и сжечь. Грозный Лик Твой, такой, как на древней иконе, теперь неумолим перед нами!»
7      Люблинская уния подписана лишь в 1569 году, через 5 лет после побега Курбского. Но до 1791 года Литва сохраняла определённую самостоятельность в рамках единого государства – Речи Посполиты, и жители Руси продолжали отличать Польшу от Литвы, и – поляков от литовцев. Григорий Отрепьев бежал, как и Курбский, в Литву же, через 30 лет после подписания унии, так это отразил и Пушкин в «Борисе Годунове». Уже из Литвы Отрепьев перебрался в Польшу. В Москву его сопровождали именно поляки, великий канцлер литовский Лев Сапега был против того, чтобы поддерживать самозванца. Только в 1609 году, когда Сигизмунд привёл объединённое польско-литовское войско под стены Смоленска, их стали называть обобщённо «поляками», хотя командовал ими упомянутый великий гетман Литвы Лев Сапега. Так и писал о дальнейшем А.К.Толстой: «вернулися поляки, казаков привели».
8      Очень скоро эту отдушину прикрыли, а уже в 1925 году прозвучало зловещее : «нужна литературная ЧК». «Замалчивали» Гумилёва «не   так уж глухо». 1 сентября 1921 года «Петроградская правда» сообщила о преступлении, в том числе – и Гумилёва: «обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов». Конечно, расстрел за такую малую провинность – чересчур, даже по лихим большевистским меркам (во внутренних документах упоминалось, что намеревался привлечь «группу товарищей, бывших офицеров» - это уже хоть какой-то отголосок «боевой организации»). 10 сентября 1921 года в газете «Красный Балтийский флот» появилась статья А.Тинякова, одобрившего в ней действия ЧК: «Прав твой суд, справедливо возмездие». В списке расстрелянных он упоминал «имя поэта, кстати сказать, бесталанного, Николая Гумилёва» (Арлен Блюм /Нева, 2011, № 4).
9      «Сказка» - о дьяволе, появившемся  раньше Бога. По поводу «Мужика» М.Цветаева писала в «Истории одного посвящения»: «Дорогой Гумилёв … услышьте мою от лица всей Поэзии, благодарность за двойной урок: поэтам – как писать стихи, историкам – как писать историю. Чувство Истории только чувство судьбы». Этого фрагмента, как и многих подобных, нет в двухтомнике Цветаевой 1980 года («так уж», или не «так уж» замалчивали Гумилёва?).

10          Большевики путают Карла Маркса со Степаном Разиным. Бог отправляет Маркса, Кропоткина, Толстого, Ницше в ад — за их последователей. Теперь вместо «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» лозунг «Сарынь на кичку!»    Окно в Европу заткнуто немецким  задом. Россией правит не Ленин, а Гогенцоллерн. О России 1968 года — русский язык под запретом. Все говорят только по-немецки. И непосредственно № 15: даже слово «отечество» объявлено чуть ли не изменническим. Продали всякого бога и всякую святыню. Народ отошнел самому себе.

11 Вероятно, показывал свои картины, читал стихи (как руководителю ЧК  XXX дивизии, которая вступила в Феодоссию 15 ноября 1920 года, С.А.Кулагину), рассказывал о творчестве Черубины де Габриак и своей дуэли с Гумилёвым или о проекте железнодорожной магистрали Лондон – Калькутта («40-я  параллель»), через Джанкой – Симферополь – Керчь и т.д.

12      Октябрьскому перевороту посвящено много стихотворений Волошина, написанных как непосредственно вслед за событиями: «Отдалась разбойнику и вору» («Святая Русь», 19 ноября), «безумствуют, кричат, … казнят и жгут» («Трихины», 10 декабря: Волошин отсылает читателя к «Преступлению и наказанию» Достоевского), «Бесы земных разрух /Клубятся смерчем огромным» («Из бездны», 15 января 1918 года), так и ретроспективных: «Враждуют призраки, /Но кровь /Из ран её течёт живая … Мечтой врачует мир Россия» («Русская революция», 12 июня 1919 года). О сюжете стихотворения «Красногвардеец» (10 июня 1919 года) Волошин писал Ю.Л.Оболенской 1 февраля 1918 года «Узнал, что пятеро из моих “приятелей” красногвардейцев, что приезжали водворять большевистский строй в Коктебель, расстреляны под Старым Крымом матросами за грабёж и убийства» (М.Волошин. Избран. стихотв. Сост., вст. ст., прим. А.В.Лаврова. М., «Сов. Россия», 1988, стр. 363).

13      На чудовищный террор и голод, которые последовали за взятием Крыма (о голоде, которым наказывали жителей Крыма за то, что они побывали под Врангелем, как уже говорилось, вспоминал в 1931 году О.Мандельштам), Волошин откликнулся в 1921 году в стихах «Красная Пасха» (21 апреля), «Террор» (26 апреля), «Потомкам» («Мы видели безумья целых рас», 21 мая), «Бойня» (18 июня). О смерти Блока и Гумилёва он написал 12 января 1922 года в стихотворении «На дне преисподней» (названия красноречивее не придумаешь).
14      В моих политических взглядах, вероятно, найдётся немало противоречий, примирить которые не могу и не хочу, ибо чувствую, что для гармонии в душе моей, - для моего духовного покоя и уюта, - я должен смертью убить именно ту часть моей души, которая наиболее страстно и мучительно любит живого, грешного и – простите – жалкенького русского человека.      М.Горький «Новая жизнь», 25 апреля (8 мая) 1917 года.
15      Б.Парамонов. Горький, белое пятно /Октябрь, 1992, № 5 (статья опубликована также в сборнике «Наказание временем», 1992).
16      Ю.Давыдов. Победитель /Континент, 1995, № 86 (4). В «Катехизисе» нет ничего, чего не было бы в дореволюционных проповедях Горького, в дореволюционных проповедях Горького очень мало такого, чего не было бы в «Катехизисе».
17 Философ В.Джеймс после беседы с ним в 1906 году писал: «русские рассматривают действительность как своего злейшего врага. Самое важное для них – отмечать всё отрицательное и неприятное»  (Хьетсо Гейр. «Максим Горький». Судьба писателя. Пер. Л.Григорьевой. ИМЛИ РАН. М., 1997, стр.  121). Вспомним М.Волошина: «Великий Пётр был первый большевик … не знал иных путей, опричь указа, казней и застенка». Горький был таким же большевиком.
18 Советник германского правительства Р.Мартин («Будущность России». Пер. с нем. И.Новика. М., 1906, стр. 87, 275) с удовлетворением писал, что продолжение русской революции и поражение России в войне с Японией избавило Германию от необходимости воевать с Россией. Россия на много лет исключена из ряда влиятельных держав. Германия «этим мирным путём усилила неожиданно своё могущество».
19 Е.Н.Чириков. Смердяков русской революции (роль Горького в русской революции). София, 1921, стр. 32. 
20 В.Амфитеатров-Кадашёв. Страницы из дневника /Минувшее, вып. 20, ATHENEUM – ФЕНИКС, М. – СПб, 1996. Стр. 475.      
21      Пришвин говорил, что квартира Горького напоминала в это время ставку Пугачёва.
22       Это – единственная статья (в «Летописи» - это письмо из цикла «Письма читателю»), не публиковавшаяся в «Новой жизни», но, тем не менее, включённая им в «Несвоевременные мысли». В романе М.Алданова «Начало конца» соратник Ленина вспоминает: о том, что люди в результате революции станут совершеннее (чище, добрее, духовнее), «мечтали в парижских кофейнях лучшие и глупейшие из нас». А.Эткинд («Эрос невозможного». М., «Гнозис» - «Прогресс – Комплекс», 1994, стр. 8) пишет «только варвар может воспринимать буквально» метафоры Ницше. Ницшеанцы, буквально воспринимающие инверсии Ницше, чаще всего – страшные люди. Наши пламенные ницшеанцы Горький, Маяковский именно так и воспринимали метафоры Ницше. И как после всего этого прикажете судить о Горьком – публицисте и политическом деятеле?!
23      Подозревать за каждой его строкой что-то из имеющегося у него фантастического запаса жизненных впечатлений, не всегда правильно. Так Д.Быков («Был ли Горький»)  рисует умилительную картину Горького, наблюдающего за полётом буревестника и отразившего эти свои впечатления в знаменитой «Песне». Это предположение совершенно несостоятельно орнитологически. Ко времени написания «Песни» Горький не мог видеть крупных буревестников, которые вызвали бы подобную реакцию. Таких, крупных представителей этого рода в Европе можно наблюдать лишь на побережье Северного и Баренцового морей. На Каспийском море этих птиц вообще нет, на Азовском море они встречаются лишь непродолжительное время в период перелётов и то  - только виды, представленные сравнительно мелкими особями. Вся драматургия Горького – из Ибсена, «Песнь о Буревестнике», несомненно, оттуда же. Мало того, даже сам Ибсен, у которого эти птицы летали, можно сказать, перед самым носом, ссылается на чужой опыт: «Мне рассказывал старый моряк». В четырёхтомнике Ибсена стихотворение помещено в переводе Вс.Рождественского, сделанном после горьковской «Песни». Горький опекал молодого поэта, видимо, и посоветовал ему сделать перевод. Сам же Горький, вероятно, пользовался каким-то подстрочником, или чьим-то ранним переводом, с точки зрения Горького – неудачным.
24      Он сочинял Франсу небылицы о событиях 9 января 1905 года, хотя многому был свидетелем, во многом и сам участвовал непосредственно; Медный всадник в его «Двух душах»  «указывает на запад», хотя в действительности рука Петра простёрта на восток или северо-восток. Горький фантазирует, как только что сказано, о каких-то  «революционно-настроенных» крестьянах, он недопустимо идеализировал акты братания солдат летом 1917 года (таковы его возможности сортировать информацию и её источники). Точно так же в 1933 году он будет принимать за чистую монету устраиваемые чекистами спектакли по перевоспитанию уголовников в сознательных строителей социализма. Пришвин стыдил его за это в своей книге «В краю непуганых птиц», но, отдадим Горькому должное, - он пропустил эту книгу в печать.
25       Пишет жене: «Пацифист, я приветствую наступление в надежде, что оно хоть немного организует страну, изленившуюся, истрёпанную … Вообще живу в душевном противоречии с самим собой». Теперь он, видите ли, лучший друг Антанты и готов воевать до победного конца!
26      М.Геллер, А.Некрич. Утопия у власти. История Советского Союза с 1917 года до наших дней. Лондон, 1982,ч. 1, стр. 76.
27      Среди немногих книг своего раннего детства Олеша вспоминает «Басне людове» (на польском: «народные сказания»). Да и в гимназию (разумеется, русскую) его готовила польская бабушка, недостаточно свободно говорившая по-русски.
28      Это напоминает шуточную загадку про селёдку: «длинное, зелёное, на стене висит и пищит». Выясняется, что её можно покрасить, можно повесить на стенку, а насчёт «пищит» - это, «чтобы труднее было догадаться»!
29      Как неуклюжий толстяк Кавалеров нисколько не напоминает Есенина, так и Андрей Бабичев (упитанный, гитлеровские усики, пенсне) скорее похож на Варлама из «Покаяния» Абуладзе и никак – на Бухарина.
30      «Повесть “Такыр”, в которой некий человек водит народ по пустыне. Библейские ассоциации неизбежны: Моисей и иудеи» (стр. 383). В рассказе «Такыр» никто никого по пустыне не водит. Б.М.Парамонов имеет в виду повесть «Джан». Однако, неизбежны ли и тут библейские ассоциации – вопрос очень спорный. Моисей вёл народ в землю обетованную, которая была сразу же названа – и географически, и, так сказать, - в её судьбоносном значении (Быт. 3: 8; 6: 4; 12: 25; 33: 1 – 3; 34: 11; Числ. 10: 29; 13: 1 – 34 и т.д.). Народ же «джан» ходит по кругу своих бедствий, так сказать, не имея перспективы. Советскому народу, который находился в аналогичной ситуации, хотя бы напоминали о цели – о блаженном царстве социализма. А народ «джан» уже забыл, каким образом он попал в этот круг бедствий. С.Л.Франк писал в 1923 году («Из размышлений о русской революции»): «народ в преобладающей своей части уже разочаровавшийся в осуществлённой революции, ещё не разочаровался в её замысле». «Подлинно “вырваться из круга и вздохнуть от бедствий” (по выражению древних орфиков) Россия может лишь через внутреннее духовное оздоровление». Поразительное совпадение и общего направления мыслей и даже конкретных образов («круг бедствий»)! Видимо, по оценке Платонова, к 1934 году советский народ в степени осмысленности своего движения приблизился к народу «джан», брёл по кругу бедствий, не имея перспективы.
31      Б.Парамонов. Чевенгур и окрестности. /Континент, 1987, № 54.
32 В.Чалмаев («Страна философов», вып. 1, 1994, стр. 5) цитирует высказывание М.Геллера: «как бы помимо воли писателя оказались заминированными каждая фраза, каждое слово, каждый персонаж» и добавляет: «Можно представить себе тот служебный ужас, который овладевал при внимательном чтении “Усомнившегося Макара” или ”Впрок”, с их “минами”, “провалами”, двусмысленными парадоксами и Л.Авербахом и А.Фадеевым! Даже безоблачно ясное у других у Платонова выглядело каким-то злым умыслом, “подвохом”» (при ВНИМАТЕЛЬНОМ чтении – в этом вся штука!).
33      Редкий случай наступательного поведения рабочего писателя по отношению к властям представляет биография Платонова – наиболее оригинального прозаика всего советского периода. Пройдя период увлечения научно-техническими и социальными утопиями, Платонов выходит из партии в знак протеста против поворота к нэпу … В дальнейших своих произведениях Платонов даёт убийственную критику режима, революции, бюрократии, советской действительности … Вместе с Булгаковым его можно считать создателем нового художественного направления – фантастического реализма … Фантастический реализм … представляется наивысшим достижением русской неофициальной литературы советского времени … Величие Платонова состоит в том, что он сохранял простые ценности, растерянные другими в поисках примирения с государством. Его спор с диктатором изумляет.     Вяч.Вс.Иванов «Литература “попутчиков” и неофициальная литература»; «О смехе над смертью»  (Вяч.Вс.Иванов. Избран. труды по семиотике и истории культуры, т. 2. М., 2000, стр. 474, 460).
34      Чего стоит один лишь упрёк Пухова комиссару: «Вы очковтиратели. Вы делаете не вещь, а отношение». То есть, никакой социализм вы не строите, одну лишь видимость такого строительства создаёте.
35      Например, Матиссен, во многом напоминающий Троцкого, может устроить так, чтобы Петропавлушкину на голову  камень свалился с неба, а помочь с орошением не может.
36      Горький оценивал «настрой» «Чевенгура» как «лирико-сатирический». А.В.Луначарский, ознакомившийся с рукописью «Ювенильного моря» в феврале 1933 года, записал в дневнике: « … прочли «Ювенильное море», злую, печальную и почти страшную пародию Платонова, которая, конечно, не пойдёт в печать»(В.В.Перхин /Русская литература, 1990, № 1, стр. 232).
37      У А.И.Солженицына («В круге первом») Сталин размышляет: « В дрянной повестушке представили Сталина на горе стоящим мертвецом, и тоже прохлопали идиоты».
38 Название романа «Чевенгур» - слепок с «Петербурга»  (Е. Толстая-Сегал. Литературный материал в прозе Андрея Платонова // «Возьми на радость». Амстердам, 1980, с. 195).
39      Е.Толстая-Сегал. Идеологические контексты Платонова (1982) /Андрей Платонов. Мир творчества. М., «Совр. писатель», 1994.
40      Е.А.Яблоков. Разбойники, или отцы без детей (проблемы и герои пьесы  «Дураки на периферии») / Творчество Андрея Платонова, кн. 4, СПб, 2008. В.М.Ходасевич («Портреты словами. Очерки». М., «Бослен»,2009, с. 185) пишет: «В те годы (1919 – 1921) много говорилось и думалось о равноправии и раскрепощении женщин, моральном и физическом. А.М.Коллонтай сочинила доклад о вреде ревности и хотела, чтобы СНК утвердил отмену ревности декретом» (подобным идеям явно сочувствовали, например, Брики).
41      Вскоре после Октябрьского переворота партия оказалась в трудной ситуации. Промышленного пролетариата, авангардом которого она себя объявила, от имени которого совершила переворот, практически не осталось (предприятия стоят, кто умер, кто – в армии, кто вернулся в деревню, кто пристроился к какой-нибудь конторе, кто промышляет частными заказами по ремонту замков, кастрюль и часов). Отсюда эта историческая «экспедиция по поискам пролетариата».
42      Единственный несовершеннолетний обитатель Чевенгура умер, не смог прожить при этом «коммунизме», придуманном, не пригодном для жизни общественном устройстве, даже одного дня. Так что остаётся, чтобы не вымереть, - только воскрешать покойников по Н.Фёдорову.
43      3 июня 1914 года Цветаева, молодая жена, посвятила молодому мужу стихи: «Такие в роковые времена – /Слагают стансы и идут на плаху»  («С.Э.»: «Я с вызовом ношу его кольцо»). Она предъявляла чрезвычайно высокие требования к объектам своего обожания, безудержно их идеализировала. С.Эфрон в дальнейшем прямо свидетельствовал об этом. Можно вспомнить, как Лиля Брик писала в 1923 году, что хотела видеть в Маяковском «идеал всего человечества».
44      «И не для встреч проснёмся мы в раю!» («В раю», 1911); «Под землёю скоро умрём мы все» («Я знаю правду!», 3 окт. 1915); «Надо мною – шуметь траве» («Отмыкаю ларец железный», янв. 1916);  «Под рёв колоколов на плаху /Архангелы меня ведут» («Ещё и ещё песни», 16 марта 1916); «Мне же – вольный сон …На Ваганькове» («Стихи о Москве. 1», 31 марта 1916); «Поп, крепче позаткни мне рот / Колокольной землёю московскою» («Стихи о Москве. 7», 8 июля 1916); «Иду к двери, /За которой смерть» («Стихи к Блоку. 2», 1 мая 1916).
45     А также: «Царь опять на престол взойдёт» («Это просто, как кровь и пот», 20 <7> мая 1918); «Цари земные низвергаются, / - Царствие! – Будь!» («Над чёрной пучиной водною», 22 <9> окт. 1918); «Петру» («Родоначальник – ты – Советов … На Интернационал – за терем! / За Софью – на Петра», авг. 1920). Призыв «На Интернационал!" Б.М.Парамонов, видимо, не считает признаком того, что Цветаева стала на чью-то сторону!
46      I   В марте 1918 года жидкий красноармейский заслон продемонстрировал, вроде бы, готовность к сопротивлению, окопался. Но при появлении германских войск отступил, не открывая огня. Одна из двух дружественных держав не видела оснований церемониться с другой, а та, о которую вытирали ноги, не имела ресурсов хотя бы вслух обижаться.  II   В апреле 1919 года тоже не слишком мощный заслон некоторое время оборонял эти, стратегически – решающие позиции. Заслон состоял из роты союзников – греков и немногим большего числа офицеров – деникинцев. Начало операции выглядело чем-то вроде загородной прогулки, день за днём они не спеша продвигались вперёд, навстречу красным. Красных оказалось раз в 15 больше, чем обороняющихся. У белых не было артиллерии, но даже, кажется, и пулемётов. Они несколько дней отступали, то и дело задерживаясь на подходящих рубежах и отстреливаясь. На одном из таких рубежей пригодились и прошлогодние окопы красных. В этих сражениях участвовал герой набоковской «Машеньки»  Ганин, был там контужен и беспомощным доставлен сначала в Симферополь, а затем – в Севастополь (его часть отступила к Феодосии), наконец – морем – в Константинополь. Набоков описал эти столкновения мельком, но всё равно -  очень неправдоподобно (капустница, перелетающая через траншею – траншей там не было: этот эпизод как будто выписан из романа Э.М.Ремарка «На Западном фронте без перемен», опубликованном через три года после «Машеньки»). Вероятно, кто-то обратил внимание Набокова на несовершенство военных страниц его романа: больше боёв Гражданской войны он не описывал. (III ,IV - см. основной текст). Наконец, V  - бои на перешейке на этот раз были лишь частью широкомасштабной операции Южного фронта красных (М.В.Фрунзе) по прорыву в Крым. Операция началась в ночь на 8 ноября штурмом позиций белых на Литовском полуострове (знаменитый переход войск через Сиваш). Артиллерия белых с Перекопа поддерживала оборонявшиеся здесь войска. Лишь днём 8 ноября начался ожесточённый, с громадными потерями со стороны красных штурм самого Турецкого вала, возведённых белыми укреплений на перешейке. 11 ноября начался штурм позиций белых у Чонгара и общий отход белых от их позиций на севере Крыма. Этому эпизоду Гражданской войны посвящены повесть А.Г.Малышкина «Падение Даира» и фильм «Служили два товарища». А Цветаева по горячим следам событий, в ноябре 1920 года написала стихотворение «Взятие Крыма», которое включила в книгу «Лебединый стан».
47      Г.Эфрон погиб примерно в тысяче километров от места своего рождения (Праги), фактически – на польской земле, на земле своих предков. К моменту его гибели советская власть успела продержаться в этих местах всего 21 месяц (сент. 1939 – июнь 1941).
48         «Кто не хладен / И не жарок, / Прямо в Гаммельн». Это – очевидная цитата из «Апокалипсиса»: «Знаю твои дела; ты не холоден, ни  горяч … извергну тебя из уст Моих» (Откр. 3: 15 – 16).
49      В Европе, в том числе – и российские эмигранты, хорошо знали об энергичной деятельности большевиков по «раскочегариванию» мировой революции. Не только здесь, но – и на других континентах. В конце 1918 – начале 1919 годов из Германии выставили официальных представителей советского правительства за бесцеремонное вмешательство во внутренние дела страны в названном направлении. В марте 1919 года большевики создали специальную организацию для подрывной деятельности за рубежом (подрывная агитация в армии, действия по свержению правительств и т.д.) – Коминтерн с руководящим органом – исполнительным комитетом – ИККИ (Зиновьев, 1926 – 1929 – Бухарин). Весной  1919 года советские республики  провозглашены в Баварии, Бремене, Венгрии, Словакии. Советский посол в Берлине открещивался от деятельности руководителя баварской коммуны Левинэ, но насколько этот Левинэ был самостоятельным в действительности – не ясно. Чудовищным террором в Венгрии руководил фактически возглавлявший эту «советскую республику»  Бела Кун, присланный из Москвы. Эта республика была ликвидирована войсками Франции и Румынии. Тот же Бела Кун руководил попыткой восстания в Германии в 1921 году. Вторжение советских войск в Польшу в 1920 году имело целью, кроме установления советской власти в самой Польше (организовывали «Советы», не все члены этих советов говорили на польском), также и спровоцировать революционное движение в Чехии, Венгрии и Германии (корпус  Гая осенью 1920 года находился в десяти переходах от Берлина). В конце 1920 – начале 1921 годов были присоединены Грузия и Армения. Летом 1921 года советские войска вторглись  в Монголию и привели к власти просоветскую Народную партию. В 1923 году восстание в Германии  и дестабилизация в Кракове – также результат вмешательства Коминтерна. В 1924 году это повторилось в Албании и Эстонии. В Болгарии – в 1923 и 1926 годах (История России, XX век, 1894 – 1939. К.М.Александров и др. Под ред А.Б.Зубова. М., Астрель,  2009, стр. 691 – 694, 790 – 791). Цветаева имела богатый материал для «крысиной» части своей поэмы.
50      Л.Троцкий в своём письме в ЦК писал 5 августа 1919 года: на востоке «открыты довольно широкие ворота в Азию … На азиатских полях мировой политики наша Красная армия является несравненно более значительной силой, чем на полях европейских … Дорога на Индию может оказаться для нас в данный момент более проходимой и более короткой, чем дорога в Советскую Венгрию. Один серьёзный военный работник предложил ещё несколько месяцев назад план создания конного корпуса (30 – 40 тысяч) с расчётом бросить его на Индию … Путь на Париж и Лондон лежит через города Афганистана, Пенджаба и Бенгалии».  И в следующем письме 20 сентября 1919 года добавил в том числе: нужно «предписать РВС республики сосредоточить в Туркестане материальные и персональные элементы для возможного с нашей стороны наступления из Туркестана на юг» («Коминтерн и идея мировой революции». Сост. и комм. Я.С.Драбкин, Л.Г.Бабиченко, К.К.Шириня. М.,1998, с. 145 – 150). «Серьёзный военный работник»  -  А.Брусилов в марте 1921 года докладывал на заседании СНК план похода на Индию: главное в этом плане – довести производство винтовок до 5 млн в год и тайно (!) вооружить ими 10 млн наших сторонников  в Индии. Тогда сам поход Красной армии не будет трудным. В порядке подготовки этого похода М.В.Фрунзе со своими красноармейцами осуществил «бутафорскую» (выражение В.Л.Гениса) «Бухарскую революцию» и объявил о создании Бухарской народной советской республики (БНСР, с  19 сентября 1924 года – Бухарская ССР).    До 8 октября 1920 года Бухарский эмират (включавший нынешние Узбекистан и Таджикистан вместе) формально оставался самостоятельным государством.  Всё для того же посол РСФСР в Афганистане Ф.Раскольников и представитель Коминтерна Суриц уговаривали эмира Афганистана пропустить советские войска в Индию, а до того – разрешить революционную пропаганду на Индию с территории Афганистана. За это обещали самолёты, кучу оружия, телеграфную линию Кушка – Кабул и т.д. Для этой же цели привлекли одного из трёх главных «младотурок» Энвера-пашу, который в Первую мировую войну был военным министром и руководил вооружёнными  силами Турции. Ленин направил его в Бухару, чтобы он возглавил поход  тамошних мусульман для освобождения индийских единоверцев. Вместо этого коварный Энвер-паша объявил себя наместником эмира и главой вооружённых сил Бухары. В начале 1922 года он захватил Дюшанбе, угрожал самому городу Бухаре. Таким образом, этот «поход в Индию» более чем на десять лет выродился (хотя сам Энвер-паша был убит 4 августа 1922 года) в поход за утверждение советской власти в  Средней Азии. Об этих приготовлениях большевиков, об их устремлении в Индию разговоры ходили. Упоминает о них М.Амфитеатров («Горестные заметы. Очерки красного Петрограда. Берлин. Изд-во «Грани», 1922). С вопроса о планируемом большевиками походе в Индию начал свой допрос  Гумилёва следователь Якобсон 18 августа 1921 года.

Другие статьи автора
1   Бедный Платонов  (А.Варламов «Андрей Платонов»)
2   Беседа под бомбами (встреча Гумилёва с Честертоном и пр.).
3   Беспечные и спесьеватые («Женитьба» Гоголя).
4   Великое Гу-Гу (А.Платонов о М.Горьком).
5   Весёлая культурология (о статье А.Куляпина, О.Скубач «Пища богов и кроликов» в «Новом мире»).
6    Газард (Поход князя Черкасского в Хиву в 1717 году)
7   «Гималаи» (Сталин, Бухарин и Горький в прозе А.Платонова).
8   Для чего человек рождается?  (Об одной фразе, приписываемой Короленко и пр.).
9   Можно ли устоять против чёрта? (Гоголь спорит с Чаадаевым).
10   Не вещь, а отношение (послесловие к четырём моим статьям о Платонове. Второй вариант)
11   О чём скорбела Анна Павловна Шерер? (Л.Толстой об убийстве Павла I в «Войне и мире»).
12   Пересказ навыворот и буйство фантазии (В.Голованов «Завоевание Индии»).
13   Портретная галерея «Чевенгура».
14   Пришествие Платонова (Платонов и литературный мир Москвы). «Самиздат»: «Литературоведение».
15   Суду не интересно (профессор А.Большев расправляется с психопатами-диссидентами).
16   Улыбнулась Наполеону Индия (новая редакция «Походов Наполеона в Индию»).
17   Частица, сохранившаяся от правильного мира (Ю.Олеша «Зависть»).
18   Четыре с половиной анекдота о времени и пространстве (Как Панин вешал Державина, Платов завоёвывал Индию, а Чаадаев отказывался стать адъютантом Александра I).