Всем! Всем! Всем! Тем, кто меня читает. Целенаправленно или по чистой случайности.
Автор сим извещает, что им опубликованы бумажные версии двух новых книг. Их можно приобрести на:
"Без дна" (Авантюрный роман на фоне взбаламученного социума)
http://knigi-market.ru/2355/
"Трудное бабье счастье" (Роман о судьбе)
http://knigi-market.ru/2899/
Милости просим.
УЧИТЕЛЬ ОБЪЯСНЯЕТ
1.
Утром, к облегченью Марфы, парни не стали к ней приставать, а потрапезничали сами тем, что Идя привез с собой накануне из дома. Поели, попили, еще раз добрым словом помянули матушку Сару, и Петр сказал:
-Учитель, сегодня, как ты знаешь, ребятки остальные должны подъехать. Не возражаешь, мы с братушкой немного порыбачим? Авось, свежей рыбки поймаем, зажарим.
-Не только не возражаю, но и сам с удовольствием порыбачу с вами. Да и Идю тоже с собой возьмем.
-Ну, насчет Иди…Ты на меня, Саломоныч, конечно, не обижайся. С него рыбак, как с меня китайский император.
Петр уже имел печальный опыт ловли рыбы с Идей, когда тот, в крутую волну, упал за борт, и его пришлось срочно доставать из воды. Вот хоть и делает каждое утро свои упражненья, не ленится, а плавать умеет только по – собачьи, и такой веры в Учителя, как у Петра, чтобы при желании ходить по воде, как по суше, у него тоже на поверку не оказалось.
-Ничего, - успокоил Петра Учитель, - он сам ловить не будет, хотя бы на веслах посидит.
-Ну, если только на веслах, - неохотно, но все-таки пришлось согласиться Петру.
Немного подождали Андрея, подобающим образом приоделись, Петр взял себе на плечо пару хранящихся в сторожке, где провел эту ночь Учитель, вёсел, и все не спеша направились в сторону моря. Там, на берегу, их поджидала унаследованная Петром еще от покойного отца, бывалого рыбака, лодка, правда, Петр в свое время еще оснастил ее моторчиком, название которому «Вихрь».
Только бы на море не случилось никакого вихря! А то, - Петр уж обратил как-то на это внимание, - стоит им только выйти в море вместе с Учителем, жди какой-нибудь, если не беды, то подвоха. Или вдруг ни с того ни с сего заштормит, или подводное течение обнаружится, или рыбы наловится столько, что под ее тяжестью борта судна вот-вот зачерпнут воды. А бывает, что закидываешь, закидываешь сеть, - не то, что ни одной рыбки, - ракушки обыкновенной не попадается. Словом, постоянно какая-то крайность.
Похоже, сегодня почти как в этом последнем случае. Забросили сеть первый раз, - море уступило им какую-то сплошную экзотику: медузы, морские ежи, один скат электрический, парочка морских коньков и много моллюсков. Хотя бы парочку упитанных тунцов, селедки бы обыкновенной, на худой конец, - морского окуня! Ничего. Высвободили сеть от этой дряни, забросили вновь – и почти с тем же досадным результатом: морские змеи, угри, опять медузы (сколько ж их здесь!), даже осьминог (он, когда его выбирали из сети, фукнул из себя от испуга фиолетовой жидкостью) и, наконец, вообще что-то непонятное: полурыба (с жабрами) – полузверь (с мохнатыми, когтистыми лапами). Ее (или его?) тут же, чтобы не связываться (может, какая-нибудь радиоактивная зараза), выбросили за борт. Впрочем, за этой мерзостью тут же за борт полетело и все остальное. Или, точнее, почти все. С полдюжины плотвичек все же оставили. Если на всех едоков не хватит, пусть хоть кошка полакомится.
Посетовали, что море настолько оскудело. Решили, что во всем виновата экология. Раньше-то, Петр отлично помнит, когда еще был ребенком, сколько и какая рыба ловилась в Галилейском море. Никакого сравнения.
-Это все вы, - Петр имел в виду сидящего себе спокойно на веслах и никого не трогающего Идю, - вы, ученая братия, во всем виноваты. Пока не было науки и в помине, - что за житуха была! Красотища! Той же рыбы, бывало, за одну ходку сто-око наловишь! И какой рыбы! Треска, вы не поверите, конечно, - во-от такая. А судак, бывало, хвостом маханет, - как бы, смотришь, баркас в щепу не разнесло. Силища какая.
-Ну, ты скажешь, братушка, - все-таки счел необходимым вставить словечко более рассудительный Андрей, - таких судаков и вовсе в природе никогда не бывает.
-Это, может, у твоей природы, а у нас еще и как бывает. За милу душу…То же самое, возьми, с лесом. Грибо-ов было! Ягод! Необеримое количество. Завались. А вы, ученые, как будто саранча налетела, как пришли, - так все вокруг будто купоросом обожгло. Одна, куда ни глянь, сплошная химия.
Идя, надо отдать ему должное, все это только слушает, но в спор с Петром вступать не желает, лишь тихонько пошевеливает веслами, чтобы лодку ветром от берега далеко не отнесло, смотрит куда-то вдаль. Может, даже вообще Петра не слышит.
Учитель же, пока Петр срывал свое разочарование от неудавшейся рыбалки на ученых, обратил внимание на лежащих на дне баркаса, жадно заглатывающих воздух своими воспаленными жабрами плотвичек.
-Кого-то эти бедняги мне напоминают….- Сказал Он. – А вам?
-Котят, - сразу, ни секунды не задумываясь, ответил Андрей. – Когда еще токо-токо народились. Еще совсем слепые. Буквально такие же беспомощные.
-Д-да…- немного подумав, согласился Учитель. – Есть сходство. А тебе? – обратился к Петру.
-А по мне так…это больше раненые, - ответил Петр.
-Какие еще раненые? – удивился Андрей.
-Обыкновенные. Допустим, война. И в атаку пошли. Пальба со всех сторон. И кого-то подбили, а другие дальше пошли. Вот он лежит себе, - кто-то без руки, кто-то без ноги, кровью обливаются, а санитарка до них еще не добралась…Ну, что? Угадал?
-Что ж, - ответил Учитель, - в целом, я принимаю и тот, и другой ответ. Воображением вы не обделены. Хотя, что касается меня…Мне больше всего это напоминает современного человека. После того, как его что-то или кто-то грубо, безжалостно вырвал из родной для него стихии, где он – самым естественным образом, - был связан с Творцом. Где не приходилось мучиться, задаваясь вопросами. Теперь же об этой связи ему напоминают лишь звуки где-то отдаленно плещущейся, бьющей о борт волны… А силы все слабеют и слабеют…Что вы скажете, если я предложу вернуть этих несчастных морю?
-Вернем! - почти одновременно, в один голос согласились на это Петр и Андрей. – А кошка, если жить хочет, пускай своими мышами занимается. Ей это по штатному расписанию положено.
Тут же изловили плотвичек в мутной, ржавой лужице, что скопилась на дне баркаса, выбросили их за борт. Те сначала, было, не поверили в свое спасенье, еще чуть-чуть, пару-другую мгновений покачались на волнах, наконец, все, как одна прозрели и, более не искушая судьбу, ринулись на всю доступную им глубину.
-А что, Учитель, - спросил, едва управившись с плотвичками, Андрей, - как ты думаешь, а в раю, когда мы там окажемся, можно будет половить рыбу?
-Конечно, можно! – первым откликнулся Петр. – Еще спрашиваешь. Какой же рай без рыбалки? Это даже смешно.
-Да я не тебя, братушка, спрашиваю, - огрызнулся Андрей. – Я Учителя.
-А я не знаю, Андрюша, - спокойно, ни капельки не тушуясь, ответил Учитель.
-ТЫ! НЕ ЗНАЕШЬ?! – Андрей так удивился, что едва не кувырнулся за борт. – Шутишь.
-Отнюдь. Более того. Вообще не знаю, что такое рай. Впрочем, так же, как и ад. Не знаю, знать не хочу, да и тебе не советую.
-Почему не советуешь?
-Потому что это дело нашего Творца обустраивать рай-ад, а свое дело Он, можешь в этом не сомневаться, знает на отлично. И что нас ждет после того, как вернемся к Нему после своих странствий по этому миру, - это исключительно Его забота. Что я точно знаю, - каждый получит ровно столько, сколько заслуживает, ни больше, ни меньше. А будет ли это что-то вроде рая или ада, или что-то пока совсем неподдающееся нашему воображению, и будем ли мы ловить в этом Нечто рыбу или, наоборот, роли переменятся, - и рыба будет покушаться на нашу жизнь и свободу, - все станет явным только там.
-По-твоему, получается, - опять вступил в разговор Петр, - наше дело вообще: сиди себе и посапывай в тряпочку.
-Ты меня не понял, Петруша. Я говорю совсем о другом. Разумеется, ты не должен просто сидеть и ждать у моря погоды. Эта жизнь как раз и дана, чтобы мы как-то в чем-то себя проявили. Чтобы каждый живущий так или иначе обнаружил свою суть. Я говорю о возмездии, или о награде, которые поджидают каждого из нас. Вот на что нам не следует тратить наше драгоценное, столь короткое, дарованное нам Творцом время. Оставим это, еще раз повторяю, на попечение Того, Кем все это замыслено. Допустим, у этого моллюска, Петруша, что сейчас у тебя под ногой…Нет, не там, под другой…Допустим, он наделен способностью мыслить, примерно такой же, какой наделены все мы. И вот он прожил всю свою долгую по его, разумеется, понятиям жизнь где-то глубоко на дне моря, зарывшись в придонный песок. И где-то как-то, может, у такого же рыбака, как ты, подслушал, что существуют, оказывается, на свете какие-то еще облака и попытался бы их себе мысленно представить. Ну, и что бы из этого получилось?
-Пшик один.
-Ты сказал, Петруша! А чем мы лучше этого моллюска, когда речь заходит о чем-то, от чего мы гигантское количество раз дальше, чем моллюск от облаков?
«Точно, - подумал Петр, - дурак я, простофиля, что пристаю к Учителю с такими детскими вопросами. Еще хорошо, что у Него сегодня настроение, вроде, хорошее, должно быть, ночку хорошо провел, отоспался за все предыдущее, никого, даже на Отца небесного не отвлекался, никто Ему не мешал, вот поэтому». Тут он заметил, что Идя Саломоныч весла оставил, все, кроме штанов с себя стянул, разлегся на скамейках, как в гамаке (руки за голову, лицом к небу), солнышко его слегка обжигает, заодно ветерок обдувает, глаза открытые, без очков и…опять же…не то спит, не то бодрствует. Одним словом, кайфует.
-Идя Саломоныч, - тихонько окликнул Петр (Интересно, как тот отреагирует?).
-Слушаю тебя, - тот же миг, оставаясь при этом разлегшимся на скамейках, откликнулся Идя Саломоныч.
Значит, не спит!
-Мне о чем иногда хочется тебя спросить?…Иногда замечаю, ты долго с открытыми глазами, ровно, как счас, лежишь.
-И что?
-Да ничего. Я просто хочу понять, когда ты вот так…лежишь…ты чего на самом деле делаешь?
-Думаю.
-И счас думаешь?
-Да, и сейчас.
-Ну, и о чем же, если не секрет?
-Да нет тут, Петр, никакого секрета. Думаю, - когда я умру, когда меня похоронят, когда мое тело сгниет и постепенно обратится в гумус, когда в этот гумус бросят зернышко какого-нибудь злака и потом из меня прорастет, допустим, пшеница, и когда эта пшеница вырастет и ее соберут, так вот, когда все это произойдет, - хватит ли одного меня на то, чтобы прокормить в течение дня хотя бы одного взрослого, примерно такого же крупного человека, как ты?
-Типун тебе на язык, Идя Саломоныч! – Петр искренне рассердился. – Ну, как ты так можешь? Мы с Учителем о таких возвышенных, душесозидательных вещах говорим…
Петр сердится, а Учитель, наоборот, довольный, смеется.
-Ничего не нахожу тут смешного.
-Если говорить только о возвышенном, Петруша, - вот это и будет ад. Кромешный. А Идя молодец. Он думает в правильном направлении. Пока мы на этой земле, постоянно должны думать, как и чем можем быть полезны другим. Даже после того, как нас здесь не станет.
-Туча наползает, - обратил внимание на небо Андрей. – Может, закончим сегодня на этом нашу рыбалку?
-Да будет так, - тут же согласился Учитель.
«Жаль. Вот хоть и против Учитель, а я бы еще побазарил с Ним и о небе и о земле», - подумал Петр. Но ничего не поделаешь, - парни уже засобирались, чтобы поскорее, до того, как настигнет туча, убраться из моря. Пришлось теми же сборами заняться и Петру.
2.
Когда шли улицей, Петр сказал:
-Учитель, я тебе первый раз, как тут шли, не сказал, а ведь вот в этом дому теперь моя сестричка живет.
-Что ты говоришь?…А, как ты думаешь, она сейчас дома?
-Да, похоже, что так. Вон ее велик у крыльца стоит. Значит, дома.
-Так, можем, зайдем? Немножко посидим.
-А что? Это мысль! Ты даже не представляешь, как она будет рада.
Андрея, правда, с веслами отпустили. Ему еще на своем трейлере всех ребяток объехать надо, довезти. Даст Бог, вечером поздним только вернется. За ним последовал было и Идя, но Учитель попросил его остаться:
-Я бы посоветовал тебе познакомиться с Петрушиной сестрой. Уверен, познакомишься и перестанешь - хотя бы на какое-то время, - думать о гумусе.
Мариша совсем недавно закончила уборку, помылась в душе. Уже когда покинула душевую, случайно бросила взгляд в окно и увидела прошедших через калитку и направляющихся к дому гостей: брата, Учителя и еще кого-то незнакомого ей. Хоть и незнакомый, он сразу напомнил Марише кассира с ее недавнего места работы в прокуратуре. Когда он выдавал зарплату, у него было точно такое же насторожено-испуганное выражение лица, словно он был заранее уверен, что, когда рассчитается со служащими, у него обязательно обнаружится какая-то недостача.
Первое, что почувствовала Мариша, — воодушевление, может быть, даже радость. Еще несколько минут назад задавалась вопросом, — чем бы ей сейчас заняться, и вот… Потом настало время испуга: «Чем их угощать?»
Сама Мариша еще с детских лет усвоила привычку питаться умеренно и просто и пока не собиралась изменять этой привычке, — никаких разносолов, хотя для мужа старалась всегда приготовить что-нибудь особенное. Однако, пока муж отсутствовал, — из съестного было раз, два и обчелся. На пару-другую секунд испугалась, а потом подумала: «Да будь, что будет. В конце концов, они же не в ресторан пришли, за чем-то другим».
Однако следы какого-то смятения, видимо, еще оставались у нее на лице, когда, спустившись этажом ниже, отворяла входную дверь, если Петр счел необходимым шепнуть ей:
— Не робей, воробей. У Учителя сегодня настроение на все пять.
— Откуда вы… такие?
— Хотели половить рыбки, — охотно объяснил Учитель, — но ваш брат, видимо, когда был помоложе, выловил все достойное, нам уже ничего, кроме рожек и ножек, не досталось.
— Смотри, а это Саломоныч, — Петр потащил за рукав, застрявшего у порога незнакомца. — Врач, между прочим. Дерьматолог. Запомни. Ежели вдруг у тебя, мало ли, чего такое, — волдырь или чирей — где выскочит, лекаря лучше Саломоныча тебе никого не сыскать.
— Предупреждаю, если вы проголодались…
— Еще бы не проголодаться?! — даже немного возмутился этим «если» Петр. — Еще и как проголодались-то.
— Вам придется немного подождать, пока сготовлю что-нибудь по-быстрому.
— Не стоит, — сказал Учитель, — мы пришли не за тем, чтобы усложнять вашу жизнь. Петруша явно преувеличил меру нашего голода. Правда, Петруша?
— Ну… может, и так, — неохотно согласился Петр.
— Тем более что этим утром очень плотно позавтракали. Мы просто у вас, если можно, немножко посидим.
— Бутылка-то хоть у тебя какая-то есть? — поинтересовался Петр.
Даже не «какая-то», а, скорее всего, очень хорошее вино. Мариша плохо разбиралась в винах, но их покупкой занимался муж, а муж ничего плохого никогда не приобретал.
— Вот и все! Бутылочку поставишь, селедочку там, картошечку, — по рюмашке, нам от тебя больше ничего и не надо. — Петр, похоже, после того первого случая с настойкой из черноплодки стал относиться к бутылкам более терпимо.
И все-таки Мариша испытывала какую-то неловкость.
— Ты бы хоть чуточку заранее меня предупредил, — упрекнула брата, когда прошли на кухню, — я бы хоть что-то…
— Не мог я ничего заранее. Думаешь, я знаю заранее, чего Учитель может отчебушить? У него же семь пятниц на неделе. Мы токо-токо твой дом признали, безо всякой задней мысли, а он с ходу: «Айда в гости». И никаких гвоздей.
«Это, наверное, даже и хорошо, — подумала, пройдя на кухню, Мариша, — что они посидят, выпьют, закусят, — я посижу вместе с ними заодно».
Но вот «заодно» ли ей на самом деле хотелось? Не лучше было бы побыть с этим их странным, загадочным Учителем еще раз, может, последний, наедине? Чего-то еще от него добиться. Какой-то ясности. Ясности в чем? Вот этого, пожалуй, она пока и сама толком не знала.
Только Мариша успела подумать, — а Учитель тут как тут, заглянул через полуоткрытую кухонную дверь.
— Вам помочь?
— А что вы можете?
— Да уж картошку-то, всяко, почистить могу.
— Да? Тогда садитесь. Вот нож… Вот картошка… Тазик с водой… А это для очисток. Хотите передник? Чтобы брюки не измазать.
— Спасибо. Пожалуй, не стоит. Я очень аккуратный.
Интересно, как он будет чистить. Как будет получаться.
Уселся на предложенный табурет, вооружился специальным ножом, отобрал себе чем-то ему особенно понравившийся клубень, еще немножко полюбовался им, приступил к чистке…
Да, вроде, получается.
— У вас, я смотрю, такой просторный дом.
— Вам нравится?
— Мне по душе любой дом.
— Неужели? Судя по тому, что вы оставили свой…
— У меня никогда не было своего дома.
— Но вам хотелось бы?
— Не могу на это однозначно ответить. Да, скорее всего, но… Дом привязывает. И чем он благополучнее, тем привязывает сильнее. А как быть при этом с желанием как можно больше узнать, увидеть, испытать?
Учитель справился с одним клубнем, взял в руки другой.
— Этот дом еще не совсем мой, — обронила Мариша. — Еще не успел стать моим. Мне ближе мой прежний, где я жила с родителями. А этот мне пока не по душе. Я уже привыкла к чему-то более скромному. Но мужу так больше нравится.
— А вы, как я понимаю, пошли навстречу вашему мужу.
— Да, это, в основном, его выбор.
— Это похвально.
— Что вы имеете в виду?
— Что согласились с его выбором. Плохо, когда в семье муж и жена, что называется, перетягивают одеяло на себя. Всегда и во всем должен быть лидер. В том числе и в быту. Иначе быть беде.
— Вы это…серьезно?
— Очень серьезно.
— Не услышь сама, своими ушами, никогда бы в это не поверила.
— Не поверили во что?
— Что вас вообще могут интересовать такие мелочи.
— Разве семья это мелочи?
— Во всяком случае, для вас лично.
— Это просто говорит о том, что вы меня еще слишком мало знаете. — Придирчиво разглядывает попавшийся ему в руки очередной клубень. Не знает, как к нему лучше подступиться.
— Лучше оставьте его, — он больной.
Послушно отложил клубень в сторону, выбрал другой.
— Да, к сожаленью, — Мариша еще не забыла последнюю фразу Учителя. — Действительно, я вас очень мало знаю… по личному опыту, зато о вас так много говорят.
— Да, слишком много. — С сожалением покачал головой. — И, в основном, о том, что бросается в глаза. А в глаза, как правило, бросается далеко не самое главное. В действительности я во многом другой.
— Хорошо, допустим, какие-то мелочи, вроде семейных отношений, вас тоже интересуют, однако согласитесь… Вам, наверное, было бы сейчас интереснее побеседовать… с какими-нибудь мудрецами… — От Мариши не ускользнуло, что ее собеседник при этом слегка ухмыльнулся. — Или, если верить моим братьям, вы то и дело мысленно советуетесь с тем, кого называете своим Отцом. А вместо этого… какая-то… всего лишь простая недалекая женщина. Да еще и этот ножик в руках… Осторожнее.
«Осторожнее» оттого, что Маришин собеседник, кажется, неудачно прошелся зазубренным лезвием ножа по своей руке, — аж поморщился.
— Что? Порезались?
— Нет, еще не успел… Вы это напрасно.
— Что «напрасно»?
— Что мне интересно беседовать только с мудрецами. Далеко не так. Я, вы знаете, с детства очень любознательный. Во мне было и остается до сих пор большое любопытство. Мне интересно со всеми. А с такими, — улыбнулся, — простыми, недалекими, как вы, — конечно, это ирония, Мариша это уловила, — особенно. – И сразу, без остановки. - Я обратил внимание, у вас большая территория за домом.
— Да, для мужа при покупке это много значило. Он собирается со временем построить там что-то вроде спортивной площадки. Он бывший военный и очень спортивный человек. Хотя я предпочла бы что-то другое. Сад, например. Не такой никудышный, как в родительском доме, а большой… настоящий… — И все же она не упустит возможность еще раз затронуть прерванную минутой раньше тему. — А можно узнать, почему вам, как вы говорите, интересно со мной?
— Да, наверное, ровно по той же причине, по которой вам интересно со мной. Вероятно, встретились два человека, которым интересно что-то друг о друге узнать, что-то сообщить, чем- то поделиться.
— Право, не знаю, что я могла бы сообщить вам из того, что вы еще сами не знаете, а вот у меня к вам очень много вопросов.
Вот и настал удобный момент, когда она выспросит его обо всем, что ее так волнует. Лучше не придумаешь.
— Я слышала… Вы собираетесь вместе и хотите куда-то подняться?
— Да, я поджидаю сегодня своих.
— Ваши ученики?
— Да. Или, точнее, они сами предпочитают так себя называть, я им не перечу.
— У вас их много?
— Нет, не густо. Когда начинал, представлялось, их будет куда больше. Не получилось.
— А почему?
— Почему не так много? Скорее всего, так и должно быть. Да, вначале рассчитывал на множество. Цифры со многими нулями. И я — во главе этих нулей. – Изобразил руками, как будто шагает впереди колонны. – Ать-два! Ать-два! Забавно… Да, вначале это вдохновляло, опьяняло. Со временем я поумнел. Стал понимать, что множеством может овладеть только безумие. Только безумие, или просто глупость, как любая зараза, может принимать эпидемические масштабы. То, чему наставляю я, — всегда точечное попадание. Все, кто идет за мной, делают это сознательно. За что я их так и ценю.
— И… Вы считаете… те, кто идут за вами… Допустим, те же мои братья… Они все… умные?
— Ни в коем случай.
Мариша, которая в этот момент отворяла дверцу буфета, чтобы достать оттуда посуду, так удивилась, что подумала: «Я ослышалась». Обернулась, чтобы переспросить еще раз, но Учитель ее опередил:
— Нет, тут другая шкала оценок. Они искренние. Любознательные. Так же как и я. Желающие узнать правду о жизни, а не питаться уже набившей оскомину ложью. У всех, я сейчас говорю не о своих учениках, уже давно несварение желудка от этой пищи и все равно — послушно и тупо жуют. Для меня сейчас именно это важнее. Я имею в виду: пытливость и незашоренность. А ум… Уверяю вас, это далеко не самое большое достоинство в человеке. Часто — скорее… Нет, не недостаток, конечно, а слабость.
— Если честно… Н-не совсем вас понимаю… Ну да ладно. Пусть так. А я? Как вы считаете? Меня, например, отчего-то все считают умной. — У собеседника опять улыбка на лице. Но не обескураживающая, наоборот, — ободряющая. Поэтому Мариша без колебаний продолжает. — Да я и сама так считаю. Во всяком случае, я не глупая, это точно. И… я не такая, как мои братья. Я же не иду за вами. Никуда не собираюсь подниматься. Так, значит, это моя слабость?
— Нет. Вы исключение.
— Я серьезно.
— Я тоже. Вы тот редкий человек, в котором всего ровно столько, сколько необходимо для нормальной… скажем, даже счастливой, по скромным, разумеется, человеческим понятиям, жизни. Ни добавить, ни прибавить. Вам не надо ни за кем идти. Оставайтесь ровно там, где вы есть. И ни шагу. Ни вперед, ни назад.
— А… вы? Вы разве не такой? Вам еще нужны… эти шаги?
Задумался.
— Наверное, вас удивлю, но… о себе всегда судить сложнее. К тому же я еще так мало знаю о себе!
— Вы шутите.
— Да какие там шутки? Меня иногда самого это беспокоит. Но я определенно знаю, что именно меня ведет по жизни. Здесь никаких вопросов.
— А что вас ведет по жизни?
— Желание поделиться с миром тем, что мне уже открылось. Предвижу ваш следующий вопрос. «А что вам открылось?» Я угадал?
— Д-да… Пожалуй. А что вам действительно открылось?
— Рискну так неприятным мне высоким слогом. Замысел нашего Творца.
— А в чем этот… замысел? Вы можете мне как-то покороче?.. Или нет, боюсь, это очень сложно. Вам придется прочесть мне не одну лекцию.
— Ничего подобного. Хотите «покороче» — пожалуйста. По сути все очень-очень просто. Этот замысел сейчас прямо у вас перед глазами.
— Что вы имеете в виду?
— Да хотя бы… Посмотрите на это. — У него в руке очередной, только что извлеченный из кучки клубень. — Присмотритесь к нему… Ну, не красавчик ли? Разве это не идеал? Здесь есть все, что необходимо, и ничего лишнего. Редчайший экземпляр. Даже не хочется его трогать. Оставим? — отложил клубень в сторону. — Такие, безукоризненные, в хорошем хозяйстве, кажется, называются «семенной фонд». Этим дорожат.
«Уж не считает ли он и меня семенным фондом?»— промелькнуло в Марише. – Это было бы… немножечко странно». Однако решила не тратить время на обиды, лучше уйти с этой скользкой тропинки. Не так уж и много у нее оставалось времени на то, чтобы выяснить главное. Впрочем, совсем без внимания последнюю реплику она не оставит.
— Что ж… Вы такого высокого мнения о нас... И о картофелине и обо мне. Спасибо, и от меня лично и от нее, но… Вы хотите подняться в Иерусалим как раз для того, чтобы претворился этот замысел? Или все же для чего-то другого?
Не спешит с ответом. Вначале покончил с клубнем, взялся за другой. А в нем как назло — полная противоположность предыдущему — много изъянов. Долго, тщательно выковыривает ножом глазки. Настолько долго, что Мариша уже на пределе терпенья: вот-вот вырвет у него из рук злополучную картофелину.
Наконец, решился:
— Вы знаете… Есть вопросы, на которые даже я пока не могу дать ответ. А если отвечу, — то будут просто слова. В этом случае, сказать, — значит солгать. Но я, поверьте мне, ЭТО чувствую. Извините за невнятный ответ, но… К другому сейчас просто не готов. Ну вот, — бросил взгляд на кучку начищенной картошки. — Думаю, нам будет этого вполне достаточно. Больше даже Петрушин желудок не осилит… Что-нибудь еще?
Мариша лишь покачала в ответ головой, даже «спасибо» не догадалась сказать, так расстроилась из-за того, что собеседник не удостоил ее ответом, Он же встал с табурета.
— Так, как вы считаете, я прошел испытание? Гожусь… ну хотя бы в поваренки?
— Могу, если хотите, выдать вам аттестат.
И в этот момент на кухню заглянул Петр:
— Слушай, сестренка, ну и где оно тут у тебя?
— Что именно?
— Ты про бутылку какую-то говорила.
И все. Настоящий разговор опять на этом закончился.
Хотя формально что-то еще продолжалось. Еще посидели за столом. Еще выпили по рюмочке. Еще о чем-то посудачили. Еще пошутили немного над показавшимся Марише несколько чудаковатым, крайне стеснительным, молчаливым и неловким Идей-«кассиром», — облокотился прямо на тарелку и все ее содержимое вывалилось ему на колени. Еще побродили все вместе по территории вокруг дома, там оставались еще от прежних хозяев высокие качели, и Учитель даже захотел на них покачаться, Петр его раскачал, да так, что тот взлетел почти до небес, под конец, когда решили уходить, — куда-то подевался этот нескладный Идя, покричали, он возвращается откуда-то из-за дома, с зажатыми в горсти полевыми ромашками, смущаясь, вручает их Марише.
Наконец, ушли. Кажется, все хорошо. Все и всем довольны. Вроде и у Мариши после ее недавнего, безрезультатного объяснения с Учителем, настроение несколько улучшилось, она тоже выпила пару рюмочек заодно со всеми. И как же все хвалили это вино! А Мариша хвалила при этом своего мужа, — за его вкус, за редкое умение покупать только самое достойное. Румянец выступил на ее щеках. Кажется… ну, что еще ей нужно? Что ей еще пожелать? Жизнь прекрасна и удивительна. Разве не так?...Но нет. Страх перед неведомым, непроясненным, что ждет ее непутевых братьев, а больше всего их упрямого Учителя не только в ней не ослаб, но, похоже, еще более усилился.
3.
-Ну что, Идя? - спросил Учитель. - Скажи честно. Тебе понравилась эта женщина?
Они уже достаточно далеко отошли от дома Маришы, впереди уже замаячил дом Петра, когда Учитель задал этот вопрос, а до того шли молча, каждый при этом, похоже, думал о чем-то своем, а, может, и об одном, но каждый по-своему.
-Я всегда говорю с тобой честно, - вдруг ни с того, ни с сего, буквально на пустом месте взъершился Идя. - Зачем же еще и специально это оговаривать?
-Ну вот! Опять обиделся. «Скажи честно» - не более чем словесный мусор.
-Ты, Идя Саломоныч, так просто не отвертишься. Учитель тебя напрямую спросил, - вот и отвечай ему прямо, а не наискосок. Понравилась же. А то б зачем тебе нужно было дарить ей эту траву?
-Это что, допрос?
-Фу ты, Идя! Ладно, если это тебя так нервирует…
-Да нет, ни капельки не нервирует. Я скажу…Очень хорошая женщина.
-Ты, Идя Саломоныч, не «хорошая – нехорошая». Тебя Учитель спросил «нравится – не нравится». Чуешь разницу?
-Вы имеете в виду чисто внешне? А зачем вам от меня это надо?
Петр безнадежно взмахнул рукой.
-Да скажу, скажу. Да, она мне понравилась. Симпатичная женщина…Ты прав, Учитель, я немного нервничаю, но лишь от того, что не понимаю, в чем подоплека твоего вопроса.
-Да никакой подоплеки, Идя. Почему ты постоянно и во всем ищешь какую-то подоплеку? Спросил только потому, что она мне тоже понравилась. Ты назвал ее симпатичной, а мне показалось, это идеальная женщина. И хотел получить от тебя подтверждение своего ощущения. Только и всего.
-Идеального в этом отнюдь не идеальном мире, по-моему, ничего нет и быть не может. Особенно, если это касается такой зыбкого предмета , как «женщина».
-Ничего себе «предмет»! – тут уж не сдержал возмущенья Петр. – Да еще и «зыбкий».
-Думаешь, с мужчинами проще?
-Во всяком случае, от мужчины знаешь, что ждать. Он более предсказуем.
-Можно подумать, - обронил Петр, - ты такой спец по женщинам, что будьте нате.
-Не спец, но…Я ведь тоже… не в четырех стенах живу. В подавляющем большинстве случаев, - это совершенно…пустые, никчемные, болтливые и прожорливые существа.
-Даже еще и прожорливые? – удивился Учитель.
-Ну, ты тоже, Идя Саломоныч, как сказанешь, так сказанешь! Хоть стой, хоть падай. – Петр искренне обиделся за женщин. - А твои, допустим? Твоя матушка. Твои сестры. Как насчет их?
-Да, когда они выступают в роли матушек и сестер, - это замечательно. Это их предназначение. Но их функции, к сожалению, на этом не заканчиваются. Мы же, как я понимаю, сейчас говорим о них, как о наших подругах…женах, наконец. А здесь очень часто они проявляют себя уже совершенно по-иному. Предстают совсем в ином свете….Что замолчал? – Идя обращался к Петру. – Если ты честен, Петр, а ты, безусловно, честен, - ты должен будешь согласиться со мной.
-Я что? Я - дело другое.
-Почему «другое»?
-Я, когда хомут на себя надевал, знаешь, скоко мне было? Еще совсем салагой был. И в этом деле совсем пороха не нюхал.
-А сейчас? Сейчас, когда ты нанюхался. Сейчас ты бы надел на себя этот хомут?
Петр ничего на это не ответил.
-Скажи, Учитель. – Идя, довольный, что с ним случалось крайне редко, улыбнулся. - Кто из нас в этом споре вышел победителем?
-Пожалуй, вы оба проигравшие…Проиграли также и те женщины, которые или уже побывали в вашей жизни или еще присутствуют в ней.
-Почему это? – почти в один голос спросили Петр и Идя.
-Потому что судите о женщинах, как если бы судили о себе. Подходите к ним со своими жесткими мужскими мерками. А они – существа совсем иные. Более гибкие. Переменчивые. Это вы не учитываете и в этом причина вашего пораженья. А причина пораженья этих женщин в том, что не сумели доказать вам, какие они на самом деле.
-А ты? - пристал к Учителю Петр. – Ты можешь доказать?
-Как? Я все-таки тоже мужчина…Но судить о них так, как судишь ты, Идя…Так решительно и бесповоротно…Вся беда, наверное, в том, что в тебе самом слишком мало от женщины.
-А во мне? – тут же спросил Петр.
-В тебе…- на пару мгновений задумался, - в тебе есть. Да, есть…кое-что. Не без этого.
-А в тебе? – настала очередь задавать вопросы для Иди.
Улыбнулся:
-Во мне почти ровно наполовину: того и другого. Почти.
«Интересное кино, - подумал при этом Петр. - Как так может быть?».
Они еще прошли молча какое-то расстояние.
-Учитель, - прервал молчание Петр, - я давно хотел тебя еще вот о чем спросить…Хотеть – то хотел, да, все, вроде как, стеснялся.
-Спроси, Петруша, спроси. Не стесняйся.
-Я опять же, ты меня, конечно, извини, про баб…В смысле – женщин. Раз уж все равно у нас нонче пошла такая пьянка…Вот объясни мне, - когда я, допустим, с тобой, когда мы ходим, народу глаза на плохое и хорошее открываем, словом, проповедуем, - вроде и ничего, вроде, и баба как совсем лишняя. А оторвись от тебя, окажись она, баба то есть, прямо под боком, - вот тут уж совсем становится невтерпеж. Хочется ее , - хоть ты тресни! Я ведь и на этот раз…Слово себе давал, - что ничего такого не будет! А ведь опять, каюсь, - в который уже раз – не помню - согрешил.
-Не переживай, Петруша. Никакой это не грех. Нет в том ничего худого, постыдного, чем бы можно было себя попрекать. Поступай так, как тебе хочется. Больше не отравляй себя этими мыслями. Больше ни перед кем за это не кайся. И самое главное – перед самим собой.
-Нет, но…Вот взять, к примеру, тебя. Ты же – совсем другой коленкор. Ты ж их…на пушечный выстрел…
-Ну, так уж и на пушечный! – даже рассмеялся Учитель. – Зачем же так преувеличивать?
-Ну, пусть не на пушечный… А если я тоже хочу – как ты? Хочу, но…не могу.
-Правильно. Все так и должно быть. Есть, Петруша, такие, как ты, - которые без этого не могут. Есть, - правда, их очень-очень немного, - которые могут. Что ж? Кого в этом случае порицать? Кто тут плохой, а кто хороший? Каждый в этой жизни поступает так, как может. Это его предел. А любое насилие над своей природой, над своим «я так могу, а так не могу» это и будет настоящим грехом. И большой бедой. Ты меня понял?
-Ну, спасибо тебе! – Петр даже, похоже, немного при этом прослезился. – Снял, можно сказать, камень с моей души. А то ведь я до чего додумался? Думаю, раз я такой – сякой, как я смогу подняться с ним в Ерусалим?…Одного счас, по правде говоря, боюсь. Вот уйду, а женка через девять месяцев опять кого-то родит, - а меня-то уже и в помине не будет.
-Ты будешь, Петруша. Непременно будешь. Не волнуйся. Ты еще увидишь своих деток.
-Ты что?! Ты правду, что ли говоришь? – Петр как услышал, так и остановился посреди дороги, руки растопырил. – Неужто не врешь?
-Я сказал, - ответил Учитель. Сказал – словно пропечатал.
-А я? – осторожно поинтересовался Идя. – Что Ты скажешь на это мне? Я – буду?
Учитель прежде помолчал:
-Но у тебя же нет деток, Идя. Ты же не удосужился…не захотел никого родить. – Взял руку Иди в свою, прижал и его и свою руки к себе. – Ты навсегда останешься со мной.
ЗАЕЗД
1.
Братушка на своем трейлере на удивленье споро управился: часам к семи вечера уже подкатил к дому, погудел, мол, встречайте дорогих гостей
А до того Учитель, как вернулись от Марии в дом, решил уединиться в облюбованной им сторожке и поставил условие, чтобы Его при этом никто не тревожил.
-А чего ты там собираешься делать? – удивился Петр. – Да еще и один.
-Хочу поставить себя в угол, - с улыбкой ответил Учитель.
Какой угол? Зачем поставить? Непонятно. Но слово Учителя – закон. И хоть очень любопытно было бы посмотреть, чем Он там, в углу будет заниматься, но раз велено в сторожку не заглядывать…
Идя Саломоныч поступил по-другому: разделся до плавок, постелил под собой привезенный им с собой клетчатый плед, и улегся с книжкой в руках под цветущей яблонькой неподалеку от дома.
Петр же решил: «Не стану тратить время на ерунду, завтра утром уже в путь-дорогу, погляжу, какие еще недоделки в доме остались, словом, подобью бабки. Чтоб на утро потопать с легким сердцем».
Прежде всего, смастерил уже давно обещанный им детишкам самолетик. Как только самолетик был готов, позвал своих сорванцов, чтобы все дальнейшее происходило на их глазах, подставил лестницу, слазал на крышу, закрепил свою нетерпеливо помахивающую вырезанными им из дранки крылышками самоделку на коньке крыши. Самолетик тут же заверещал, застрекотал, то на запад рванется, то на восток, никак не определится со стороной света, куда ему лучше смотреть, и там ему, вроде, хорошо и здесь неплохо, - словом, радости у него полные штаны. А у детишек-то радости и того больше.
Только запустил самолетик, - вытащил со двора на улицу свой старый велосипед, еще пацаном на нем когда-то катался, смыл с него куриный помет, подлатал шину, смазал тавотом приводную звездочку, выправил «восьмерку», словом, привел велосипед в божеский вид. Теперь, когда ребятишки еще пару-другую лет подрастут, могут вполне педалями крутить.
После велосипеда сразу принялся за ручную одноколесную тележку (это уже, скорее, чтоб мамаше потрафить): обе ручки на ней заменил, колесо подбил, чтобы не вихляло. Вспомнил: еще мамаша насчет отсутствия электричества на дворе жаловалась. Исправил ей проводку, ввинтил новую лампочку. «Да будет тебе, мамаша, свет!». Только включил свет, - обрадованные куры закудахтали, а одна клушка, на тех же радостях, снесла прямо на глазах Петра четыре полновесных яичка. Одно из них Петр тут же, на глазах клушки, не смутившись ее присутствием, и оприходовал : он всегда был любителем сырых яиц. Бывало, встанет пораньше – и на двор, исследовать излюбленные куриные местечки, где они яйца сносили. А мать, когда пронюхала, отчего куры стали меньше нестись, бывало, застанет его за этим делом, - изловит, надает хороших затрещин. Так только и отучила потихоньку.
Подкрепившись яичком, вернулся в дом, - взялся за ремонт швейной машинки. Пока занимался машинкой, мамаша подошла и осторожно, чтобы лишним движением зятя из себя не вывести, слова не сказав, только многозначительно покашляв, положила рядом с ним мясорубку. А Фаина этот мамашин маневр заметила, оценила и поступила точно так же: так же молча положила рядом с мясорубкой еще и свой фен.
-Вы мне так весь дом перетаскаете, - еще поворчал Петр. – Что я вам, мастер Пепка, чтобы любую ерунду чинить?
Поворчать поворчал, однако, и мамашину мясорубку, и женин фен в работоспособное состояние привел.
Под конец, под восторженный лай Жучки, заменил пару досочек на ее конуре, подлатал крышу. Получил от нее свою щедрую порцию благодарностей, только тогда позволил себе разогнуть спину, потер поясницу. Тут, смотрит, как раз его теща подходит, лыбится, что майское солнышко.
-Ну, благодарствуем тебе, зятек. За все твои труды и заботы. Ублаготворил ты нас, баб безруких, безголовых, все вокруг аккуратно так упорядочил, - теперь и без тебя не пропадем, с тем, что есть, за милу душу не один год проживем.
«Вот так-то! – гордясь собою, подумал Петр - Какие мы! Теперь попробуй токо, покати на меня бочку, а я тебе на это: «А это кто тебе сделал? А это? Ну, что? Заткнулась? Вот так-то, карга старая…Прости меня Господи».
Пока всем этим занимался, Идя Саломоныч все полеживал, да полеживал себе на своем клетчатом пледе, с книжкой перед глазами. И час прошел, и второй, а книжка все из его рук не выпадает. Крепко за нее, видать, читатель уцепился. Петр уж не раз проходил мимо, - и когда ему нужно было и даже когда не очень: интересно, что же это за книжку такую завлекательную Идя читает. И хоть сам уже с некоторых пор стал подслеповат, но издали еще видит совсем даже неплохо и чудится Петру, что, как был вначале Идя Саломоныч на оглавлении, так дальше оглавления дело никуда не пошло. Более того, похоже, что книжку эту вверх ногами читает. Только уже на исходе, пожалуй, третьего часа, - отложил книгу, на бок со спины перевернулся и, вроде как, разморенный солнцем, задремал, а книга прямо под боком у него лежит. Тогда смекнул Петр, что может любопытство свое удовлетворить. Осторожненько наклонился, взял книгу. «Гирудотерапия или лечение медицинскими пиявками (Псориаз, варикозные воспаления , геморрой, тромбофлебит, простатит)». Вот это да! Вот это действительно наука. Теперь понятно стало, отчего Идя Саломоныч эту книжку вверх ногами так долго держал. Так же осторожно, чтоб, не дай Бог не разбудить (не книжку, конечно, а Идю Саломоныча), - неприятностей потом не оберешься, - вернул книгу на место, на цыпочках отошел.
Итак, Учитель по-прежнему у себя в сторожке, Идя Саломоныч , хоть и убрался поближе к вечеру из-под яблони со своим пледом и простатитом, но где-то тоже пристанище себе нашел, отдыхает, - «А чем, спрашивается, - подумал Петр, - я их хуже?». Времени - скоро семь, но братушка еще не скоро приедет. Это ж надо до каждого доехать, дать время на сборы, со своими попрощаться (Сколько слез! А то ведь и улещивать всей семьей станут: «Да плюнь ты на своего Учителя - смутьяна, сдался он тебе, поживи лучше с нами»), - хорошо, ежели к середине ночи здесь будет. А до того можно совсем даже неплохого храпака задать.
Прилег, предупредив перед этим жену, чтоб та детишек, пока он лежит, построже держала, чтоб не слишком шумели, только закрыл глаза и уже собрался, было, уснуть, - а братушка на своем трейлере тут как тут.
Все. Конец, Петруша, твоим домашним утехам. Належался. Наотдыхался. Пора вставать, да за настоящую работу приниматься.
2.
-Все приехали или как? Никто – ход конем? – первым делом поинтересовался у Андрея.
-Спрашиваешь! – даже удивился такому вопросу братушка. - Никаких ходов. Все, как были, так и остались.
-Ну, молодцы!
-Яше-маленькому, правда, немного не повезло: пчелы его покусали. Причем, что самое обидное, свои же. Родные. Он токо в улей за медом полез, а они, видать, давно уж не залезал, - его не признали. Теперь ходит вот с такими волдырями.
-Ну, ничего. Это дело поправимое. Идя Саломоныч его быстренько подлечит. Клин клином, как знаешь, вышибают. Он против этих пчел медицинских пиявок напустит. Все остальные, значит, в порядке?
-Да, вроде, как в порядке. Больше никто ни на что не жаловался.
Петр вышел из дома. Отсюда, уже с крылечка, слышно, как пошумливают за домом, на пустыре, куда провел свой трейлер братушка, новоприбывшие. Время даром не теряют, не ждут чьих-то команд, проявляют полную самостоятельность, уже постукивают топорами, возводят палатку, уже дымком потянуло, костерок разжигают, словом, благоустраиваются согласно обстоятельствам.
Ведь вот, - всего-то каких-то несколько дней как расстались, а чувствует Петр, как уже успел соскучиться по своим. Именно, он не ошибся, не оговорился: «по своим»!…Хотя и эти, вроде, те, что пока по эту сторону забора, - тоже и, может, одинаково ему не чужие. Тоже по полной катушке «свои». А кто из них «свой» больше, кто меньше, - на каких весах это взвесить? Только ежели на особо чутких, где все до миллиграмма учитывается. Допустим, на аптекарских. Но таких у Петра нет. У него на такие случаи только заржавевший безмен.
-Здорово, парни! - поприветствовал, как мог громче, едва добрался до пустыря.
-Здорово, коли не шутишь, - откликнулся оказавшийся ближе всех к Петру Семен.
-Здорово, здорово, начальник, - высунулся из еще только устанавливаемой палатки Варфоломей. – Как жизнь молодая?
-Жизнь, Варфоломеюшка, бьет ключом и, как известно, все по одному и тому же месту. – Замечает: Иванушка с его братцем Яшей-большим какой-то огромной высоты шест чуть в стороне от палатки устанавливают, а на конце шеста какая-то цветастая тряпка по ветру полощется.
-Что это у вас?
-Это стяг, Петруша, - ответствует Иванушка. – Как символ наших высоких устремлений. Пусть весь город увидит, осознает, с кем они расстаются.
-Что стяг это понятно, а что там за тряпка болтается?
-Это не тряпка, - это одна из моих футболок, - выпятил грудь, - которой я пожертвовал.
-А-а…Ну тогда еще ничего. А то я вначале подумал, - это твои подштаники.
В общем-то, по правде говоря, просто пошутить хотел, раз настроение хорошее. И что стяг этот и все такое – ничего удивительного, Иванушка вообще большой любитель наглядной агитации, недаром, наверное, когда-то в артистах ходил, словом, сказалось, как спелось – безо всякой задней мысли, а Иванушка вдруг взял и обиделся.
-Ну что ты, Петр, за человек! До чего ж у тебя приземленная, прозаическая натура! Никакой, самой элементарной романтики. И как это Учитель этого не замечает?
А! Вон оно что. К Учителю ревнует. Он-то считает себя более достойным внимания Учителя, не понимает, что Учитель находит в такой деревенщине, как Петр.
«Ладно, Ваня, не переживай, - подумал Петр. – Ты еще вон какой вьюнош. Особенно по сравнению со мной. Потерпи немного, подрасти, возмужай, - будет и на твоей улице праздник».
-Чего на вечерю прикажешь готовить? – подошел Фаддей.
А что на вечерю готовить? Ежели завтра утречком им все одно уходить…А вернутся ль назад – еще, как говорится, бабушка на двое сказала…Режь, можно сказать, последний огурец.
-А все, что повкуснее найдешь, из того и сготовь. И маслицем побольше приправишь. Маслице тебе я счас принесу. Не экономь.
Маслице он из тещиных припасов возьмет. Ничего, не обеднеет. Хотя бы маслицем с ним за все хорошее, что здесь, при доме, сотворили, с ними расплатится.
Решил вернуться в дом, но прежде – заглянуть к Учителю. Каким бы важным делом не был занят, однако лишить себя удовольствия порадовать Его сообщением, что прибыли Его ученики, Петр при всем старании никак не мог.
-Учитель, - позвал Петр, когда подошел к двери сторожки, - Ты меня, конечно, извини, что тебе опять помешаю, но…
-Заходи, Петруша, заходи, - приветливо донеслось из-за двери.
Петр, как ему и было разрешено, вошел и увидел, что Учитель стоит не в углу, как обещал, а перед своим ложем (пара широких досок, на них полосатый, набитый сеном матрац), а на ложе все какие-то вещички разложены. Понял Петр, что это содержимое маленького рюкзачка, который всегда за плечами Учителя, когда они, бывает, перемещаются пешком. Что именно в этом рюкзачке, - о том никому, в том числе даже такому доверенному ученику, как Петр, не известно.
-Ну, что, Петруша, у тебя хорошего?
-Ребятишки приехали, - говорит, а самому любопытно, глаз с вещичек не спускает.
-Да, я слышал.
-Все до единого. Никто дома не остался.
-Неужели ты в этом сомневался?
Петр по-прежнему таращится, однако, в сторожке уже совсем стемнело, ничего не разобрать. Учитель, конечно, заметил тщетные потуги Петра, улыбнулся:
-Понимаю. Тебе интересно. Подойди поближе.
Петр подошел.
-Это мой маленький переносной музей. Я бы назвал его так «Летопись моих глупостей»…Видишь ли, я ведь тоже немножко сентиментален и храню кое-что из того, что прожито мною. – Взял один из предметов. Оказалось, что это шахматная доска. – Это самый ранний экспонат. Мне двенадцать лет. Отец обучает меня плотницкому ремеслу, у меня далеко не все получается. Или, лучше скажем, почти ничего не получается. Старшие братья то и дело посмеиваются надо мной. Они-то уже бывалые плотники. Мне обидно до слез. И хочется доказать им всем, что я тоже чего-то стою. Например, с помощью этих шахмат. Вы – топором, а я – этими фигурками.
-Доказал?
-Конечно. Хотя, чтобы добиться этого, мне пришлось на время забыть о школе, а матери – выслушать не самые лестные замечания в мой адрес от учителей. – Взял другое. – Это письма, Петруша. Их тут десятка два. Мне пятнадцать. И я влюблен в девушку, примерно моих лет, которая живет в доме напротив. Она часто выходит на балкон, поливает цветы, а я стою, прячась за оконной занавеской, и жадно, с бьющимся сердцем наблюдаю за нею. А еще пишу ей письма, но не смею их отправлять. Просто напишу, перечитаю, поплачу от сострадания к себе. Через пару дней напишу другое.
-Так ей ни разу ни одного письма и не отослал?
-Упаси Бог, Петруша! Попади хоть одно из них ей в руки – я бы сгорел от стыда. - Взял другое. – Это рукопись, Петруша. Знаешь, что такое рукопись?
-Книга что ли?
-Да, но только написанная от руки. Мне восемнадцать лет, и я мечтаю о славе. О, до чего же мне хочется стать настоящим властителем дум. Здесь три с чем-то сотни страниц. Думаешь, за какое время я все это написал?
Очень сложный вопрос. У Петра, если ему надо что-то кому-то написать, обычно уходит около часа на четвертушку листа. А здесь целых несколько сотен! Это надо считать (очень сложная задачка!), а с арифметикой, как известно, у него всегда было плохо.
-Ладно, не ломай голову. Я тебе подскажу. За двое бессонных суток, Петруша. Дальше…
Ого! Да это, кажется, самые настоящие боксерские перчатки.
-Мне уже двадцать. И я уже осознал, что этот мир арена противоборства сил добра и зла. В двадцать я еще собирался бороться именно таким примитивным способом. Хуком. В челюсть. А то и в солнечное сплетение.
Вот уж чего Петр никогда бы про Учителя не подумал! Не представляет Его себе на ринге в роли боксера. Интересно, в какой же Он был весовой категории? Может, «мухой»?
Но Учитель не дожидается, когда Его о чем-то дополнительно спросят, добровольно продолжает:
-Мне нужно было прожить еще несколько лет, прежде, чем я понял, что бороться в первую очередь необходимо с тем злом, которое не снаружи, а внутри каждого из нас…А это…перочинный нож.
-Я вижу, что перочинный…А он-то зачем у тебя? Что это за экспонат?
-Мне стукнуло двадцать два, и я решил с помощью этого ножа вскрыть себе вены.
-Да ты что? В своем уме? – Петр перепугался, как если бы Учитель собрался осуществить эту угрозу прямо сейчас, на его глазах.
-Но в этот самый страшный момент передо мной впервые зримо явился мой Небесный Отец. «Опусти руку, - услышал я Его голос. – И подними глаза». Я так и сделал. И мои глупости на этом закончились…- Бросил нож в общую кучку. - Я больше не хочу брать этого с собою, Петруша. Но и совсем отказываться пока жаль. Пусть это все пока полежит в твоем доме.
-Да конечно! Конечно, полежит. Будь спокоен, никуда от тебя не денется. Мало ли, вдруг опять понадобится, - всегда зайдешь и возьмешь.
Учитель побросал все в рюкзачок, молча передал Петру. Минут через пять из сторожки вышли уже двое. Учитель направился на пустырь на встречу со своими учениками, а Петр с бережно прижимаемыми им к сердцу глупостями Учителя, отправился в дом.
3.
Петр маслице – то пообещать пообещал, но как только вообразил себе, какой грай его скуповатая тещенька устроит, стоит ей только про это маслице проведать, и, самое, может, главное, в каком свете его, Петра, перед ребятками представит (они же все зубоскальные, они ж потом шуточками его прибауточками до инфарктов доведут), - тут же на месте и пожалел про свое необдуманное обещание. Однако и отступать было поздно. Нужно было находить какой-то срединный путь. «Да не буду я никого просить, спущусь потихоньку в подполье сам. Найду я это масло. А уж ежели потом когда-нибудь и обнаружит, что масла поубавилось, - не пойдет же тогда по моему следу в Ерусалим. Поостережется».
Сделал, как задумал. Выждал момент, когда в горнице ни тещи, ни жены. Лесенкой спустился в подполье. Плохо, что без света, все на ощупь надо. Только двинулся вдоль стены, задел обо что-то плечом, - трах-тарабах. Это «что-то» со стены полетело.
-Кто там? – тут же тещин встревоженный голос. Заглядывает в подпольную дыру.
«Все. Застукала. Счас из нее посыпется».
-Ну, кто там? Петруша, ты?
-Да я, я. – Делать нечего: приходится отзываться.
-Чего ты там в темноте-то?
-Маслице ищу. – Соврать Петру невмоготу. - Ребятам в кашу. Чтоб глотку не дёрло.
-По что сам-то? По что самовольничать? Сказал бы прежде мне. Погоди, я спущусь.
Не ругается. Петр приободрился. Минуты не прошло – спускается в подполье теща, с фонариком.
-Какая у вас хоть каша-то?
-Кирза. В смысле: перловка.
-Еще-то что?
-Еще чайку погоняем.
-С перловки, Петруша, да с чаю далеко ноги не унесете. Возьми хоть сыру.
Петр ушам своим не верит.
-Домашний. Сыр-то. Не покупной. По собственному рецепту сготовленный. Я еще от матери от своей про этот рецепт узнала. А моя мать от ее матери. Вот и пусть твои ребятки им полакомятся…Помоги-ка…- Сняла круг сыра с бечевочки, подала Петру. – Посмотрим, чего еще у нас есть…Вот рыбка копченая…Капустка квашеная…Клюква моченая, да брусничка пареная…Сливки…Немного, на всех не хватит, ты их своему учителю подлей, но так, чтоб он сам того не заметил…А вот это, - гляди, - замаскировано… - Глазам Петра, стоило теще разгрести в самом углу кучку рубероида, предстал бочоночек, литров эдак на десять. – Это самое что ни есть пиво. Тоже домашнее.
-Откуда?
-Я же запасливая, Петруша. Я же не как некоторые, - живут только одним днем. Сегодня густо, завтра пусто. У меня завсегда на любой случай чего-то есть.
-А от кого замаскировала-то?
-Да от кого ж еще, кроме как от тебя? Вы где повечерять-то хотите?
-Там…У себя. Где палатку разбили.
-Чего ж так-то? Вы ж не дикари. Не орда какая-нибудь, чтоб прямо под звездами. Все, на кого ни посмотришь, сплошь ентелегентные люди.
-А где ж тогда, по-твоему?
-А дом на что?
-Здесь, что ли?
-А чем тебе тут не нравится?
«Свихнулась тещенька, - подумал Петр, - не иначе». Но если и так, - свихнулась в лучшую сторону. Значит, только приветствовать такое поправение надо.
-Да, боюсь, не укладемся мы тут все.
-А скоко вас?
-Двенадцать. Да плюс Учитель.
-Устроитесь. Из мебели чего-нибудь покамест вынесем, место освободим. Стол раздвинем. Ты вспомни, как тут собственную свадьбу справлял. А нас тут на сколько поболе двенадцати-то было. И ничего.
Может, и права теща. Под крышей-то все уютнее. Да и дождик, смотри, опять покапает. За шиворот нальет.
-Ладно, я, конечно, передам Учителю. Как уж Он решит.
-Учитель ваш правильно решит. Я в том ни капельки не сомневаюсь. А потому ты покамест иди к Учителю, договаривайся, а я Фаину счас командирую. Может еще салатики вам какие для пищевого разнообразия смастерим. Вот и посидите за столом, как все нормальные люди, а не шантрапа какая-нибудь. Поедите, пивка попьете. Может, еще и песни споете…Сплясать вот токо, при всем желании, не удастся. Ну да уж потерпите. Вот как переделаете все ваши дела, все, что у вас покамест токо в головах, в жизнь воплотите, - тогда и хоровод на весь белый свет устроите. Во главе с Учителем.
«Еще одно чудо. Уже какое по счету?» - подумал Петр, пока шел на переговоры с Учителем. А как иначе объяснить такое удивительное тещино поведение? – Ну, Учитель! Ну, Учитель! И самое главное, - все делает втихомолку. Нет, чтобы заранее того же Петра предупредить. Может, и тем же, допустим, пивком ему еще пораньше удалось угоститься».
До пива Петр, особенно домашнего, всегда был большой охотник.
ЗАСТОЛЬЕ
1.
Тещенька-то оказалась права: все устроились, всем место нашлось, никого в обиженных не осталось.
Да и не привыкать им: тесниться, ужиматься, где-то и на краешке стула посидеть. Они люди не гордые. Бывало, что и стульев на всех не находилось, - тогда на корточки, а то и на приступочки, камешки, порожочки, на колени друг дружке усядутся. В просторные-то хоромы их редко когда приглашают. Богатым-то они не больно-то сильно и нужны. Ежели уж совсем кого петух жареный в темечко клюнет, тогда, может, еще и вспомнят, что живет тут у них под боком такой удивительный лекарь с безотказной бригадой «Скорой помощи», который всех, кем бы ты ни был, ото всех ран, зримых и незримых лечит. Всем подряд утешенье принесет, без учета, - богатый ты или бедный, своровал у кого, чье-то чужое прикарманил, или сам в обездоленных остался. Всем хоть кой-какую, хоть наималую надежду доставит. Все больше не по хоромам, а по хибарам, не по особнякам, а по коммуналкам. И чем беднее, тем щедрее, и тем душа открытее. Хотя бывают, конечно, и исключения. Причем и по ту и по другую сторону.
Ведь не в бедности и богатстве все дело. Все дело в человеке. Разве не так?
Взять хоть ту же бедность. Она ведь тоже далеко не всегда про людей о хорошем говорит. Есть бедные в смысле «неимущие», которым в жизни или наглости не хватает или просто иногда не везет. Ну, хоть ты тресни! А есть «босяки». Эти последние палец о палец не ударят, чтобы хоть какой-то достаток себе сколотить. Эти только на халяву способны жить. Или пиявкой к кому-то присосутся. Кстати, они-то больше всего к Учителю и пристают. Но Учитель все равно их тоже жалеет, считает их по-своему обиженными. Им, если может, тоже помогает, хотя всегда без видимой пользы, все равно, чтобы им не дать, все одно по ветру пустят. Насчет этого у Него даже отдельная притча есть, насчет тех, кому все дано, а кому ничего, и кто из них на деле богаче. Сейчас, вот именно в эту, застольную, минуту Петр, как ни старается, эту притчу, как буквально из уст Учителя прозвучала, не припомнит.
Учитель вообще много о чем сказал, всего, при всем старании, будь у тебя на шее не одна, а десяток голов, - все одно не запомнить. А если и запомнишь, - не всегда правильно передашь. Кто-то, к примеру, Иванушка, на память свою не рассчитывает, что-то иногда за Ним записывает. Петр как-то случаем заглянул в его бумажки и, что там прочел, с одной стороны, ему, конечно, очень понравилось. Зато с другой стороны…Как вам сказать? У самого Учителя все же как-то…поближе, что ли, доступнее. Тем более, что Учитель хоть уже о многом сказал, но, чует Петр, про еще большее пока умолчал. Может, чего-то еще выжидает. Может, считает, - люди пока до всего не дозрели. Не вместят Им сказанного. Кто Его дальновидную политику, кроме, понятное дело, Его самого, так уж досконально, чтоб назубок, знает? О многом надо догадываться.
А стол тещенька дорогая устроила будьте нате. Ребятки довольны. Вдоволь наелись. Пивка от души попили. Даже Учитель, уж на что не большой любитель пива, выпил с полкружки, - ту же тещу от души похвалил.
С разговоров о том, какими тещи и разные сорта пива бывают, все и началось. Точнее, начал Андрей.
-А моя тоже когда-то пиво варила.
-«Моя» это кто? – поинтересовался всегда и до всего дотошный Фома.
-«Моя» в смысле «жена». Пока мы с ней не поссорились. Точнее, мы с ней не ссорились, это я ее… Еще б совсем немного и топором зарубил.
-Да ты что? – Ужаснулся благоразумный, умеренный во всех своих жизненных проявленьях Фаддей. – Ты в своем уме?
-Сейчас –да, в своем. А тогда- нет. Хотите расскажу, как было дело?
-А страшно не будет? – Поежился Яша-Маленький.
Он был, вроде как, пугливый по жизни, панически остерегался всякой ерунды, наподобие ящериц и лягушек, но однажды, специально пересиливая свой страх, пошел, вооруженный одним половником, он в этот момент как раз кухарил, навстречу с вырвавшимся из стада, злобно ревущим быком.
-Да нет, все нормально, - успокоил Яшу-Маленького Андрей. – Там хэпиенд в самом конце.
-Ну, раз хепиенд, - разрешил Яша-Большой, - тогда можно. Тогда рассказывай.
История, рассказанная Андреем
-Словом, так…Но я с самого начала начну, а то потом непонятно будет.
-Да начинай, с чего хочешь, - сказал Матвей. – Только чтоб правда была.
Дело в том, что Матвей, прежде чем к Учителю примкнуть, работал в налоговой инспекции и уже привык к тому, что люди обычно врут и даже не краснеют при этом.
-В школе-то я учился ни то, ни сё. Но не от того, что тупой. Были учителя – те даже хвалили. Но до того мне все эти синусы – косинусы!…Я всю дорогу больше по железкам по всяким любил. Мне еще девяти не было, а я будильник распотрошил, хотел посмотреть, чего там внутри у него тикает. Лет в четырнадцать, без правов, мог на любой машине проехаться. В пятнадцать, помню, самосвал угнал, чтоб токо пацанке одной пыль в глаза пустить. Подкатываю к ее дому на этом самосвале, гудю, - так она, как увидела, чуть с окна с третьего этажа не вывалилась. В армию потом уж меня забрали, а я и там, - механиком-водителем среднего танка, самого ротного на этом танке возил, благодарностей куча, пару раз домой на побывку отпускали. После дембеля в мелиорацию устроился, на «козелка». Работа, вроде, не пыльная. В основном, утром людей по объектам развести, вечером – забрать, а в промежутке, - ну, там начальство всякое туда-сюда подбросить. И самое главное – контроля никакого. А машина-то государственная, горючка тоже. Это-то меня и подкосило, бесконтрольность-то эта и что время свободного много. Пошел я, как говорится, на сторону. Шабашки стал забивать. А где шабашки, там, понятное дело…Короче, пристрастился я к этому самому…к змею-то, зеленому-то. Поначалу-то, вроде, и ничего, еще себя в руках держал, за рамки не рисковал . А уж потом…Неделями мог из штопора не вылезать. Меня уж с мелиорации, конечно, турнули, а на другую брать перестали, - как посмотрят в мою трудовую, - тут же от ворот поворот. Опустился до того, что мог прямо на улице к кому подойти, у кого физиономия подоверчивее: «Выручай, браток, дай хоть на хлеба кусочек». Больше, конечно, делали вид, что не слышат, но бывало, что и давали. Бабы особенно. Они куда как пожалостливее мужиков будут. Им любую лапшу можно на ухи повесить, вроде, родная жена изменила, переживаю, - растрогаются. Я не очень долго? А то можно и покороче.
-Ничего, - кто-то из ребят, один за всех, успокоил Андрея, - нам все одно спешить некуда.
-Я постепенно, так и до топора доберусь. Тут уж совсем неподалеку осталось. Вот так-то один раз иду по улице, вижу, баба, вроде, ничего – годиков ей уж эдак под тридцать, одета прилично, на лицо…не-то чтобы уж прямо доброе, но, вроде, как и не злое. Идет не спеша. Когда человек аллюром или рысью - деловой, значит, - у такого просить бесполезно, почти гарантия, что пошлет подальше. Я к ней: «Так, мол, и так, - в привязанности отказали, страдаю, опускаюсь, подарите надежду, - хоть пару копеек на пропитание». Короче, что в голову первое шандарахнет, то и несу. А она так внимательно, не перебивая, выслушала меня, потом, уж как я свою ахинею закруглил:
-А пошли-ка, милый, со мной, я тебя и покормлю и из одежы тебе чего дам, у меня там от покойного мужа много мужского добра осталось.
Меня еще сначала сомнения взяли: « А надо ли? Нет ли тут какой ловушки?». А потом: «Да что я? Девочка какая-нибудь, чтоб за себя бояться? Всяко за себя постою». Короче, пошел я за ней. Она еще по дороге меня расспрашивает, я, как могу, отвечаю, и все стараюсь на больное место нажать: «Мол, я такой-сякой, никому я в этой жизни не нужный, все от меня отпихиваются, от того, мол, токо и выпиваю – иногда – чтоб душевные раны спиртом подлечить, чтоб башку от дурных мыслей затуманить». А она токо слушает меня, да головой поддакивает. Чувствуется по всему, - задел я человека за живое. Сочувствует. Сострадает. Короче, поднялись мы с ней лифтом на четвертый этаж, в квартиру ее вошли. Я, как вошел, так сразу и обалдел. Хорошая квартира. Из трех комнат. Мебель. Ковры под ногами. Картины на стенах. А она, видно, сразу заметила, что на меня произвело, спрашивает:
-Нравится?…Муж мой был председателем коллегии адвокатов, а я сама – в ПИБе заведующей работаю. Отсюда и весь наш достаток.
Я ей в лоб :
-А чего это «ПИБ»?
Вежливо отвечает:
-Проектно-инвентаризационное бюро.
«Ни фига себе! – я тогда подумал. - Куда меня занесло!».
Короче, усадила она меня за обеденный стол, открыла при мне холодильник, я как туда заглянул – меня аж оторопь взяла. Чего там токо нет! Одним словом, отъелся я тогда, за всю жизнь, за один присест так много не едал. Мало того, еще и стопочку для аппетиту налила. Ну, тут я совсем…Короче, разморило меня, а она еще под руку меня берет, в другую комнату:
-Вот смотри, - это все, что у меня от мужа осталось.
Гардероб нараспашку, а там…Ни словом сказать, ни пером описать. И костюмы, и польта, и шуба с воротником из енота. Ну, в общем, всего не перечислишь. Спрашивает:
-Нравится?
Я отвечаю:
-Само собой.
Она говорит:
-Хочешь, все это будет твое.
Я ей:
-Как это?
-А вот как оформим с тобой по всем правилам законный брак и когда ты переедешь ко мне. Тогда ты и станешь полноправным хозяином всего этого добра.
Всего, о чем я тогда вначале подумал, а потом ей сказал, передавать не буду, слишком долго получится, короче, смысл такой:
-А на кой, извини, хрен я тебе – такой – нужен?
А она мне на это:
-А таким ты не будешь. Я тебя, милый, вылечу и станешь ты опять нормальным мужиком.
-Как вылечишь?
-Ну, это уж мои заботы. От тебя мне нужно токо, чтоб согласие свое дал. И мне ни в чем не перечил.
Подумал я еще немного, подумал…Баба она, конечно, по моим меркам уже старая. Но не уродка никакая, все при ней, все, что бабе положено. Да и сохранилась хорошо. Чувствуется, все-таки человек за собой следит. Это – раз, плюс все остальное: холодильник то есть и гардероб. Короче, я согласился. И остался я, понятное дело, на ночь у нее, а буквально на следующий день она меня к знакомому гипнотизеру повела. Какой-то серьезный гипнотизер, настоящий, а не гастролер какой-нибудь, который сегодня здесь, завтра там. У этого все на солидную основу поставлено. Секретарь в предбаннике, все аккуратно – всю мою историю болезни за мной записала. Медсестры вокруг меня. Давление измерили. Кровь на анализ взяли. Усадили меня в огромное кресло. А потом, под конец, и Сам является. Маленький такой мужичок, ежели мне встать, токо – токо до моего подбородка достанет, зато борода у него чуть ли не до пояса, черная-пречерная, глаза мохнатые. Ну, будто паучище какой. Токо посмотрел на меня: «Мамочки!» - страшно мне стало, однако сбежать уже поздно, он уже что-то начал глазами своими выделывать, ворочает ими туда-сюда, и при этом обоими себе руками помогает, а в каждой руке по стеклянной палочке. И обе эти палочки светятся каким-то необыкновенным светом, мне ослепляют глаза. Короче, заснул я. Как долго спал, я не знаю, - пробуждаюсь, - паука уже нет, одни медсестры.
-Ну, все, - смотрят на меня, улыбаются. – Можете идти домой.
-А как же? – я спрашиваю.
-Все в порядке, - отвечают. - Теперь вы больше к спиртному никогда – даже прикоснуться не пожелаете.
Я-то сначала им не поверил. Как вернулись до дому, я первым делом, чтобы провериться, заявляю своей подруге:
-А ну-ка…Поставь на стол.
Она мне не перечит, ставит белоголовку. Более того, сама ее откупоривает, сама в стопку наливает, мне эту стопку протягивает:
-Пей, мой милый…Коли захочешь
А я смотрю на нее, на стопку и…Вот удивительно! Действительно, ничего во мне не происходит. Даже слюноотделения никакого. Как будто простая вода передо мной, а не самая что ни есть сорокаградусная пшеничная.
Короче, исцелил меня и вправду этот сукин сын, паук то есть. С подругой моей новой брак по всем правилам оформили, свадьбу справили, вот братушка тоже на ней погулял, переехал я на новое местожительство, завладел всем покойницким добром, правда, оказалось, он был меня на шесть сантиметров покороче, и не все мне подошло, но не в этом, братцы, дело. Стали мы, вроде, жить с женой по-людски. Она меня на новую работу, при том же ПИБе в охрану пристроила. Я, понятное дело, ни-ни, ни глоточка, а значит, и досуг этот самый у нас с женой появился, стали мы его культурно проводить. Телевизор цветной, в гости куда сходим, в картишки, и не в подкидного, а какой-нибудь там…преферанс, она же меня даже в спортивную секцию, которые оздоравливают, вместе с собой записала, стали мы с ней на пару ходить, разные там тренажеры, маты, бассейн. Я даже с вышки пару раз сиганул. Но как последний раз пузом ударился, - с тех пор больше не стал. В киношку, как по расписанию, – раз в неделю, по субботам. Эти…Как их? Новые блокбастеры. А один раз так и в театр нас с ней каким-то шальным ветром занесло. Там чудика одного показывали, ему деньги, те, что заработал, дают, а он от них отказывается…
-«Премия?» – подсказал Иванушка.
-Точно! Точно! От премии. Одним словом, цирк! Словом, вроде живи, Андрюха, да радуйся. И вдруг…Точно что-то на меня нашло. Такая, братцы мои, тоска. Ну, до того все это – культура эта… Век бы мне ее не видать. И хочется чего-то другого. А чего? Я опять, по прежней памяти, - к бутылке. Нет! Не идет. Нутро не принимает. Будто отраву какую пьешь. Тут уж мне совсем стало не хорошо.
-Вам бы детишек, Андрюша, - это уже Фаина, тоже стала в дверях, слушает. – Все бы сразу на свои места стало.
-Может, и так, я не знаю. Может, и ребятишек. Но не получалось у нас с ней ребятишек. У нее и с прежним-то мужем не получилось, а я не стал исключением. Короче…Стал я думать-гадать, как мне опять выпивать научиться? Супруге своей, конечно, ничего про то не сказал, сам до этого паука, через всех секретарей подобрался. «Так, мол, и так, говорю, - ты меня, мил человек, теперь наоборот размагнить, чтоб я мог, как и раньше, хотя бы время от время забываться, иначе совсем невмочь». Он так выслушал меня спокойно и отвечает: «А обратной дороги, молодой человек, по жизни никогда не бывает. Только вперед. Или, в крайнем случае, вбок». Ушел я тогда от него совсем расстроенный, а пока шел, придумал: «Вот это, «вбок-то», я, наверное, и осуществлю. Отправлю свою супругу на тот свет, поквитаюсь с ней за все, что со мной сделала». До такой сумасшедшей степени я ее тогда возненавидел. За все, что со мной сотворила. Как из ненормального нормальным сделала. «Убью ее, падлу, за это! Убью, - в тюрьму меня, конечно, посадят, большой срок дадут, ну и ничего, ну, может, и хорошо, так хоть от всей этой культуры отлипну. Может, опять ненормальным стану». В долгий ящик эти свои намерения откладывать не стал, пошел в хозяйственный магазин, купил новый топор, - топором, подумал, может, и правильно подумал, вернее всего убивать. Решил: «Сегодня же, вот токо с работы вечером вернется, а я ее этим топориком…». Словом, совсем стал не в себе. Но хоть и не в себе, однако ж и про родных еще не забывал. Решил перед тем, как жена с работы придет, дома у себя, у родичей своих побывать, со всеми своими, кто еще живой, попрощаться. Понимал, что долго их теперь не увижу, а кого-то , вроде матери, и вообще. Ну, прихожу в дом, а там братушка мой, - он уж скоро с год, как из дому сбежал, а тут, - будто Господь Бог, не иначе, его на побывку принес. Ну, я обрадовался, да про все, что у меня было, и про топор тоже, который токо-токо купил и еще в сумке у меня лежал, ему рассказал. А он ничего. Братушка у меня что надо. Ругаться на меня не стал. Выслушал, а потом рассудил. «Топорик свой, говорит, пока оставь, он тебе счас совсем ни к чему, а сам - пока действительно своих глупостев не натворил, - собирайся. Пойдешь со мной. Я тебя вот с таким мужиком познакомлю! Учителем его зовут. Он тебя быстренько ото всей этой пакости излечит. Век тебе больше этих самых блокбастеров не видать». И что интересно, братцы, - так все и получилось, как братушка про то обещал. Я теперь, пока живой, братушке за то уж и не знаю, как благодарен, а Учителю и того больше. А ежели когда понадобится, - жизнь свою за него положу. Вот такая у меня про топор получается
— А сейчас-то, скажи, как твои дела с женой складываются? Есть прогресс или все по-старому? — поинтересовался Симеон.
— Есть! Есть прогресс, потому как видимся, сами понимаете, редко. Ну, переживает, конечно, не без того. Но я ей разъяснил. Вроде, дошло. И претензий ко мне, вроде, больше никаких. Она по жизни-то человек совсем даже и неплохой. И действительно мне добра желала, когда от этого дела захотела излечить. А заодно и себе. Ей ведь тоже, послушаешь ее, не так уж много радостев в жизни досталось.
— Вот об этом и помни, Андрюша. Жалей ее. Помогай, чем можешь, — посоветовал почти по отечески растрогавшийся Фаддей. Все, кстати, знали, что у него тоже как-то был период, когда от бутылки было не оттащить.
— Да я и так уж стараюсь. По возможности.
Все после этого немного помолчали
-Однако, - первым прервал молчание Иванушка. Сказал и замолчал. Все посмотрели на него. Ждут, что же он к этому «однако» добавит. – Однако, - повторил, - не рассказ, а страшилка какая-то у тебя, Андрюша, получилась. Хотя, я согласен, и поучительная. Но испытать потрясение можно и по-другому. Не так длинно, не так постепенно, а буквально в одно мгновение. Когда ничего не ждешь, ничего не опасаешься, когда небо безоблачно, солнышко светит, птички поют, в общем, жизнь прекрасна и удивительна, - и вдруг земля под тобою разойдется, и, оказывается, - ты стоишь на краю бездны.
-Расскажи, Иванушка, - попросил кто-то из ребят.
-Хорошо, - согласился, подумав, Иванушка, - так уж и быть: расскажу.
История, рассказанная Иванушкой
-Я родился в рубашке, - начал Иванушка. – Комфортной, просторной, удобной. Прежде всего, повезло с родителями. Оба уравновешенные, думающие, не позволяющие лишнего, но и не препятствующие разумному проявлению чьего бы то ни было «Я». И, что, конечно, тоже немаловажно, - достаточно состоятельные: отец работал, да и до сих пор продолжает работать в банке, мать – преподаватель высшей школы. Она математик высшей категории. Я был вторым ребенком в семье, вторым и последним. Всем вам хорошо известный Яков…Яша, ты где? Ты куда спрятался?
-Здесь, здесь, - откликнулся Яша-Большой, а он действительно в этот момент оказался почему-то за широкой спиной Варфоломея.
-Да, так вот, Яша ведь на три года постарше меня, и эта разница в три года делала меня всеобщим баловнем. Когда садились за стол, - самые лучшие, аппетитные кусочки, разумеется, мне. Идем в гости – первое внимание мне, Яше достаются уже остаточки.
-Зато, не забывай, ты иногда обноски мои носил, - решил внести струю объективности Яша-Большой.
-Д-да, но это случалось не так уж и часто. Хотя и был такой период, но недолгий. Обычно родители могли позволить себе одевать меня с иголочки. Как бы то ни было, я жил, можно сказать, в оранжерейной обстановке: меня намеренно никто никогда не обижал, если, случалось, наказывали, - только по делу, значит, я совершил что-то сверхординарное. А если и наказывали, то совсем не строго, - хотя я, помнится, всегда это очень остро переживал…Я рос очень смышленым, сообразительным. Читать научился почти самостоятельно, где-то в три года. Шли как-то с мамой по улице, и я прочитал вывеску перед входом в магазин «Мо-ло-ко». А дальше уже, как по маслу. Однако, когда пошел в школу, - учился средне, на четверочку, скажем, с минусом. От того, что неинтересно, совсем не старался. Сколько себя не помню, меня по-настоящему волновало, притягивало только искусство. Самым маленьким мне постоянно хотелось петь, вплоть до того, что, - услышу какую-нибудь яркую, запоминающуюся арию, - тут же пытаюсь ее повторить. Я очень быстро научился играть на фортепиано, а потом – вдобавок – еще и на случайно попавшей мне в руки флейте. А еще любил рисовать. Родители едва успевали покупать мне все новые, взамен использованных, краски, бумагу. А потом, когда стал постарше, мне уже было лет четырнадцать, в школе, где я в то время учился, создали театральный кружок, я, разумеется, был одним из первых, кто туда записался, - и, конечно, очень скоро мною овладело неистовое желание посвятить свою жизнь театру. Тому же способствовало еще одно обстоятельство: мой дядя со стороны матери был профессиональным артистом. Он-то и стал моим первым театральным учителем. И он же был первым, с кем я поделился своей верой в то, что в этой жизни мне суждено стать великим артистом. Да, только великим и никак иначе. И точно также он был первым, кто постарался мой пыл охладить. «Не думай, - пытался он вдолбить в мою голову, - что жизнь артиста это сплошные аплодисменты и исполнения на «бис». Аплодисменты и «бис» это удел лишь очень-очень немногих, подавляющее большинство живут в полной безвестности, абсолютной зависимости от режиссеров и директората, в гнетущей нищете». Он сам был как раз одним из этого большинства, - вечный статист, ничего не добившийся, ничем себя не прославивший, постоянно нуждающийся, если б не мои щедрые родители, которые то и дело с ним чем-то делились, - ему б стало совсем худо. Я верил ему, да и трудно было не поверить, когда наглядный пример у тебя перед глазами. Но я же не собирался быть статистом, я был стопроцентно уверен, что займу самую достойную нишу, что моя фамилия будет печататься на афишах не петитом, а яркими заглавными буквами…В театральное училище я поступил без какого бы то ни было труда. Другие, я потом об этом узнал, добивались этой чести годами. Более того, мне посчастливилось попасть в мастерскую именно того Великого Мастера, перед которым я преклонялся, перед именем которого трепетал уже много лет (если понятие «много лет», разумеется, подходит к человеку, которому еще, как следует, не исполнилось восемнадцать). Я понравился Ему! «Ты – замечательный материал, мой мальчик, - сказал он мне как- то при случае, - ты как глина, легко поддаешься любой обработке. Я слеплю из тебя настоящего Артиста с большой буквы». Золотые, кружащие голову слова…Здесь же, в его мастерской, меня поджидало еще одно чудо, - я встретил девушку, о встрече с которой мечтал всю предшествующую жизнь…Вообще-то, я никогда не страдал от недостатка женского внимания. Я всегда, еще совсем крохой, осознавал свою привлекательность. И достаточно скоро, если быть точным, в неполных шестнадцать лет впервые, не из подпольных книжек, не со слов тех, кто был меня постарше и поопытнее, а на деле познал прелести любви. Здесь первой моей учительницей стала лучшая мамина подруга. И я ей, в общем, – то, благодарен за это. Но, разумеется, учительницей дело не закончилось, за учительницей последовали другие. За достаточно короткое время я успел пережить несколько романов (жизнь в этом отношении у меня оказалась очень плотной) и все равно меня никогда не покидало ощущение, что и это…и это…и даже, - подумать только! – это…всего лишь нечто преходящее. Я знакомился, сходился необыкновенно легко, но с той же легкостью очень быстро и расставался. Кстати, то же ощущенье легкости, необязательности испытывали и все мои подруги. Поэтому между нами никогда не возникало проблем. Мы не оставляли друг на друге никаких ран, обходились даже без царапин. При этом я всегда, ни на день, ни на минуту не сомневался в том, что Та, Единственная и Неповторимая, которая и есть моя истинная Половина , в соединении с которой и получится подлинная, полновесная Единица, рано или поздно встретится на моем жизненном пути. Так и произошло. Она также чем-то приглянулась Великому Мастеру. Она была в том же потоке, что и я. Мне достаточно было только раз посмотреть на нее, - я тут же подумал: «Вот это и есть та самая…Она»…Стоит ли говорить , что мне не стоило большого труда завоевать ее симпатию? Легкость, сопровождающая меня до тех пор по жизни, проявилась и здесь. Уже через пару недель после того, как ее увидел впервые, совершил признание в любви. Мало того, - тут же, не сходя с места, предложил ей стать моей женой. Мне так важно было сразу закрепить наши отношенья! Если кто-то в этот момент подумал: «Вот тут-то наш Иванушка и получил себе впервые щелчок по носу», - этот «кто-то» очень сильно ошибется. Нет, она все до конца выслушала, на все сказала «Да», - и мы впервые с ней крепко обнялись и поцеловались…Моя Любовь приехала издалека и пока устроилась в общежитии, я естественно сразу предложил ей переехать к нам. Ее это устраивало. Мать и отец, когда я им обо всем сообщил, были, конечно, вначале в некотором шоке («Куда ты спешишь? Ты же еще сам совсем ребенок!»), но когда познакомились с моей избранницей, - их страхи, сомнения рассеялись. Моя Любовь действительно была великолепной. И чисто внешне, и по характеру, да и по дому очень быстро проявила себя… Что ты скажешь на это, Яша?
-Скажу, что ты, безусловно, прав. Более того, признаюсь тебе, что я тоже, как только ее увидел, почувствовал себя влюбленным. Пожалел, что ты опередил меня.
-Началась жизнь, о которой можно только мечтать. И которая лишь редким избранным выпадает на долю. У меня было все. Я делал большие успехи под руководством Великого Мастера, с каждым уроком чувствовал, как крепнет во мне мое собственное мастерство, моя уверенность в себе. Мой первый учитель, мой дядя, как-то посмотрел меня, проверил, что из меня стало, - остался очень доволен. «Кажется, - признался, - я был не прав, когда пугал тебя нищетой и безвестностью. Похоже, перед тобой действительно большая дорога». Но это лишь с одной стороны, а с другой – ни на секунду не покидающее меня счастливое ощущение постоянной близости человека, который был рожден именно и только для того, чтобы стать твоей второй половинкой. Эпохальное, всеокрыляющее, подталкивающее ко всем новым достижениям в этом мире ощущение жизненной полноты. Я буквально купался в этом счастье. Я в нем изнемогал. Казалось, этому счастью уже никогда не будет конца. Что мне так и суждено, до конца моих дней, оставаться счастливым…Единственное, что меня огорчало: у моей Любы не все так удачно, как у меня, складывалось в мастерской. Мастер все больше и больше оставался ею недовольным. После каждого этюда выговаривал ей, все строже и раздраженнее указывал на ее ошибки. Она, конечно, ужасно переживала. Хотя при мне крепилась, не выдавала себя, но мне все чаще и чаще приходилось замечать ее набухшие от слез веки. Надо ли говорить, что я переживал не меньше ее? Однажды, после особенно крупного разбора, когда от показанного женой на очередном уроке Мастер не оставил камня на камне, - я специально остался в аудитории, чтобы поговорить с Мастером наедине, обсудить с ним проблемы моей жены. Я рассказал, как ей тяжело, как она мучается, что пока не получается, как надо, я попросил его о терпении. Он выслушал меня, и когда я закончил, согласился: «Да, я понимаю, девочка, безусловно, одаренная, но, чтобы полностью раскрылась, к ней, скорее всего, нужен какой-то другой особый подход»…И, судя по всему, этот «какой-то другой подход» он нашел. Уже не так сильно раздражался, когда она что-то показывала. Обращался с ней мягче. Даже какие-то ободряющие слова в его обращении с ней стали появляться. Иногда даже какие-то уменьшительно-ласкательные, вроде, «крошка», «ласточка». Жена повеселела, да и я с ней заодно. Похоже, эта черная полоска в нашей с ней жизни осталась уже позади. Впереди уже замаячили наши первые экзамены. Как-то мы сидели в нашей «читалке», только-только заказали книги, и вдруг она пожаловалась мне, что как-то неважно себя чувствует. Посоветовались и решили, что я останусь, сделаю хороший конспект, а она вернется домой и немного, хотя бы до моего возвращения полежит. Так мы и сделали, то есть я остался в «читалке», а она ушла. Но что-то вдруг возникло во мне: какое-то беспокойство, тревога. Заказанные книги я уже получил, но они так и лежали передо мной на столе неоткрытыми. Откуда-то из ниоткуда возникло желание заглянуть в нашу аудиторию. Правда, я знал, что по расписанию в этой аудитории сейчас не должно было быть никаких занятий, и все равно что-то меня туда тянуло. Я оставил книги, как они были, на столе, поднялся на четвертый этаж, прошел коридором, подошел к двери аудитории, где обычно проходили наши занятия. Покрутил ручку, - дверь мне поддалась, но лишь на чуть-чуть, а я уже знал, - это верный признак, что дверь закрыта изнутри, когда снаружи – она не поддается совсем. Еще я знал, что эта аудитория расположена по соседству с кладовкой, что дверной замок на этой кладовке ничего не стоит открыть обыкновенной шпилькой, а то и заколкой для волос, и что из этой кладовки можно заглянуть в аудиторию через верхнее оконце. Ни шпилек, ни заколок у меня не было, но, когда шел коридором, заметил моющую пол уборщицу, - отыскал ее и попросил на время заколку. Уборщица была пожилая, она уже привыкла к чудачествам студентов, - лишних вопросов не задавала, одолжила мне заколку, с обязательством, что я ее верну. Я вернулся к кладовке, отпер замок, вошел, потом осторожно поднялся по деревянной лесенке и заглянул через пыльное оконце в аудиторию… - Иванушка замолчал, видимо, собираясь с силами, все терпеливо ждали, никто его не подгонял. – Итак, я заглянул…- Наполнил кружку пивом, проглотил ее едва ли не одним залпом. Еще немного молча посидел. - У нас там был большой старый, уже местами прорванный, с клочьями ваты кожаный диван…На этом диване я увидел их, - мою Половину и моего Великого Мастера. В позе, которая обозначается цифрами. Они наслаждались друг другом. Я даже вначале ее не разглядел, но то, что это была именно она, - понял сразу, по разбросанным на одном из стульев одеждам… Я еще немного посмотрел и лишь когда окончательно убедился, что вижу именно свою жену, осторожно спустился той же лесенкой, запер той же заколкой дверь, вернул ее, как обещал, уборщице и, забыв про оставленные в «читалке» книги, поехал к себе домой…Дома я ее, разумеется, не застал, она подъехала часа через полтора. Разумеется, смутилась, когда увидела меня, что-то стала говорить, но я ее не слушал…Я ничего ей не сказал. Ни в тот раз, ни потом. Точно так же, как ничего не сказал Мастеру. Я просто ушел из его мастерской. А вместе с этим и из Театра вообще. Из той жизни, которой я упивался до сих пор. Я был в смятении. За те несколько минут, что провел у пыльного оконца, я постиг больше, чем прочел бы кучу книг или прослушал много-много поучительных лекций. Я тогда в живую столкнулся, на себе ощутил, до чего отвратительной, отталкивающей может быть элементарная, косная материя, если она не освещена, не облагорожена, не сублимирована, не преображена чудесным, волшебным прикосновением высочайшего Духа. Я был в ужасном смятении, в крайнем отчаянии: я уже отчалил от одного берега, но не причалил к другому. Отчаяние было настолько велико, что не будь случайной встречи с Учителем, возможно, меня бы уже не было на свете. Он подарил мне этот свет. Тот, что светит нам всем яркой звездой, указывает дорогу, как найти выход из лабиринтов этого населенного химерами и чудовищами мира. Учитель, боюсь, я опять могу показаться тебе высокопарным, я помню, Ты всегда предостерегаешь против красивых фраз, «конфетных оберток», как иногда это называешь, однако не могу удержаться…
— Воздержись, Иванушка, — вставил свою реплику рассудительный Варфоломей. — Ты ведь главное-то сказал, что хотел. Мы все тебя отлично поняли. Вот скажи, Фома, ты понял?
— Еще как!
— Вот видишь. Уж если Фома понял… Значит, все остальное будет перебор.
— А что твоя жена? — спросил Симеон. — Как ты с ней все же поступил?
— Жена… Она по-прежнему остается моей женой. Будучи в полном неведении, что стало причиной моего преображения. По-прежнему живет у моих. Знаю, что формально стала артисткой, как о том и мечтала. Работает в каком-то театре, но… Ничего путного, как из артистки, из нее пока не получилось. Да, скорее всего, никогда и не получится. Она точно подпадает под данную моим дядей категорию, для которой аплодисменты и «бис» — это лишь редкое, эпизодическое исключение… Когда я бываю в доме… Мы с ней общаемся. О чем-то говорим. Но никогда о главном. Она боится задавать какие-то вопросы, а я не хочу. И… с тех пор я ни разу не лег с ней в постель… Еще вопросы?
Ребята друг с другом немного посовещались и пришли к общему выводу, что вопросов к Иванушке больше нет. Выпили еще по порции пива, закусили.
— Однако ты меня позабавил, Иван, — неожиданно напомнил о своем присутствии за столом Идя.
«Неожиданно» оттого, что Идя очень редко по своей инициативе вступал в разговоры в большой компании, только если кто-то к нему с чем-то специально обратится, с какой-то просьбой или каким-то вопросом, чаще всего по медицине или финансам. К тому же, он сразу категорически, едва ему предложили, отказался от пива и запивал пищу бурдой собственного приготовления, рецепт которой он никому не раскрывал.
— Чем же, интересно, я тебя позабавил? — вполне логично откликнулся определенно обидевшийся на такое критическое высказывание Иванушка.
— Измена… Ревность… Скреж-жет зубовный. И вот уже все полетело вверх тормашками. И мир перевернулся. Но это же, извини меня, так… по-житейски… пошло, банально!
— Что ты находишь в этом банального? — продолжал обижаться, хотя и старался не подавать виду, Иванушка.
— Измены. Особенно любовные. Да если еще это измена с расчетом… Человеческая похоть, да еще в комбинации с желанием добиться чего-то в этой жизни, это всегда такая жуткая взрывная смесь. Все это может принимать самые непредсказуемые, самые изощренные формы. Измены, что бы ни лежало в их истоках, были и будут всегда. И со стороны жен, и со стороны мужей. Наивно думать, что мир переворачивается всякий раз, когда кто-то кого-то застает на месте супружеского преступления. Это значило бы, что этот мир, как и наш земной шар, находился бы тогда в постоянном круговороте.
— А ты, Идя? — осторожно, чтобы случайно не слишком задеть какую-нибудь больную струну в Иуде, спросил обычно рассудительный Варфоломей. — Ты заставишь мир крутануться по какому-то не банальному поводу?
— Да, со мной, во всяком случае… именно это когда-то и произошло.
— И ты можешь нам об этом рассказать? — продолжал Варфоломей.
— Для этого, пожалуй, — заметил склонный обычно пошутить Симеон, — Иде прежде надо будет заглотить хотя бы пару порций пива, тогда уж, точно, мир перевернется.
— Зачем же? Если вам действительно интересно, — я обойдусь и без вашего пива.
— Конечно, интересно, — наперебой зашумели ребята. — Еще и как интересно-то.
В самом деле, еще не было случая, чтобы Иудой овладевало желание что-то поведать о себе. Все были сразу заинтригованы.
— Извольте, — согласился, еще немного подумав, Иуда. — Я расскажу. Боюсь, однако… Далеко не все и не всем будет понятно, о чем я в действительности хочу сказать. Кто-то поймет меня примитивно, превратно. Кто-то воспримет, как повод для шуток.
— Да мы тогда этому «кто-то»… — решительно вступился Фаддей. — Мало не покажется.
— Тем более, — добавил Матвей, — мы и так, заранее знаем, что, поскольку ты доктор, то и не можешь, чтобы было понятно.
— Не тушуйся, Идя, — сделал заключение Симеон. — Ты рассказывай, а мы тут как-нибудь потихоньку, что к чему и почем, разберемся. Не такие уж мы и недалекие.
— Тогда слушайте.
История, рассказанная Иудой
— Что нас объединяет, Иван, — так начал свое повествование Иуда — нам обоим посчастливилось родиться в благополучных семьях. Хотя ты в семье банкира, а я в семье портного, следовательно, уровень благополучия другой, но сама атмосфера… К тому же Иван был младшим в семье, а я — единственным. Единственным сыном. Кругом, кроме отца, разумеется, — одни женщины. Передать бы, донести до вас, эту атмосферу… С каким обожанием они все ко мне относились.
— Мы это видели, — заметил Яша-Маленький, — когда тебя приезжала навестить твоя матушка. Глаз от тебя не отрывала. Просто любовалась тобой. Я даже немного позавидовал.
— Ну вот, значит, мне и разглагольствовать об этом не надо… Пользоваться бы мне всем этим. Купаться и купаться. Больше не думать ни о чем. Я какое-то время так и делал: купался и пользовался. Я рано осознал свою исключительность. Свое особое положение. Что я всеобщий баловень. Считал нормальным и обязательным, что все ласкают и потакают мне во всем. Дошел до того, что мне нравилось дразнить окружающих.Намеренно делал вид, что я чем-то недоволен. Чем-то обделен.Заставляя и мать и сестер носиться вокруг меня, ломать голову над проблемой, кто же мог обидеть их самого-самого, ни на кого не похожего, ни с кем не сравнимого. Мне это доставляло такое удовольствие! Я, может, излишне подробно останавливаюсь на этих вещах, чтобы живее донести до вас, с какой высоты мне потом пришлось неожиданно упасть. Как все потом вдруг обернулось для меня совсем другой, унизительной для меня стороной.
Так вот… Мы как-то всей семьей поехали в другой город на свадьбу к двоюродной племяннице моей матушки. Дом был относительно большим, но гостей съехалось так много, что пришлось уплотниться. Всех мальчиков собрали на ночь в одной комнате, что для меня было уже большим событием, — я привык проводить ночь один или, в крайнем случае, в компании с матерью и отцом. Настало время ложиться спать, но прежде — чтобы не вставать посреди ночи и не будить при этом остальных, — решили всем по очереди сходить в туалет.
Дом был еще старой постройки, без канализации. Туалет был во дворе. Рассчитан на пользование сразу двоими, поэтому и приняли решение, ради экономии времени, ходить туда парами.
Вам, может, трудно в это поверить, но… Так уж получилось, что я впервые в свои тринадцать лет отправлял свои естественные надобности не один, а за компанию с кем-то другим. Вы, конечно, скажете: «Быть такого не может! А как же в школе?». А в школе я никогда не ходил. Всегда умел дотерпеть, - что-то внутри меня заставляло. И у меня это получалось. А тут вдруг…
В пару мне достался уже достаточно большой мальчик, года на два постарше меня. Он уже показал себя самым авторитетным в нашей компании. Один из тех, кого называют «прирожденный лидер». Мы дождались, когда вернулась предшествующая нам по очереди пара и отправились в туалет. Когда я уже заканчивал и, поднявшись с сиденья, собирался натянуть на себя трусы, мой напарник, — он сидел рядом со мной, на другом сиденье, воскликнул:
— Постой! Постой!
Я замер, не дотянув трусы, а мой напарник, подавшись всем телом, но не отрываясь намного от своего сиденья, стал пристально вглядываться в мой член. Я и до этого-то испытывал огромную неловкость из-за того, что вынужден был совершать столь интимное действо на чужих глазах, а здесь, после того, как он воскликнул и заинтересовался тем, что жалко торчало у меня под животом… Готов был провалиться сквозь землю. Однако собрал всю волю в кулак и терпел.
— Что это у тебя?
— Что? — робко переспросил я. Поскольку действительно не понял, о чем идет речь.
— Ну… у тебя… под писькой. Чего это там у тебя такое… несуразное болтается?
А под «писькой» у меня, естественно, находилась мошонка. Но что она выглядела неестественной настолько, что приковала к себе чье-то внимание, вызвала такой неподдельный интерес и заслужила обидный эпитет «несуразная», — для меня это стало настоящим открытием. Я-то до сих пор думал, что она была ровно такой же, как у всех, — оказалось, что нет. Мой напарник в доказательство этого, — показал свою, а потом наглядно сравнил с тем, что было у меня. Действительно, у меня оказалось что-то лишнее, а именно: складка кожи, она своеобразно оттопыривалась, выглядела надутым ветром парусом, а весь мой родовой механизм от этого приобретал сходство с несущимся по волнам фрегатом.
— Хо! Хо! Хо! — разразился веселым смехом мой напарник. — Гы-гы-гы! Ни фига себе! Вот это да! Вот это штука! Вот это экземпляр!
Надо ли говорить, как я был всем этим раздавлен, уничтожен, поражен? Меня пронизал великий стыд. Почти ужас, хотя старался не подать вида. Но меня буквально всего затрясло. Правда, это был еще не конец.
Мой напарник-насмешник, конечно, не ограничился собственными эмоциями, ему необходимо было, чтобы те же эмоции испытали другие. Мне так хотелось скрыться куда-нибудь подальше, спрятаться, зарыться с головою, но вместо этого вынужден был пройти в общую комнату, населенную этими жуткими, алчущими зрелищ, ненасытными чудовищами. Уже извещенные первооткрывателем, они набросились на меня со всех сторон, как мухи на мед, стали приставать, чтобы я показал и им свою необычную «письку». Я сделал над собой огромное усилие, чтобы в панике не убежать. Я взял на вооружение другую, показавшуюся мне более спасительной тактику: притворился, что мне тоже любопытно, что я разделяю их идиотский восторг, что мне не менее, чем им всем, весело. И что я отнюдь не против раз за разом снимать с себя штаны и демонстрировать всем любопытным свою аномалию. Они все разглядывали, даже трогали и, в конце концов, решили, что меня можно показывать, как какое-нибудь чудо природы и даже получать за это деньги. Словом, они все очень повеселились, покуражились на мой счет.
Но каким же это стало мучением для меня пережить эти несколько дней и ночей, пока я вынужден был находиться среди них! Среди тех, кто распознал, разглядел во мне до сих пор скрывавшуюся ото всех, в том числе и от меня самого, Тайну.
Не думаю, Иван, что мне было тогда легче, чем тебе, в момент твоего открытия… Тайна была открыта. Да, я действительно, как мне и раньше представлялось, был исключительным, но… какой же безобразной, неуместной, унижающей и убивающей меня была эта исключительность!
Мальчики, с которыми я делил спальную, постепенно утихомирились и заснули. Я же укрылся с головой одеялом, и, хотя в спальной было ужасно жарко, и я едва не задыхался от недостатка свежего воздуха, я не смел убрать с себя одеяло. Я не мог заснуть. Именно в эту ужасную, бесконечно длящуюся ночь, мне стало понятным, что я в этом мире, среди этих людей какой-то… для всех посторонний, чужой. Как будто я самый что ни на есть пришелец с другого света. Что-то вроде марсианина. Иначе, отчего у меня этот странный нарост?
После этой ночи я стал совершенно другим. Именно то, с чего я начал: мир ВО МНЕ перевернулся. И — хотя пройдет какое-то время, и я узнаю, что ничего такого уж особенного в моей аномалии нет, что все это излечимо, достаточно рутинного хирургического вмешательства, но… Все это знание мне уже не поможет. К этому времени я уже привыкну смотреть и на себя, и на все окружающее меня совсем иными глазами. Я больше не буду капризничать, притворяться, увлекаться, во что бы то ни было играть. Я весь уйду в себя.
Мама и сестры восприняли все эти перемены, как доказательство, что я чем-то заболел. И лишь реакция отца спасла меня от того, чтобы я стал объектом интереса врачей. Он посчитал, что это даже и хорошо, значит, я взрослею и теперь буду больше уделять внимания не играм, а занятиям в школе. Я с ним не спорил, также как не спорил со своими женщинами, я лишь стал по мере сил обособляться от окружающего меня мира, от болезненных соприкосновений с ним. Я понял, я осознал, я раз и навсегда уверился: я не такой, как все.
Иуда умолк, и за столом какое-то время хранилась тишина. Даже стало слышно, как где-то в углу истошно жужжит, взывая о милосердии, видимо, попавшая в искусно расставленные сети муха.
— Дальше-то что? — спросил, наконец, кто-то из ребят. — Или все, что ли?
— Вам этого недостаточно? — удивился Иуда
— Ну, Саломоныч, — взял слово Петр, — ты нас прямо этим… убил. Из-за такой-то ерунды… Эх, нам бы такие заботы.
— Да видел я у тебя, — честно признался Фома. — И что?
— Да мы все видели, — не менее честно признался Варфоломей, — хотя ты и прячешься. И чего прятаться-то? Ничего ведь особенного. Вот, все ребята скажут.
— Ничего особенного! — последовал дружное хоровое подтверждение.
— А сделал бы, как ты говоришь, эту самую… операцию, — подытожил Андрей, — тогда б и совсем ничего. Тогда б ты и впрямь стал бы как все. Ты отчего ж ты это не сделал?
— Ну вот, — усмехнулся Иуда, — я вас предупреждал, что вы меня не поймете. Так и случилось. Разве все дело в этом? В этой операции? Учитель… Ну, ты-то хоть меня понял? Разумеется, понял. Так объясни им. Ты сделаешь это лучше, чем я.
И тут все, как один, посмотрели на Учители, и почти всем одновременно пришло в голову, что уже много времени прошло с тех пор, как начались все эти истории, а Учитель не произнес ни слова. Сидит, как посторонний, опустив голову. Непонятно даже, — то ли рассказчиков слушает, то ли самого себя. Вот и сейчас, — хотя глаза всех устремлены на него, — не спешит откликнуться. Продолжает сидеть, опустив голову, и молчит. Тихо. Даже муха умолкла. Наконец, встрепенулся, поднял голову. Ребята с облегчением вздохнули. Слава Богу, Учитель опять с ними.
— Это все? — обвел всех сидящих глазами. — Или кто-то хочет еще?
— Да я хотел, — признался Матвей, — у меня тоже накопилось, но после Иди как-то сразу расхотелось.
— Вот и со мной, — отозвался Варфоломей, — такая же история. Тоже хотел и передумал. Хватит уж, пожалуй, историй. Наговорились. Теперь хотим услышать что-то от тебя.
— Все согласны с Варфоломеем?
— Все! — хором.
— Ну что ж, — согласился Учитель. — Если вы все так единодушны… Впрочем, — обращаясь к Иуде, — единодушны ли?
— Я, как все, — поспешил заверить Учителя Иуда. — Пора поставить какую-нибудь точку.
— Тогда слушайте…
Учитель поднялся из-за стола, обошел вокруг него, не забыв коснуться ладонью при этом затылка каждого из сидящих, слегка его погладив. И лишь, когда вернулся на свое место, продолжил.
— Раскрою вам один секрет: я сомневался. Пойти, как мы уже договорились, или остаться? Если пойти, то ради чего? Если остаться, то ради кого? Где больше правды? Где больший смысл? И что, на самом деле, мне говорит, к чему призывает меня Отец? Его обращенные ко мне слова были, как никогда, неоднозначны, их можно было растолковать и так, и эдак. Все эти дни и ночи Он словно проверял, испытывал меня на прочность, на убежденность, на веру в Него. Решимость на то или иное должна была окончательно сформироваться во мне самом… Чего-то не хватало. Последнего. Какой-то крупицы. Безделицы. Чтобы из жижи получилась твердь. Я притворялся беззаботным, никто из вас не видел моей борьбы. Я ждал и верил: это должно случиться. Что-то мне окончательно подскажет, — как нам быть. И это, наконец, произошло. Услышанное мною здесь, сейчас дает мне основанья заявить… Я принял окончательное решение. Мы все же… Вопреки всему… Назло любым прогнозам… Поднимемся в Иерусалим.
СУХОВЕЙ
1.
Марфа только когда козу подоила, под свиньей подстилку сменила, воду наносила и поколотые накануне по ее просьбе зятем дровишки в поленницу сложила, тогда только почувствовала себя достойной отдохнуть от трудов праведных. Уже собираясь пройти к себе, подняла случайно глаза к небу, — и заметила, что за окошком в светелке, где приютила своего чудаковатого постояльца, огонек не светится. А эти дни, пока постоялец там проживал, свет горел без перерыва чуть ли не всю ночь, и Марфа уже про себя решила, что когда настанет момент расчета, она про то, сколько киловатт и на какую приблизительно сумму сожжено, своему постояльцу все, что на этот счет думает, обязательно выскажет.
«Уж не случилось ли с ним чего?» — подумала Марфа и решила своего гостя, несмотря на поздний час, проведать. Поднялась, постучала в дверь, — из-за двери ни гу-гу. Тогда Марфа решила больше не церемониться: вошла в светелку. Свет зажгла. А постояльца-то, оказывается, уже и след простыл. Вот те раз, вот те квас! Все, правда, чистенько, прибрано, не замусорено, нигде ничего не заляпано, даже одеяльце с подушкой на месте лежат.
Смотрит Марфа: на столе, вроде, записка лежит. Так и просится, чтобы ее прочли. Хорошо, очки как раз оказались под рукой, — надела их, взяла записку в руки, подошла поближе к лампочке. И вот что она прочла.
«Достопочтенная Марфа Ивановна! Как изрекают (или, точнее, изрекали – время, увы, прошлое) мудрые латиняне “Омния преклара рара”. Что, в относительно грубом приближении, в переводе на понятный вам язык означает “Хорошего помаленьку”. Настало время расставаться с вами. Не обессудьте, что исчезаю так внезапно, не предупредив вас об этом заранее. Во-первых, это мой фирменный знак: проваливаться как сквозь землю, стремительно и без следа. Во-вторых, обстоятельства. Жизнь — это вечное чередование подъемов и спадов, затишье сменяется бурей, буря постепенно переходит в затишье. И так всегда. Уже много-много-много веков. Да что веков? Тысячелетий. Если честно признаться, — от всего этого уже очень-очень устал. Находиться в этом мире, скажу я вам, это такая обуза. Что не приведи Господь.
Сейчас время бури. Хотя еще и не разразилась, но я всеми своими фибрами ощущаю ее приближение. Мы все накануне гигантской заварухи. Мой вам совет: мужайтесь, крепитесь, запасайтесь валидолом. Лучше всего не отечественного производства. Так будет безопаснее. Впрочем, объективности ради, заморские зачастую тоже бывают никудышными. Денежки, что я должен вам за предоставленный вами кров, скромный, но неизменно питательный, высококалорийный и вкусный стол, равно как и за потраченные мною в ночных бдениях киловатты электроэнергии, о чем так трепетно беспокоитесь, вы найдете в розовом конвертике. Он на подоконнике. А в другом конвертике, голубом, — вы обнаружите сюрприз. Обещанную мною весточку от вашего преждевременно ушедшего в мир иной вашего мужа. Он просит у вас прощенья.
Прощайте и, как говорится, не поминайте лихом».
Марфа, как только дочитала письмо, тут же посмотрела на подоконник. Да, верно: два конверта, розовый и голубой. Марфа первым делом схватилась за голубой. Сразу пальцами почувствовала: в нем что-то тяжеленькое, крепенькое. Открыла конверт и… глазам вначале не поверила: часики!
Да, точно они. Марки «Победа». И коряво процарапанное на задней крышке Николашиной рукой: «Жди. Помни. Люби». Мало того, что те же, так еще и тикают, как ни в чем не бывало. И время точное указывают. Ну, не чудо ли все это?
Часики
Была у тетки Марфы, как, впрочем, у любой тетки, будь она какой угодно – симпатичной, корявой, толстой, тонкой, сварливой, тише воды-ниже травы, глупой, умной, - одна большая и светлая Любовь. И звали эту Любовь Николашей. И училась с ним Марфа в одном и то же классе. Начиная с класса первого, до класса восьмого, пока Марфа (тогда она еще была просто Марфинькой), не решила, что с нее этого – чума на его голову – среднего школьного образованья за глаза хватит, и подалась в ремеслуху ( тогда еще были такие).
Про то, как любовь между ними зачиналась и естественное продолжение имела, - на том, наверное, нет смысла останавливаться: как у всех, так и у них.
Николаше между тем хватило терпенья ту же школу закончить, а Марфа к этому времени в артели «Шьем-перешиваем» денежки, хоть и небольшие, но заколачивала, но пришла Николаше из военкомата строгая повестка отдать священный долг Родине, в смысле: стать на время воином. Что ж? Надо так надо. Коли уж родился мужиком, - соответствуй, как говорится. Но перед тем, как на какое-то время расстаться, подарил он Марфиньке свои любимые часики.
И хоть часики чисто мужские, без затей, на ремешочке на кожаном, а все одно Марфа с ними не расставалась. Сколько раз, бывало, за день на них глянет! Циферблатик, если от дождика помутнеет, протрет. И, вроде как с милым словечком обмолвится. И дожидаться, когда он военнообязанность свою эту закончит, домой вернется, ей все вроде как c часиками полегче.
Но не дождалась она своего Николашу. Там, где служил, себе новую зазнобушку нашел. У них в доме и жить остался. И так горько было Марфиньке! Так горько, что и словом ни сказать, ни пером описать.
Однако Господь так мудро задумал, что одной большой светлой Любовью человеческая жизнь не исчерпывается. Есть еще и не Любовь, есть семья.
Вот и Марфиньке, в конце концов, муженек подвернулся. Величали его Самсоном Ивановичем. Солидный к своим неполным тридцати годам. Со специальным средним образованьем. А должность у него была – главный лесничий. Соответственно, и зарплата. Купили они с Марфой на ту зарплату дом, подновили его. Мебели навезли. Ковры, палантины (Таких сейчас уже и не водится, мода прошла. А жаль.). Мало того, Самсон Иванович себе настоящую машину приобрел. Словом, только живи, да радуйся.
Марфа вначале и радовалась. Но не может, опять же по Господней задумке, жизнь одним медом быть намазана. Был в Марфиной жизни и шматочек дегтя.
Плохо то, что был ее муженек начальником не только у себя в конторе, но и по дому. И с женой то и дело обращался почти как с подчиненной. Редко когда слово ласкательное от него услышишь, все больше: «Сделай то, сделай это. Поняла? Выполняй». Чуть ли не разнарядку по утрам давал.
И до чего ж Марфе было от этого обидно!
Но и это еще не все. Было у Самсона Ивановича, кроме родной жены, еще одно развлеченье. Имя у этого развлеченья – Охота. Охотником он был заядлым, страстным. И думки, и разговоры у него только про одно: как он в следующий раз пойдет и кого-то постреляет. Уже задолго к этому удовольствию готовится: ружье свое со всех сторон обглядит, обгладит, патроны в магазине купленные сколько раз проверит, а то и сам порохом да дробью обзаведется и пыжи, какие ему надо, начинит. И даже картечь, какого ему угодно размера, с помощью своих приспособлений заделает.
А когда сезон охоты откроется, — сколько ж к ним в дом со всей округи таких же, как он, понаедет! Вот с ними мог и днями и сутками время проводить. При них совсем другим становился, — и разговор у него появлялся. Мог и посмеяться с ними ото всей души, и пошутить. А то, бывало, подобьют кого, в дом принесут. Посмотришь на иную… Ну, пигалица какая-то. На пол ладошки. А им все одно — радости-то! Все довольные, а Самсон Иванович больше всех. Радуется, как ребенок.
Да, обидно все это Марфе было. Сколько наплакалась втихомолку. Однако, мужу старалась настроение своим заплаканным видом не портить. Слезы утрет, припудрится, подмажется ( особенно, если это при гостях). Никто и не догадается, что с ней творится.
И так было, пока не нагрянула к ним в дом большая беда.
Выявилась у них на службе большая недостача. Виноват ли в той недостаче ее Самсон Иванович или подставили его, — Марфа никогда об этом не узнает. Однако дали мужу три года. Вышел пораньше на полгода. Из-за примерного поведенья. Но в начальники его больше уже не поставили. Стал он простым лесником. И с охотой бывалого раздолья уже не стало. А если охотился, - только один. Зато больше к рыбной ловле стал тяготенье иметь. И дружок у него новый, также до рыбалки падкий, объявился.
Вот как-то раз решили они с этим новым приятелем по рыбу, чтобы на фонарный свет половить, и попросил муж у Марфы часы. Свои часы, конечно, у него были, но, как на грех, что-то с ними накануне случилось, он их в починку отдал.
Марфе не хотелось ему эти часы уступать. Чуяло ее сердце, - беда с ними какая-то приключится. Она артачится, а муж все настоятельнее, все требовательнее становится. Плюнула, в конце концов.
-Да пропади ты!.. Но чтоб вернул мне в целости и сохранности.
— Верну-верну. Что я их, съем твои драгоценные часы?
Вернулись уже к утру: рыбы, конечно, никакой, все промокшие (лодка их, оказывается, перевернулась, еще хорошо - никто при этом не затонул). Марфа, первым делом, как увидела мужа, на запястье его – глядь. Нет часов!
— Где?
Опустил глаза.
— Где, спрашиваю, часы, паразит ты эдакий!
— Да куплю я тебе часы. Получше, чем эти.
— Да в одном месте я видела твои «получше»! Ты мне прежние отдай.
Видит Бог, никогда прежде Марфа себе так грубо с мужем разговаривать не позволяла. А тут вдруг что-то прорвало у нее.
Оказалось, когда лодка перевернулась, муж за что угодно хватался, а ремешок, видно, ненадежно был застегнут, зацепило его за что-то, — вот и бултыхнули часики под воду. С тех пор только что придонные рыбы по ним время сверяли.
Марфе бы, когда все узнала, как было дело, успокоиться, но нет, - все, что в ней накопилось за долгие годы, все невысказанное, теперь полилось из нее. А муж… Как-то тоже странно себя ведет. Не огрызается, не оправдывается. Ручищами на нее не замахивается, как прежде бывало. Словно во всем с ней заранее соглашается.
Уже день прошел, после того, как он часы утопил, и второй, и третий, а Марфу все подмывает и подмывает. Все упрекает и упрекает. Никак остановиться не может. А он в ответ все помалкивает, да помалкивает. Или, допустим, он попросит:
— Ты когда мне ворот на рубашке дошьешь? Уж сколько времени обещаешь.
А Марфа ему:
— А вот часы вернешь, тогда и дошью. А раньше ни-ни, так и будешь охломоном на людях ходить.
Он ей на это, тихо:
— Ну, и ведьмой же ты, Марфуша, стала.
А она ему:
— Ишь, ты! «Марфуша»! Уже и Марфушей вдруг для тебя стала? Что ж ты меня раньше-то кем угодно, токо не Марфушей называл? Что, язык не поворачивался?
И так, пожалуй, с неделю, а потом… Как-то, уже под утро, что-то как будто приказало Марфе:
-Встань. Посмотри.
Марфа так и сделала, как ей было велено: глаза открыла. Смотрит, мужа рядом в постели с ней нет. (В конце лета дело было, они на веранде еще спали, там воздуха почище: продувает). Выглянула в окошко.
Была самая, что ни есть, зорька, солнышко только-только восходить стало. Снаружи еще темно. Но, как ни темно, видит Марфа: Самсон ее Иванович прямо под яблоней стоит (яблоки уже полузрелые, малиновый звон), на нем кальсоны да рубаха ночная. И держит ружье в руках. Марфа смотрит, затаив дыханье, ей любопытно, что же муж ее с этим ружьем собирается делать. Видит: он его перезаряжает. Зачем? Куда-то спешит, это заметно, от того и не получается что-то у него. Он ругается негромко, а потом опять перезаряжает. И так несколько раз.
Марфе бы выскочить из дома, броситься к мужу, а на нее будто столбняк какой напал.
А потом вдруг бабахнуло. Да так громко, что Марфе показалось, - это где-то в ушах у нее что-то взорвалось. И… почти ничего перед собою не видит, ослепла на какое-то время. А когда прозрела, видит, - лежит ее Самсон Иванович, лицом вверх, а на лицо его запрокинутое падает и падает пораженная картечью яблоневая листва. Только тогда Марфа и обрела в себе силы выскочить из дома. Подбегает, а рубаха ночная на муже наполовину красная, и лишь наполовину, как ей положено, в голубой горошек. И кровавая пена на губах.
И хоть пена и рана на груди, еще успел сказать:
— Прости меня, Марфинька… За часы за твои.. За все… Прости.
«А ведь, выходит, выполнял он свое обещанье-то, - подумала, уже силясь надеть вернувшиеся к ней после долгой разлуки часики на свое опухшее, пополневшее запястье Марфа. – Постоялец-то мой. Выходит, рассчитался со мной сполна. Значит, хороший человек, получается. Порядочный. Не-то, что некоторые. Из нынешних особенно». И еще вот о чем подумала.
«Эх, Самсон Иваныч, Самсон Иваныч. Плохо мы с тобой данный нам отрезок времени прожили. Вот уж действительно, как кошка с собакой. А надо бы как голубок с голубком… Хотя, иной раз посмотришь, между ними, случается, жизнь тоже не сахар».
2.
Жарко… Душно… Тошно. Похоже, как будто где-то по соседству раскочегарили огромную печь, и теперь она излучает раскаленный воздух. Мариша уже легла в постель, скоро поняла, что в такую жару ей не уснуть. Поднялась, отворила нараспашку все окна в спальной. Это принесло какую-то пользу: стало чуть полегче дышать. Вернулась в постель, на какое-то время забылась. Пробудилась от громкого стука. Вскочила с постели, догадалась: стучали о скосы, оставленные ею не закрепленными оконные рамы. А оконные занавески, как будто объятые ужасом, взметнулись почти до потолка. Новая напасть: ураганный ветер.
Вновь пришлось покидать постель. Пока боролась с мятущимися занавесками, обратила внимание на то, как вздулась пленка на находящейся сразу за домом теплице. Еще чуть-чуть и улетит. Теплица осталась от прежних хозяев дома, у самой Мариши никогда не лежало сердце к огородничеству (может, отголосок того, как еще ребенком ей приходилось, например, ползать между грядками, собирая в баночку противного вредоносного жучка), однако и на то, чтобы разрушить созданное другими, она пока не решалась. Однако пленке, пока не улетела, надо было помочь удержаться на месте. Оделась и только попробовала выйти из дома, почувствовала, как дверь ударилась обо что-то мягкое. И тут же чей-то голос:
— Ой! Не так грубо! Поосторожнее! Пожалуйста.
Ничуть не испугалась. Бросила взгляд за дверь.
Вот тебе раз! Да это же тот самый странный тип, имеющий обыкновение неожиданно на ее пути возникать и еще более внезапно из ее поля зрения исчезать. Хотя на нем сейчас что-то... не то погребальный саван, не то просто плащ с капюшоном.
И все равно Мариша его сразу признала. Сидит себе на ступеньках, потирает ушибленный дверью бок.
— Что вам тут надо? Что вы тут делаете?
— Ничего. То есть, чего. Мыслю… Иначе говоря, размышляю.
— Под дверью?
— О, это неважно. Я размышляю перманентно и повсеместно. Невзирая на любые неудобства. Привычка, как говорится, вторая натура. Ничего не могу с собой поделать.
Нет, с этим типом, право же, не соскучишься. Марише стало даже немножко смешно.
— И о чем же, интересно, вы размышляете?
— Да все, знаете ли, о том же. Как вшивый о бане, а я всего-то лишь об онтологической природе, извините, нашего с вами Бога. Согласитесь, крайне запутанная и еще никем ни фактологически, ни по существу не разрешенная проблема. Все, кого ни послушаешь, как-то ходят вокруг да около. Облизываются, как кот на сметану. Ну, и я — заодно со всеми. Вместо того чтоб взять и… извините, — скушать.
— По-моему, вы сейчас не ходите, а сидите. Вместо того чтоб заниматься всякой ерундой, лучше подымитесь и идите за мной.
— Охотно. — Живо поднимаясь на ноги: — За вами… Хоть на край света… А куда, в самом деле, идти?
— Сейчас увидите.
Уверенная, что это чудо-юдо не ослушается, пошла, не оглядываясь, быстрым шагом, огибая угол дома. Чудо-юдо засеменило вслед за ней, успевая при этом еще о чем-то стрекотать, как потревоженная сорока:
— Да, видите ли… Ой!.. Случайно… едва не упал… Видите ли, иногда случается… Мною овладевают весьма… крамольные… если не сказать больше… мысли… Весьма спорные. Суть сомнений в чем? Этот мир, в который мы погружены и который нас с вами окружает… Где мы коротаем наши… в общем-то, по масштабам вечности весьма даже недлинные, если не сказать — весьма коротенькие денечки… Даже, скорее, мгновенья…Он… что? Как? Или это какая-то эдакая… громоздкая, простершаяся на многие миллиарды километров, или, точнее, световых лет, на все четыре стороны вселенной, объективная глыба, которая довлеет над нами, а мы, в свою очередь, потихоньку-полегоньку… и так, и сяк… кто во что горазд… всеми своими щупальцами, антеннами, усиками, и даже — более того — ганглиями и тэ-дэ и тэ-пэ пытаемся все время ее как-то… чем-то потрогать… пощупать… проверить на зуб, словом, познать или… это нечто совсем — совсе-ем иное?
Они уже у теплицы.
— Видите этот колышек?
— Отлично вижу.
— Беритесь за него… И держитесь крепко.
— Держусь… Или, — продолжаю, это нечто… диаметрально противоположное… более субъективное, эфемерное… неуловимое… Имманентное… Нечто такое, что мы все… потихоньку… годами… веками… тысячелетиями… пыхтя, тужась изо всех сил, пытаемся как-то… возможно даже построить из себя и через себя сами.
— Вы поменьше говорите, лучше держите. — Мариша уже у другого конца теплицы.
— Держу!.. Я мастер на все руки: могу одновременно и то, и другое… Так вот, возвращаясь к тому, с чего начал… или, точнее, кончил — к строительству… Повторюсь: построить буквально… с пустого места, с нуля. И тогда, если справедливо второе, тогда и наш Творец… Бог… Отец наш Всевышний… Называйте, как хотите… Он, извините, что? Писать ли Его в таком случае имя — сразу с заглавной буквы?
— Теперь переходите сюда.
— Перехожу… — Человек оставил один колышек и послушно пошел, как ему было велено, к другому. — Допустим… Бээ-о-о-о-г. Или начнем сначала меленько-меленько, почти, если без лупы, не разобрать, а потом — постепенно-постепенно… все больше и больше, все крупнее и крупнее...сначала во всю стену, а там уже и во все небо…бээ-о-о-о-о-Г. Оттого, что Он лишь преображенное, возвеличенное Мы. Представляете, о чем я говорю?
— Видите там бечевку?
— Да, вижу.
— Завязывайте. И покрепче.
— Завязываю… Другими словами… Так вот, если все же допустить на коротенькое мгновение, что мы тоже… сами… строим и Его… Да, я особо это подчеркиваю, строим, а не высасываем из пальца. Строим — значит, творим… созидаем… лепим. Из абсолютного… тьфу! Из какого-то, извините, бывает, за неимением лучшего, даже подножного мусора. Всего-всего, что ни попадется под руку. Иногда при свете, а иногда, как сейчас, — буквально в кромешной темноте. Под порывами шквального ветра… Ух ты,как задувает!.. На ощупь…
— Завязали?
— Еще чуть-чуть!.. В весьма, временами, стесненных обстоятельствах… Еще чуть-чуть!.. И не только в иноческих схимах, но и на лагерной, извините, шконке, а то и того хуже — на коммунальной, извините, кухне, у кухонной плиты. Толкаясь. Перебраниваясь с соседями… А то и с соседками. А, бывает, не только перебраниваясь, но и переглядываясь, перемигиваясь. Я имею в виду соседок… Причем каждый из нас, я специально подчеркиваю: ка-аждый… Каждый из нас при этом вносит в это строительство свою скромную лепту… Завязал!.. Как вам нравится мое рассуждение? Или не нравится вообще?.. Мария! Я обращаюсь к вам, — нравится или не нравится?
— Мне больше нравится, когда вы молчите… Хотя, за помощь спасибо.
— Не за что. Всегда, как говорится.
Теперь пленка никуда не улетит. Да и ветер, похоже, поутих. Но жара не спадает. Прямо какая-то испепеляющая жара.
И откуда только она взялась?
Мариша лишь подумала, а этот… уже догадался.
— Да, крайне жарко, вы правы. И знаю, откуда это взялось. Это суховей. Безжалостный ветер с юга. Со стороны Иерусалима. Там всегда жарко. Его иссушающее дыхание. Потому что… куда ни посмотри: сплошные пустыни. Барханы, верблюды, свирепые скорпионы. И даже — местами — загадочные жучки-скарабеи. Словом, полчища разных паразитов… Тем не менее… Наши храбрые мальчики завтра утречком, — только встанут, перекусят, заправят свои рюкзачки, и отправятся… Прямо в самое горнило… жерло… пекло. Как вам это нравится?
Что ж… Мариша предполагала, что так и произойдет. Для нее никакой неожиданности. И все-таки… Какая-то надежда в ней до сих пор еще теплилась.
— Вы, кажется, о чем-то задумались… Я думаю, примерно, о том же, что и вы… Но если вы считаете, что все так уже безнадежно, — напрасно. Будь я на вашем месте, — не стал бы опускать руки. Предаваться унынию. Тем более вам, — такая энергичная женщина. Насколько я знаю… — Перешел на шепот: — их всех еще можно спасти.
— Как спасти?
— Вы — женщина. Да еще какая! Догадайтесь сами.
— Вы преувеличиваете мои способности.
— А если нет? Если это вы их преуменьшаете?
— Я уже говорила с ним.
— Я знаю. И что? Вы не получили желаемого? Но, как известно, и вода точит камень, а вы не вода, а он не камень.
— Он хуже камня.
— Да? Хм… А… что может быть хуже камня?
— Я для него… пустое место, — вылетело из нее. И, что совсем уж неожиданно, — даже слезы на глазах появились. Ну ,кто бы мог, еще минуту назад, подумать, что с ней такое может случиться?
А от этого… глазастого… ничего не ускользнет. Ему только и любо. Сразу вцепился:
— Вот-вот… Я про то и говорю. Но только не надо этих нюнь. Пожалуйста, я вас очень прошу. Это, по меньшей мере, не эстетично. При вашей-то недюжинной показательной выдержке. Нет, я не отрицаю, женские слезы, это тоже великое дело, но только не в данном конкретном случае и не с данным конкретным феноменом. Здесь нужны какие-то другие, куда более весомые аргументы.
Но Мариша, кажется, уже взяла себя в руки. О допущенной ей секундной слабости теперь только сожалеет.
— За помощь спасибо, а теперь отвяжитесь от меня. — Решительно направилась от теплицы к дому. Но «липучка» от нее не отстает.
— Тем не менее… — Бежит, чуть ли не вприскочку, за ней следом. — Могу показаться вам навязчивым…
— Уже показались.
— Ах, не надо так быстро. Шажочек покороче. Я еще не изложил вам все доводы.
— Излагайте, кому угодно, только не мне.
— Вы еще горько пожалеете.
— Убирайтесь! И чтобы я больше вас здесь не видела! — Захлопнула дверь прямо перед носом наглеца. Едва не прищемила.
— До чего ж серьезная с вашей стороны ошибка.
Но Мариша уже поднимается лесенкой на второй этаж.
И — все. Жирная точка. Больше она ни о чем таком думать не будет.
Так она и сделала, как подсказывал ей ее никуда, слава Богу, не исчезнувший разум: проглотила пару таблеток снотворного, вернулась в постель, уложила поудобнее голову на подушку, крепко зажмурила глаза и попыталась заснуть. Но, видно, не одним разумом жив человек. Глаза хоть и зажмурила, но этот их сумасбродный Учитель стоит у нее перед глазами. Улыбается. Тогда уж лучше полежать с открытыми глазами. Учителя нет, зато стал отчетливее слышен стук часов. И что ни стук, — все ближе момент, когда исправить, помешать, отвести угрозу будет уже практически невозможно. Так она провалялась в постели около получаса, пока что-то внутри нее не приказало ей: «Хватит рассусоливать, лоботрясничать, ничего не делать. Рассуждать будешь потом, а сейчас поднимайся и отыщи его».
А как «отыщи», когда уже глубокая ночь? И что делать, после того, как отыщет, о чем и с какими речами к нему обратиться, чтобы заставить этого несгибаемого строптивца одуматься, спохватиться, повернуть вспять, — об этом ни слова. Однако послушалась зова: поступила ровно так, как ей было велено. Поднялась, с лихорадочной быстротой оделась. Приводить в порядок уже освободившиеся от заколок, падающие на плечи и спину волосы не стала. Не до того.
За дверью ее встречал этот… шут гороховый. Ничуть этому не удивилась и никак не возмутилась, наоборот: ей показалось, она этому даже несколько обрадовалась. Уж коли он такой всезнающий и шустрый, — может, не будет лишним и хоть чем-то ей поможет.
Похоже, и он ничуть не удивился ее появлению (это после всех-то ее решительных, безоговорочных заявлений, чтобы ее оставили в покое!), воспринял как должное.
— Я вас провожу, — не дожидаясь Маришиных ни «да», ни «нет», пристроился чуть позади нее, пошел следом.
Она убыстрит шаг, — и он вслед за ней. Что-то ее заставит замедлиться, — он тот час же последует ее примеру. И, что самое поразительное, — держит рот на замке. Это после того, как Мариша уже привыкла, что он его никогда не закрывает.
Темно. Незаметно, чтобы нависали какие-то тучи, однако, не светится ни одна звезда. Как будто их кто-то специально отключил. А фонарика с собой Мариша не догадалась прихватить. Благо, она отлично знает дорогу, может идти даже вслепую, с закрытыми глазами. Уже выйдя на Кленовую, впервые прервала затянувшееся молчание. Не оборачиваясь к спутнику, спросила:
— Скажите… Если знаете… Он будет жить?
— Жить? — последовал ответ. — Странный вопрос. Конечно. Безусловно, будет жить. Такие, как он, не исчезают без следа. Будет продолжаться. В бездонной памяти народной. В отрывочных воспоминаниях, то, бишь, мемуарах. Евангелиях. Апокрифах. Даже в каких-то, извините, романах. И иных произведениях искусства. Талантливых, бездарных и не очень. Словом, уверяю вас, перспективы у него самые что ни на есть радужные. Можно только позавидовать.
Лучше бы и не спрашивала. Когда уже показались очертания дома, все же еще раз спросилось:
— Где мне его найти?
— О, проще простого! В беседке.
— В беседке?
— Именно в ней. В той, что была недоделана вашим покойным батюшкой. Он уже дожидается вас.
«Он дожидается меня». Как это понимать? Однако не пора ли ей перестать чему-то удивляться? Пора привыкнуть, что она вступила в полосу, когда возможно все невозможное.
Когда уже Мариша взялась за дверцу калитки, из-за спины послышалось:
— Больше не смею идти за вами. Приказано: мне на глаза ему больше не попадаться. Оставляю вас с ним один на один. Не робейте. Он тоже человек. Хотя и супер. Удачи вам.
«К черту. К черту», — мысленно произнеслось Маришей.
3
Кажется, немного разъяснилось… Нет, не кажется, — так и есть на самом деле. Наброшенное на небо полотно в одном месте надорвалось: через образовавшуюся дырочку на землю уставились самые любознательные звезды. Теперь Марише будет проще выйти к беседке. Только бы он был действительно там!
Его не было. Беседка была пуста. Оглянулась по сторонам, в надежде увидеть прячущимся где-то в гуще подступающих к самой беседке кустов. Никого. Да и с какой, спрашивается, стати он будет от нее прятаться? Смешно. Только собралась покинуть беседку, когда где-то совсем неподалеку от нее раздалось:
— Без паники! Оставайтесь здесь. Он будет. Как только последний раз побеседует со своим Отцом.
Что ж… Может, так и лучше, что это произойдет не сразу. Еще есть время подготовиться, подумать над тем, что скажет. Только бы выслушал ее. А скажет она… Пытается нащупать хоть какую-то ниточку, какой-то узелок на ней, с которого могла бы начать, а там — слово за слово, — что-то потянется. И она не будет в его глазах выглядеть такой жалкой, растерянной курицей, непонятно зачем, с какой целью притащившейся посреди ночи. Однако вот беда, — как ни напрягает мозг: ничего подходящего на ум не приходит. Отдельные слова, фразы: «мне страшно», «я боюсь», — а дальше… Дальше-то что?
— Не надо «боюсь», ни в коем случае, это только его раззадорит, — опять слышится ей подсказка из темноты. — Начните лучше с себя. Как вам будет его не хватать. А дальше — плавно, и очень логично — как ему будет не хватать вас. Он, вот увидите, обязательно растрогается… А, может, и не обязательно. Однако попытка не пытка.
— А ты будешь и дальше торчать здесь? — вдруг разозлилась. — Ты, кажется, сделал свое дело. Теперь убирайся.
— Слушаюсь, моя госпожа, — послышалось покорное. — Убираюсь.
«Вот такой я и буду, — вдруг осенило Маришу. — Не жалкой, не растерянной, не виноватой… В самом деле, где, в чем моя вина? Только в том, что хочу ему и всем, кто идет за ним, добра? Для пользы дела я буду выглядеть именно такой — разозленной. На то, что сам хочет накликать на себя беду».
Только подумала — видит, что Учитель уже у беседки. Не заметила, как и подошел.
— Простите, заставил вас ждать.
Вот… Кажется, подготовилась, собралась, и все равно… Однако, чуть задержавшись с ответом, — нашла достойный ответ:
— Скорее, простите меня. Заставила вас прийти сюда. Ваше время так драгоценно. Тратить его на такую пустую особу, как я, — какая, должно быть, досада.
Сказала — мысленно оценило сказанное. Ей понравилось. Вот такой же — суровой, беспощадной, никаких неподобающих соплей, — она будет и дальше.
Он же взошел по ступенькам, вспрыгнул на столик. Ухватился обеими руками за столешницу. Сидит, обернувшись к Марише лицом, и, как мальчишка, болтает ногами.
Да как же так можно? В такое время — Учителю — и болтать ногами! Ну, не пристало ему вовсе этого делать!
Дыра в небе стала намного шире, и звезд появилось больше. Они позволяют разглядеть лицо Учителя. Он — подумать только! — еще и улыбается.
— Что это у вас?
— Где? — переспросила Мариша.
— В руке.
А в руке у нее веточка с остро пахнущими цветами жасмина: пока шла к беседке, машинально сорвала, чтобы отмахиваться от комаров.
— Можно? — протянул просительно руку, и Марише ничего не оставалось, как отдать веточку ему.
Уже отдав, немного пожалела: теперь ей сложнее будет казаться строгой.
— Я рад, что вы нашли в себе смелость прийти. — Веточка лежит у него на коленях. Ногами больше не болтает. И то хорошо. И не улыбается. Так-то лучше. — Также как рад тому, что нам вообще удалось встретиться.
— Почему?
Ответил не сразу. Вопросик-то ее, оказывается, вовсе для него не простой.
— Вообразите, — наконец, решился, — что кому-то надо пройти по пустыне. Он идет уже не первый день, а перед глазами у него все одно и то же: голая, растрескавшаяся под нещадным солнцем, населенная только гадами земля, ни кустика, ни деревца, — один песок, гравий и рыжая глина. И вдруг… его глазам предстает светлая речка, зеленый лес. Густая трава, на которой так приятно полежать, — особенно на спине, раскинув руки, лицом к небу. А по небу бегут напоенные дождичком облака, за которыми прячется солнце. Поднялся легкий ветерок. Со стороны лесной опушки доносится, как отсчитывает время кукушка… Прохлада… А теперь скажите, разве не приятна человеку такая картина? Разве он не мечтает в пути о таком?
— Эта кукушка… которая отсчитывает время… Она отсчитывает это время для вас?
Да, только так. Никакой лирики. Он же неохотно:
— М-может быть.
- Зачем вы хотите подняться в Иерусалим? Не лучше ли вам раз и навсегда остаться с этой картиной? С этой травой. С прохладой. Поднявшимся ветерком и облаками.
Молчит. Думает. Это уже хорошо.
— Вы же не ребенок. Вы же Учитель. Отлично знаете, что вас там ждет. Все знаете и все равно идете. По этой пустыне. Вас словно кто-то безжалостно толкает… в спину, а вы… вместо того, чтобы сказать: «Оставьте меня в покое, дайте мне пожить, как живут другие», — идете. Неохотно, и все же безропотно… А я знаю, отчего вы это делаете. Отчего не хотите остаться. Потому что на этой картине, которую вы мне только что нарисовали, вы… один. Не будь этого, будь вы не один, будь с вами кто-то еще, вам очень близкий и вами любимый, вам бы не захотелось расстаться. Вы бы дорожили всем этим. Держались бы из последних сил. И тогда вовсе не нужным стал бы этот… жуткий Иерусалим. Вы б тогда обходили его далеко стороной.
Скажите, разве это не так?
Тот, к кому обращены ее слова, от кого ждет ответа, молчит, зато доносится до ушей голос этой приставучки:
— Молодец! Браво! Отлично сказано. Не в бровь, а в глаз. Сказала почти ровно то, что от тебя и требовалось. Теперь он от нас так просто не отвертится.
Значит, он все-таки не «убрался», как от него потребовала Мариша. По-прежнему, оставаясь невидимым, ошивается где-то под боком. Однако большого негодования от этого не испытывает. Он ей стал как-то совсем безразличен. Ей куда интереснее, что же она, наконец, услышит от Учителя.
— Так что же?.. Или вам нечем на это ответить?
— Нет, есть. — Тут же спрыгнул со стола, уронив при этом веточку со своих колен. Однако спохватился, подобрал ее с пола. — Пройдемтесь немного.
Молча спустились по лесенке из беседки. Медленно пошли по еле заметной тропинке. Он молчит и Мариша молчит. Но не молчит освещенный высыпавшими на небо звездами, благоухающий, дурманящий голову мириадами запахов сад. Каких только звуков тут нет! Чего только не доносится до слуха!
Чье-то гуденье, жужжание, сопение, кряхтение. А из лежащего почти сразу за садом, в низинке, омута, — кряканье, кваканье. Самозабвенный, весенний, упивающийся жизнью концерт.
— Так вот, — прервал, наконец, молчание Учитель. — В чем-то, конечно, вы правы. Меня не так много держит в этой жизни. Я не очень боюсь с тем, что имею, расстаться. Но не только оттого, что я на этой, как вы сказали, картине, один. А еще оттого, что эта картина не более чем мираж… И потом, отчего вы решили, что я один? Это совсем не так. У меня было много встреч. Каждая по-своему чем-то меня обогатила и подвигла к тому, что я делаю сейчас. Начну перечислять всех, — боюсь, на это уйдет много времени. Ограничусь хотя бы вашими братьями и… вами. Нет, я вовсе не так обездолен, как, может, представляется вам. Наоборот, я очень богат. Да, не удивляйтесь. Я большой скопидом. Я очень напряженно трудился. Собрал — по зернышку, по нитке, — богатое наследство. Полные закрома. У меня есть что, и есть кому все это передать. Да, это так, у меня нет дома, нет семьи, нет детей. В том виде, в каком это представляется вам. Но у меня есть свой Дом, своя Семья, свои Дети. Поэтому, чтобы со мной ни стало, — я знаю, почва, как должно, подготовлена, зерна, какие надо, брошены. Пройдет время — они дадут полноценные всходы. Я соберу обильный урожай.
— Ваш урожай? Вы соберете? Вы в этом так уверены? — Мариша вспылила. — Простите, не верю я в ваш урожай! Что- то во мне подсказывает, что вас просто, извините, очень старательно и искусно, как… какого-то мальчишку, водят за нос. Кто-то упрямо заманивает вас. И я даже догадываюсь, кто этот «кто-то». Тот, с кем вы иногда советуетесь. Без чьей подсказки, кажется, не можете шагу ступить. Тот, кого вы иногда называете своим Отцом. По-моему он… не совсем любящий вас отец. Он вас совсем-совсем не жалеет. Я это твердо знаю.
Выпалила сгоряча, не подумав, и тут же раскаялась: «Напрасно». Не нужно было бы ей именно так… категорично. Наотмашь. Такое непозволительно в споре. Нужно было как-то… постепенней, тактичней. И потом, почему «твердо»? «Я это твердо знаю». Да ничего подобного, не так уж, на самом деле, все и твердо. Наоборот, все так зыбко, неопределенно, как этот только-только занимающийся, пока еще такой робкий, неуверенный в себе рассвет.
Однако, что сказано, то сказано. Уже не воротишь. Только и остается, что ждать, чем он на это ответит.
Сад уже пройден, он у них за спиной. Далее, за невысоким похилившимся заборцем — незастроенная земля: мелкий кустарник, чем ближе к извивисто, прихотливо бегущему ручью, тем гуще. А на другой далекой стороне ручья, на взгорбке, — ощетинившийся частокол леса. В нем Мариша еще девчонкой бывала частой гостьей. Он ей как родной. Звезды на небе уже побледнели, потускли, многих уже не видать. В самой низине уже копошится, ворочается, готовый выплеснуться наружу густой предрассветный туман.
— Спасибо, что вы мне все это сказали… Не побоялись.
Голос Учителя прозвучал так неожиданно, что задумавшаяся Мариша даже вздрогнула.
— Но в чем я точно не соглашусь с вами… Я не тот, кого куда-то можно, как вы сказали, заманить. Я не бычок на веревочке. Я поступаю не по указке. Я давно узнал свой Путь. И это только мой выбор — и ничей больше. Если я что-то делаю, на что-то решаюсь, это не значит, что кто-то или что-то решает за меня. И меньше всего, Тот, Кто, как вам представляется, меня куда-то «заманивает». Он никогда ни на чем не настаивает, только предупреждает. Заранее говорит мне: «Знай, тебя ждет то-то. Дальше тебе вольно поступать, как сам посчитаешь нужным». Думаете, я ни разу не пытался куда-то свернуть с этого Пути? Никто не знает об этом, но… вам признаюсь, — я искал. Блудил. При этом часто спотыкался и падал. Но каждый раз вставал и неизменно возвращался ровно туда, где сделал свой первый неверный шаг. Почему возвращался? Оттого, что все внутри меня кричало, взывало: «Ты совершил ошибку! Исправь ее и иди дальше!» Нет, то был вовсе не легкий и не безошибочный Путь. Иначе прошел бы его значительно быстрее. Мне только тридцать три, а я уже — временами — ощущаю себя старым-престарым стариком. Особенно по сравнению с теми, кто идет вслед за мной. Что же касается вас… Сделаю одно признание. Я ведь поджидал вас. Давно. Еще задолго до того, как мы впервые встретились. Я предчувствовал нашу встречу. Встретивши, сразу вас узнал. И если все-таки нам суждено с вами расстаться… Это не Он, не мой Отец. Это — я. Это только мой, и ничей иной выбор.
Ну вот. И поговорили. Пожалуй… все этим сказано. Другого, пожалуй, от него уже не дождешься. Он не из тех, кто меняет свои решенья. До конца стоит на своем. Больше ей нечего ждать, не на что надеяться. Впрочем, а на что она вообще надеялась?.. Подумать только! Он ее поджидал! Вот это да! А она? Разве она не поджидала его? Только самую-самую чуточку не дождалась. А ведь могло бы все обернуться иначе.
— И еще хочу вам сказать… — Почти совсем рассвело, отлично видно, как опять улыбнулся. — Не огорчайтесь. Не терзайтесь мыслями: «Что было бы, если бы?» В жизни ничего не происходит без причины и не остается без следа. Если происходит так, а не иначе, — значит, так надо. С этим надо примириться. Вас ждет… Не скажу, счастливая, — полная жизнь. Со всеми ее плюсами и минусами. В вас уже вызревает другая жизнь. Вы уже вынашиваете в себе другую душу. А за этой последуют другие. Они принесут вам много забот, но и не меньше — радости. Мой — наш общий Творец благословил вас на это: и на заботы, и на радость. Воистину мудрый и добрый, Он наделил вас чудесным даром… делать этот мир лучше, достойнее. Поэтому не обижайтесь и не порицайте Его. Все, что ни делается с Его благословения, идет нам во благо. Поэтому… оставайтесь верной себе до конца. Следуйте подаренному вам высокому предназначенью… А теперь… Простите… Мне пора.
Еще немного постоял, а она, как истукан, тоже стояла и не знала, как ей быть и что еще ей сказать. Как-то всю свою решимость растеряла. Пока думала-гадала, он уже ушел и унес ее веточку, а она осталась. С бьющимся сердцем. С полным сознанием, что больше не увидит и не услышит его никогда.
Ну, не растяпа ли она?
— Конечно, — громкий шепот той же липучки откуда-то из-за кустов, — конечно, растяпа. Да еще какая … А ведь была… Была крохотная надеждишка. А теперь… Попробуй удержи его.
УХОД
1.
К утру жара спала. Но ее последствия все же остались. Петр поднялся ни свет, ни заря, вышел из дома, огляделся вокруг и…едва поверил своим глазам. Как будто по саду этой ночью прогулялся огненный смерч: пожухшая трава под ногами, вялая листва, местами – уже обескровленная, рыжая, сухая, как глубокой осенью. А под многими деревьями, кустами - только-только начавшие наливаться спелостью недозрелые плоды – недомерки. Петр не поленился, поднял одно крохотное, уже сморщившееся яблочко, а в нем уже проточенное прожорливым червячком отверстие.
Когда же ты успел, зараза?!
Вот так! Из нежданно-негаданно, раньше всех мыслимых сроков нагрянувшего лета – в еще более неожиданную, не в сроки пришедшую осень. Впрочем, стоит ли Петру чему-то удивляться? Пора бы уже привыкнуть. Ему ли не знать, что пока рядом Учитель, - чудеса будут следовать за ними по пятам?
Петр на ногах, но и ребяткам, похоже, сегодня не спится: пощелкивают раскалываемые полешки (топорик, взамен украденного, Петр накануне позаимствовал у тещи), оголяется прямо на глазах Петра возведенная Иванушкой мачта, сползают с нее, под удары гонга, пестрые Иванушкины подштаники. Чувствуется по всему, ребятки рвутся в бой, невтерпеж поскорее отправиться в дорогу.
О-хо-хо. Если б еще знать заранее, куда упадешь, да клок бы сена хоть подстелить.
Но не гоже ему, старому морскому волку, поддаваться всем этим паникерским «А что если?». Наоборот, должен подавать пример молодым. Хотя, прежде всего, - достойно попрощаться с теми, кого, - кто его знает? – когда теперь еще увидит? Да и увидит ли теперь вообще?
Осторожно прошел в темные сени. Его малые детки дышат ровно, спокойно. Ничто дурное им, похоже, не снится. Ни Баба-Яга их не подстерегает, ни Кощей Бессмертный над ними не измывается. Наклонился поближе. Почувствовал на коже своего лица их дыхание. Из-под подушки старшого выглядывает…Ма-ать моя родная! Да это ж…как его? Приборчик…Стретоскоп?…Ну, тот самый, которым Идя Саломоныч болезни всякие замеряет. Ах, ты…В сердцах чуть было не ухватил старшого за ухо. Сколько уж раз было говорено Учителем: «Не укради». Нет, никак до ума не доходит. Однако, стерпел, за ухо брать своего наследника не стал, пожалел малого, - однако стретоскоп из-под подушки осторожно, чтобы при этом не разбудить, вытянул. Теперь задача – вернуть его незаметно в санитарную сумку Иди Саломоныча. Спохватится – ой как много шуму будет! Провалится тогда Петр под землю от стыда.
Не малый тут один в этом виноват, - что преступает заповеди Учителевы. Тут и его, Петра, отца, вина тоже. Что тот пострел, что этот, - живут, как подброшенные. Сами себя, как могут, воспитывают. Куда им до заповедей? Не до жиру. Им, мальцам, отец особенно нужен. С девочкой проще, - еще совсем мала – раз, и к бабам…в смысле: «к женщинам», поскольку сама такая, доверия больше – два. А парням, понятное дело, - куда более серьезный, подкрепленный еще и ощутимой физической силой авторитет нужен.
Петр смахнул с дочкиного лица присосавшуюся было к чему-то сладкому на ее щеке муху. Поправил на всех одеяла. Еще немного постоял. Послушал, как они дышат. Еще раз мысленно себя спросил: «Увижу ль?». Сам на это ответил: «На все, как известно, воля Божья». Себя этим то ли утешив, то ли успокоив, покинул сени.
Только из двери, - видит: тещенька его дорогая, ненаглядная, от хлева бредет, с подойничком. Успела, значит, уже козу свою, такую же, как она взбалмошную, подоить.
-Ну, доброго утречка, мамаша. Как сегодня удои?
Петр, конечно, помнит все доброе, что неожиданно свалилось на него от тещи накануне, - такое не забывается, хочется самому быть добрым, благодарным, - все старые их недоразуменья – одним махом – куда-нибудь подальше, да вот хотя бы…под кровать. С глаз долой. Чтоб не видно их и не слышно.
-С добрым, добрым, Петруша, - похоже, и теща помнит, не забывает, чему она своему зятюшке обязана. Смотрит на него, во все лицо улыбается, все беззубье свое напоказ. – Удои как удои…Все-таки собираетесь, значит…А то б еще хоть с чуток погостили.
-Не. У нас так ничего не делается. Чтоб сегодня одно, завтра – другое. У нас дисциплина, почти как на флоте: решение принято, команда дана – исполняй. Хоть кровь из носу.
-Учитель нешто вас так приучил?
-Жизнь, мамаша, научила. Быть верными своему слову. Чтобы не шарахаться справа налево. Ну и Учитель, конечно, тоже командирскую руку приложил, не без этого.
-Что ж…Может, так и надо. Не век, как говорится, пировать, пора и дело знать. Ты теперь-то… Домой-то когда теперь свидимся?
-А это, мамаша, мне уже неведомо. Это, как Господь Бог. Понадобится Ему, подскажет: «Пойди, Петр, до дому, проведай своих», - я тут же – ноги в руки – в охотку пойду.
-А не подскажет?
-Ну, значит, так тому и быть. Значит, я где-то кому-то больше нужен.
-Кому ж еще больше-то, чем деткам своим?
-Для нас, мамаша, все детки, от малого до великого. И все в заботе нуждаются.
-Больно умные вы все, - на вас погляжу…Да я ведь не спорю. Живите, как хотите. А за подарочек тебе, Петруша, - еще не успела, не сказала тебе, - пребольшущее спасибочко.
-Какой подарочек?
-А за халатишко-то. От тебя же! Неужто забыл?
Спятила старая.
-Это ты чего-то путаешь, мамаша, с утра пораньше. Никакого, - вот ей Богу! - халата я тебе не дарил.
-Вот тебе раз! А кто ж тогда, если не ты? Мне так и было сказано…Выходит, я ничего от тебя не видала?
Как это «ничего»? А дом? А…Что еще? А тележка? А мясорубка?
-Ну, ты, мамаша, однако ж... По-твоему, выходит, - ты на халаты токо клюешь, а что касается всего остального, этого мы в упор не замечаем.
-Да халат-то токо на мне, а все остальное – на всех про всех. Вот мне, зятек, до глубины души и обидно.
Тьфу! Не стал больше Петр с тещей на эту тему препираться, лучше поберечь нервы для чего-то другого, более стоящего. Вернулся в дом. Жена только-только поднимается. Сидит на краешке кровати, глаза протирает.
-Ты чего такой сердитый?
-Да мамаша опять твоя…Что за человек? Я к ней – со всей душой, а она мне про халат…Как будто весь свет клином на этом халате сошелся!
-Ты тоже, Петя…
-Чего «я тоже»?
-Да ничего.
-Нет, уж раз начала…
-Да утихомирься ты!…Вечно кипятишься из-за какой-то ерунды. И как только тебя Учитель такого терпит?
И то. Петра вдруг осенило. Не по делу он раздухарился. И не по времени. Ведь настраивался же с утра, - что будет со всеми только ласковым и добрым. Внушал себе. Вроде, так сначала и получалось. Ох, как многому ему еще обучаться! Чтобы стать достойным сулимого им Учителем великого поприща. Права, сотню раз права жена.
-Что тебе на дорогу приготовить?
А что ему на дорогу? Даже не знает.
-Да обойдусь. Ничего не надо. Как-нибудь заодно…со всеми.
-Что значит «как-нибудь»? Вам еще идти и идти.
-Да Учитель обещает, - вроде, недолго.
-Ну, раз Учитель обещает…
Ох, не о том, не про то они говорят.
-Послушай…Давно тебя хотел про это спросить… Помнишь, я тебя один раз…с этим… малохольным…поэтом… на улице, когда автобусом ехал, застукал?…Помнишь?
Уставилась на него удивленными глазами.
-Ну и что?
Вспомнила.
-Я тебя тогда не спросил. Не захотел. Вот теперь спрошу…У тебя с ним…чего-нибудь было?
По-прежнему смотрит и молчит.
Значит, было.
-Дурак ты, Петр.
-В каком смысле?
-Да в самом прямом. Разве с поэтами чего–нибудь ТАКОЕ бывает? Ты сам-то…вот этим местом подумай. Поэтов только слушают.
Вроде, убедительно так говорит. У-уф! Камень скатился с души. Пошли дальше.
-А с другими?
-Ну, ты, Петя…Нашел тоже время.
-А что? Чем тебе время не нравится?
-Тогда и я тебя. Про то же спрошу. Ну, и чего? Чем ты на это ответишь? И какой тогда между нами получится разговор?
Хм…Опять, выходит, жена права. Вот хоть и недалека, вроде, умом, а в здравомыслии ей иногда не откажешь. Что за нужда говорить, полоскать языком про то, что было? Ведь уж с сотню раз самим все обдумано, взвешено, обмеряно. Нет в этом мире абсолютной чистоты. Праведность дается только за особо выдающиеся заслуги. Чтобы кого-то порицать, нужно прежде самому стать хотя бы примерно таким, как Учитель. Да Учитель и сам об этом как-то говорил, - Петр помнит. Что-то вроде камней, которые не стоит бросать, прежде о себе, какой ты есть, не подумав.
Не порицать надо, а жалеть. Вот и Петр сейчас жену пожалеет. А заодно и себя. За все темное, недостойное, стыдное, что уже успели в этой жизни, по слепоте своей духовной сотворить. Присел на тот же краешек кровати, на котором уже сидела жена, обнял, к себе крепко-накрепко прижал. Та тот же миг охотно, как будто только этого от него и ждала, подалась к нему всем телом. На несколько секунд друг с другом как будто срослись, слились воедино. Один сплошной монолит.
-Может, останешься, Петя? – прошелестела ему на ухо.
-Не. Никак нельзя.
-А ты подумай.
-Уже подумал.
-А ты еще!
-Больше некуда.
Почувствовал, как увлажнилась его щека. Но не его, конечно, эти слезы.
-Ладно, не хнычь. Ничего со мной не будет. Еще не раз свидимся. Еще, может, не одно дите сотворим. Я Учителя специально про это спросил. Он сказал: «Мне можно».
-Да хватит нам дитев, Петя, - жена нарушила их монолит, - чуточку от него отодвинулась. – Нам теперь этих бы на ноги поставить.
-Поставим. Даст Бог.
-Да уж, с тобой токо и ставить, - промокает влажные щеки рукавом рубашки. – Да ладно, - вздохнула, - что с тобой говорить? Все уж скоко раз обговорено. Все одно бесполезно. Как об стенку горох. Вставай, подымайся. Иди к своему Учителю.
Ну, вот и поговорили.
2.
Последним ночным автобусом из Назарета приехала респектабельной внешности, строгая, сосредоточенная, седая дама, в элегантном костюме (жакет и юбка) из шотландки, из ручной клади – одна лишь неплотно наполненная полиэтиленовая сумка.
Да, именно «дама», а не, скажем, просто «женщина». Не приедь она обычным общественным транспортом, в числе прочего люда (основная их масса – перекупщики рыбы, здесь, в Капернауме, учитывая близость моря, она несколько подешевле, чем в Назарете), ее вполне можно было бы принять за какую-нибудь особо благородной крови особу, - такая у нее гордая, царственная осанка.
Впрочем, сама она, кажется, невольно создаваемого ею на окружающих впечатления не осознавала, - и хоть выглядела строгой, вела себя просто, без каких-то бы ни было обычно свойственных царственным особам причуд и капризов. Покинув автобус, прошла в автовокзал. Заказала в буфете стакан чая с парой бутербродов. Оплатив заказ, вежливо поинтересовалась у буфетчицы, как ей отсюда добраться до улицы Кленовая. Ей очень охотно объяснили. Один подслушавший этот разговор обшарпанный, давно не бритый мужичок тут же, несмотря на весьма поздний час, предложил даме проводить ее прямо до места («Мне как раз по дороге»), и дама уже, было, согласилась, но буфетчица, когда мужичок куда-то на какое-то время исчез (скорее всего, решил посидеть в туалете перед дорогой), ее отсоветовала:
-Вы что? Вы в своем уме? Вам приключений что ли на свою шею захотелось? Вы этого человека знаете?…А я, хоть и немного, но знаю. Он же вас безо всего оставит. Последнюю тряпку с вас сымет. Что ему стоит, на ночь-то глядя? Я лучше вам вот что посоветую. Вы уж переночуйте здесь, - до утра не так уж и много осталось. А с первым городским автобусом спокойно доберетесь до вашей Кленовой.
Дама немного подумала и согласилась. Буфетчица уже закрывалась. Когда заметила, что дама собирается провести ночь на одной из скамеек в центре автовокзала, позвала:
-Дамочка! Дамочка!… - и когда та подошла. – У нас тут маленькая комнатка для отдыха позади буфета. Я вам ее открою. Там мягкий диван, подушка, одеяло. Отдохнете хоть по-человечески. А я сменщицу свою предупрежу, чтобы, как с утра придет, - не перепугалась.
-Спасибо, - ответила дама. – Вы очень добры.
Однако не в доброте буфетчицы тут было дело (не такой уж и доброй в повседневной жизни она была), а в желании сделать что-то приятное, оказаться полезной для такой чем-то сразу подкупающей к себе особы.
Сменщица пришла, как ей положено, к шести утра (уже предупрежденная своей предшественницей), — женщина была уже на ногах и, кажется, готовая отправиться в путь.
— Вы что? Неужто, пешком? Подождали б еще. Через час первый автобус пойдет.
Но женщина больше не хотела ждать.
— Нет. Могу опоздать. Какая-то минута, другая может оказаться решающей.
— Да что у вас там хоть такое решаться-то будет?
— Жизнь моего сына.
— Ну, раз так… — Так и подмывало задать следующий вопрос «А что с сыном и кто его судьбу будет решать?», — однако сменщица была деликатной и больше женщину мучить такими серьезными вопросами не стала. Задала вопрос попроще:
—А там… дальше-то… найдете?
— Да, мне все очень подробно объяснили. В крайнем случае, еще спрошу кого-нибудь по дороге.
И действительно, — то ли женщину что-то вело, то ли полученные ею объяснения оказались очень доходчивыми. Как бы то ни было, она шла по улицам и закоулкам города очень уверенно, сбилась только один раз, примерно на границе между Старым и Новым городом, тут же справилась у той, что поднимала оконную штору на каком-то магазине. Выслушала, внесла поправку и дальше уже передвигалась, не испытывая никаких осложнений.
3.
Еще накануне Андрей решительно заявил, что никаких гарантий, доберутся они до Иерусалима на его трейлере или станут, как вкопанные, где-нибудь на половине дороги, он не дает. Ребята, было, приуныли, зато Учитель остался этим заявлением даже, скорее, доволен.
-Очень хорошо! Вспомним, что у нас есть ноги. Да и к братьям и сестрам нашим, которые в нас нуждаются, будем поближе, доступнее, а не станем проноситься мимо них, как метеор.
Однако чтобы не выглядеть при этом подобно каким-нибудь навьюченным туристам, решили не обременять себя большой кладью, а взять в дорогу лишь самое-самое необходимое. Для большинства выбрать самое необходимое не стало какой-то серьезной проблемой, они уже и так путешествовали почти налегке. Исключением, пожалуй, стал только Иуда. Его рюкзак выглядел почти неподъемным. Уж на что Варфоломей у них богатырь, недаром силовыми единоборствами когда-то увлекался, и то: когда попробовал одной, как говорится, левой оторвать от земли Иудин рюкзак, едва не вывихнул при этом руку.
-Ты что? Кирпичей туда наложил?
-Да это матушка его, скорей всего, - заметил кто-то из ребят, - это она обычно в дорогу его снаряжает.
Мало того - еще и спальный мешок. Словом, Иуда, когда настал момент расставаться с вещами, понес самые большие потери. Однако, судя по всему, отнесся к этому довольно спокойно, почти равнодушно.
Также накануне, уже после того, как решили освободиться от всего лишнего, что может помешать им в дороге, Учитель предупредил:
-Как будем подходить к Иерусалиму, смотрите в оба. Там должна быть привязанная ослица с молодым необъезженным ослом. Ослицу не трогайте, а осла приведете мне.
Удивились:
-Зачем Тебе осел?
-Я должен буду въехать в Иерусалим на осле.
Ребятам, как представили себе Учителя сидящим на осле, стало весело. О-хо-хо! Вот это будет цирк!
-Нет, но Ты все-таки объясни, - стал допытываться Фома, - зачем Тебе въезжать именно на осле?
-Скажите, сколько лет Иерусалиму? – ответил вопросом на вопрос Учитель.
-Спросил бы о чем-нибудь попроще, - кто-то ответил.
-А вам? Сколько лет вам?
-По-разному.
-И все-таки, как мне кажется, вы намного моложе. Надо уважать стариков, дети мои. Считаться с их традициями. Это для вас, молодых и беспамятных, если человек садится на осла, - повод для шуток и ничего более, для них – это глубоко символично.
-А не лучше ли тебе въехать в Иерусалим на статном белом коне? Разве это тоже не символ? Да еще какой! – посоветовал Иванушка. Все при этом вспомнили его ночные бессвязные пророчества, там ведь тоже были кони. – Куда более впечатляющий. Красивый. Чем Тебе не нравится?
-Нет, - возразил на это Учитель. – Ты гонишься за красотой, Иван, для тебя это важно и я тебя понимаю. Для меня важнее другое: изотерический смысл
— А что такое «эзо…те…»? – начал было Фома, а дальше уже, и не знает.
-Эзотерический, - подсказал, сжалившийся над Фомой Иванушка.
— Значит, «скрытый», понятный только небольшому, избранному кругу лиц, другими словами, нам и никому больше, - объяснил Фоме интеллигентный Яша-большой.
— А почему только небольшому? — не успокоился на этом Фома. — Почему только нам и никому больше?
Здесь даже Яша-большой затруднился ответить и все, кто участвовал в этом разговоре, посмотрели на Учителя.
— Потому что не вместят, — обронил на это Учитель. — Ты же, допустим, не можешь съесть за столом больше того, что позволит тебе твой желудок. Особенно, если ты перед этим очень плотно позавтракал. Так и с теми, к кому обращено мое слово. Сначала освободиться, лишь после этого заполниться вновь.
— Эх, — грустно покачал головою Фаддей, — долго же им еще придется освобождаться.
Правда, все эти разговоры были накануне. Этим же утром, как только спозаранку поднялись, почти ни о чем не говорили, ничего не обсуждали. Все было и так уже ясно. Все заранее обдумано, обговорено. И вот собрались. Можно сказать, уже на чемоданах сидят, потому что договорились выйти ровно в девять. Уже скоро девять, однако, Учителя с ними до сих пор нет. Ребята уже и забеспокоились: не случилось ли что с ним, потому что он человек пунктуальный, раз сказал, что в девять, так и будет ровно в девять, но тут вовремя является Петр:
— Небольшой передых, ребята.
— А в чем дело? — наперебой. Уж очень всем хочется поскорее пуститься в дорогу.
— Там тетя Маня повидаться напоследок приехала.
И сразу все притихли, потому что все как один понимали: тетя Маня — это очень серьезно. Присели, — кто на что, — и стали терпеливо дожидаться.
4.
— Здравствуй, мама.
— Здравствуй, сынок.
— Молодец, что приехала. Еще подожди немного. Я скоро вернусь.
В Марфиной комнатке накрыт стол. На нем все, что оказалось в это утро в запасе у Марфы из самого аппетитного и что не требует особых усилий при готовке. Знай только — зачерпывай ложкой и ешь. Четыре сорта варенья (вишневое, абрикосовое, клубничное и из лимонных корочек), мед гречишный (из позапрошлого года урожая) и липовый (то и другое, правда, покупное, своих ульев Марфа никогда не держала). Два сорта ватрушек (творожных и с черникой). Молоко топленое. Сметана. А еще конфеты (Кара-Кум и Белочка, не говоря уже про подушечки). Словом, ешь — не хочу. Было бы только желание.
Но, видимо, неважно проголодалась гостья или на диете сидит, — если почти ничего не тронула, только хлебнула чуть-чуть заваренного Марфой самого что ни на есть импортного персидского чая, да надкусила творожную ватрушку, а дальше не стала.
— Деловой у тебя, матушка, сынок, как я на него посмотрю. — Гостья, в основном, помалкивает, Марфе приходится отдуваться за двоих. — Ох, ну до чего ж деловой. Все-то, посмотришь, ему не сидится. Будто шильцем под одно место. Но башковитый. Этого тоже у него не отымешь. Не в пример многим. Взять хоть зятя моего… Иногда такое сказанет: хоть стой, хоть падай. Хотя опять же, как говорится, на то и наука, чтобы лапти плести. А народ-то простой, вроде, допустим, меня, слушает, рот разинут… Но зато добрый. Прям, на редкость. Вон — дом нам капитально отремонтировал. Загороду подправил. Век помнить будем. А насчет башки… ума то есть… Расскажу тебе, матушка, про один случай. Был у нас, помню, в хозяйстве петух. Красаве-ец. Гребень — во! Шпоры. Все куры по нем сохли. Даже соседские. Так, милая моя, не поверишь, — за полкилометра прибегали. Ну, зато и неслись, — дай Бог всякому. Как из пулемета. Никакой, бывало, нужды в яичках не знали. Сами досыта и на базар отвезу. И вдруг… Чего-то там с ним. Задумался наш петух. Станет эдак… Головку на бок. Одну ножку под себя. И стоит… Долго… Думает. Своими петушиными мозгами чего-то соображает. И чем дольше соображает, тем, понятное дело, курам меньше удовлетворенья доставляет. Те уж и всполошились. Кудахтают. Сунутся туда-сюда. А ему хоть бы хны. Что с гуся вода. Так что? Пришлось моему хозяину: как-то изловил его, шею на сторону. Супу потом с него наварили. А суп тоже, помню, ненаваристый получился, безвкусный какой-то, пресный. Чуть ли не половину потом собаке отдали. Вот так-то, матушка ты моя, — до чего мозги-то временами доводят.
— Ну, вот и я, — Учитель в двери, улыбается. — Пройдемся немного?
— Пройдемся.
Гостья охотно встала из-за стола:
— Спасибо за угощенье. Все было очень вкусно.
А чего ж «все-то», если все, как было на столе, так и осталось? Ничего по делу не тронуто. По всему видать, сурьезная дама. Одно слово «учительница». По правде говоря, Марфа, вот хоть и давно в школу не ходит, а все как-то побаивается учителей и, когда гостья покинула ее комнатку, почувствовала даже некоторое облегченье, как будто вместо вполне ожидаемой двойки за диктант ей милостивую троечку поставили.
Учитель же с гостьей неспешно пошли тропинкой в глубь сада.
— Здесь хорошо.
— Да. Хотя вчера было лучше. Ночью задул горячий ветер и, как видишь, много цветов увяло… Извини, что, когда был у вас последний раз, не дождался тебя. Мне сказали, ты вернешься не раньше самого кануна праздника.
— Ты куда-то очень спешишь?
— Да. Но ты уже знаешь об этом.
— Я все же хотела услышать от тебя.
— Да, мама, это правда, так и есть: я очень спешу.
— Что ж… Мне не привыкать. Ты постоянно куда-то спешил и постоянно куда-то уходил. Тебе никогда не сиделось дома… Я часто думаю: «Отчего это?». Почему ты так к нам ко всем относишься, что тебе нехорошо с нами? Иногда кажется: это я сама во всем виновата. Слишком избаловала тебя. Ты всегда был моим. Может… слишком моим? Я баловала, а отцу это не нравилось, я это замечала. Баловала, может, в ущерб другим. Да, но… как же мне было тебя не баловать, если ты всегда искал защиты во мне? И я никогда в ней тебе не отказывала. И вот теперь… Похоже, за все это расплачиваюсь. Так мне и надо… Отчего ты молчишь?
— Я внимательно слушаю тебя.
— Хорошо, слушай. Ты давно меня не слушал… Ты так изменился за эти последние годы! Не могу понять, что с тобой произошло. Я помню, каким ты был в детстве. Тихим… Стеснительным. Бывало, с чем-то обратишься к тебе на людях… Тебе вдруг что-то покажется. Вспыхнешь, как маков цвет. Убежишь. Спрячешься… Еще ты всегда был пугливым. Страсть, как боялся пауков. А после того, как обокрали соседей, стал бояться воров. Каждый вечер, перед тем, как укладываться, приставал и ко мне и к отцу, чтобы проверили, надежно ли заперты двери… А еще ты боялся грозы. Раз прибежал ко мне. Весь дрожишь от испуга. Отца тогда не было, уехал, чтобы где-то подработать, — ты спрятался у меня под одеялом, прижался, и мне пришлось долго уговаривать тебя, чтобы успокоился. Потом ты заснул… Ну кто бы мог подумать, что все так изменится?! Что ты станешь таким непоседой. Посмотришь сейчас на тебя, послушаешь: диву даешься. Ты, вроде, больше никого и ничего не боишься. Все тебе ни по чем. Даже, по слухам, море тебе по колено… Так что же с тобой произошло? Что тебя так сильно подменило?
— Это не так, мама. Не совсем так, как ты говоришь. Я на самом деле боюсь.
— Что ты сказал?
— Да, боюсь, мама. Конечно, не так, как бывало в детстве, я все отлично помню. Все равно — боюсь.
Тропинка привела их уже к последнему рубежу сада, за ним — дикий зеленый лужок, по которому бродит, позвякивая цепью, Марфина коза, вьющийся змейкой ручей, дальше — лес. Остановились у изгороди.
— Ты боишься… Кто бы мог подумать? Но тогда… зачем же? Объясни мне. Боишься и все равно… Как будто на что-то напрашиваешься. Хочешь пойти туда, где тебя меньше всего ждут, где тебя особенно ненавидят… Ты можешь мне объяснить?
— Хорошо, мама. Я попробую.
Коза заметила их и побежала навстречу, видимо, рассчитывая, что ее чем-нибудь угостят. Бежала, пока не натянулась до предела цепь. Заблеяла.
— Ты знаешь, как меня стали называть. Так же, как когда-то называли и тебя. Правда, тебя по должности, а меня лишь от ожидания, что я их чему-то научу… Мне очень жаль, мама.
— Кого тебе жаль?
— Всех. В том числе и тебя. И покойного отца. И моих братьев. Мне жаль всех, кто живет этой жизнью. Кто населяет эту землю.Независимо от пола и возраста. Где, в какой стране он живет. На каком языке говорит. В какого бога верит. Или не верит ни во что вообще. Жаль всех, кто с момента рожденья чем-то непременно томится, чего-то от этой жизни ждет, на что-то от этой жизни надеется. А то, уж если очень нетерпелив, — бьется головой о стену.
— Но… кто они? Эти несчастные страдальцы. О ком ты говоришь? Да, есть, наверное, и те, кто, как ты выразился, бьются, но большинство… Оглянись вокруг себя. Я, например… Можно, я скажу за себя? Хотя ты и меня жалеешь, но я совсем не страдалица. И я ни обо что не бьюсь. Я просто живу и нахожу в этом, как это, может, не покажется тебе странным, большое удовольствие.
— Боюсь, это не совсем правда, мама. Далеко не вся правда. И ты тоже знаешь это, но… тебе страшно в этом признаться. Даже самой себе.
Что-то как будто подстегнуло козу: вдруг заметалась кругами, словно задалась целью сорваться с цепи. Но не тут-то было. Только запуталась и вынуждена была остановиться.
— Но в чем? Будь добр, объясни мне, бестолковой. В чем я должна признаться?
— Что ты, подобно всем остальным, испытываешь от этой жизни не столько удовольствие, сколько скуку, тоску, а то и отчаяние. Да, скуку, мама. Тоску. И отчаяние. Вот эти три кита, на которых держится ваша жизнь.
— Откуда это у тебя? Такое самомнение. Ты так уверен в себе. А между тем… Ты просто что-то в очередной раз нафантазировал. Где ты нашел у меня скуку? К твоему сведенью, я прожила достаточно интересную, насыщенную впечатлениями жизнь. Конечно, я знаю, я могла бы добиться большего, к тому у меня были все задатки. И все равно — никогда не считала себя неудачницей. Мне все-таки многое в жизни удалось. У меня всегда была интересная, увлекательная, насыщенная впечатлениями работа. Было и до сих пор остается много верных, искренне преданных мне друзей. Мне было и до сих пор есть с кем провести время. Я никогда не скучала. Да и времени на это у меня никогда не было. Я всегда была в делах и заботах.
— Прости, мама… Но тогда мне придется кое о чем тебе напомнить.
— Напомни. Мне самой интересно. Напоминай.
— О том… как ты плакала по ночам. Как сжимала зубами наволочку на подушке, чтоб только не разрыдаться в полный голос, не переполошить весь дом. А твой муж — мой отец, — он в это время лежал рядом и притворялся спящим, чтобы лишний раз не мучить тебя вопросами, на которые, спроси он, ты бы все равно никогда не ответила. Не оттого, что ты чего-то боялась, а оттого, что у тебя не было ответа.
На горизонте, далеко за лесом, небо на короткое мгновение осветилось беззвучной зарницей.
— Продолжать?.. Я могу закончить.
— Н-нет… Ничего… Продолжай.
— Да, все именно так. Все так, как ты только что сказала. Ты всегда была деятельной. Я это помню. Это помогало тебе. Никогда не замыкалась только на доме. Широкий круг знакомых, друзей. Тебя везде любили. И было за что. Повсюду ждали. Везде охотно принимали. Да еще эти постоянные заботы по дому: уборка, готовка, муж, дети. Ты редко оставалась праздной. Одной. Но, все же… в те редкие минуты, когда оставалась… Я никогда не забуду твои пустые, отсутствующие, незрячие глаза. Когда ты была, вроде, здесь. Вроде, с нами. А на деле… далеко от нас, с кем-то или чем-то другим. И то раздражение, которое ты временами позволяла себе излить на всех нас, близких тебе. Когда тебе самой становилось невмоготу.
— Но… Это может случиться с каждым.
— Я об этом и говорю.
— Конечно, в жизни случается всякое. Какие-то… неприятности. Что-то с отцом могли не поделить. Бывали и ссоры. Я ни от чего этого не отказываюсь. Но ни я, ни отец, — мы не были злопамятными. Главное, мы любили друг друга… Что ты покачиваешь головой?
Из-за леса стала неторопливо вываливаться черная туча. Небо вновь осветилось, а через пару мгновений после этого раздался первый, пока едва слышный гром.
— Да, злопамятными вы, правда, не были. Вы, хотя такие почти во всем разные, вообще были хорошей парой. Ты и замуж вышла из-за любви. Но не к тому, кто стал потом моим отцом, а совсем к другому. Я говорю сейчас о твоей первой, не состоявшейся любви, когда ты была еще почти подростком. И которая не принесла тебе ничего, кроме переживаний и страданий.
Коза, видимо, в предчувствии надвигающейся грозы, громко и жалобно заблеяла.
— Продолжать?
— Н-нет… То есть да. Я слушаю тебя. Говори.
— Ведь твое замужество, мама, ни больше, ни меньше, как акт отчаяния. Такая вот месть тому, кто просто не заметил тебя. Тебе так необходимо было забыться! А здесь… Такой случай! Вдовец. Двое сирот. Взвалить на себя эту обузу. Это тебя и спасло… Что ж, — надо отдать тебе должное: ты добилась желаемого, получила то, что хотела. Но какой ценой? И какое же самообладание надо было при этом иметь! Чтобы никто, ни один соглядатай, любитель чужих тайн, не догадался, никому на ум не могло прийти, что действительно творилось в твоей душе. Надо отдать тебе должное и в другом. Как ты бережно относилась к своему мужу. Как заботилась, ухаживала за ним.
Особенно когда он, неизбежно старея, стал то и дело хворать. И за его детьми. Кто бы, незнающий, мог подумать, что они тебе не родные? Ты никогда, во всяком случае, наружно, — не делала различия между ними и мной.
— Да, я старалась.
— Да, это так. Ты удивительная, мама. Ты старалась. Ты очень старалась и очень многого в этом добилась, но… Но, к сожаленью, это еще не вся правда. Есть еще...
Потемнело. Поднялся ветер. Прогулялся по верхушкам деревьев. Кто-то выстоял, кого-то нагнул.
— Да, ты добилась своего: ты забылась. Но шли годы, и ты стала стареть. Красота, которой еще недавно, казалось, было в таком избытке, стала потихоньку тебя покидать. Заботы — по службе, по дому, по детям, — стали все более заметно сказываться на твоей внешности и… в какой-то момент ты поняла, что тоже… безнадежно стареешь и… испугалась. А, поддавшись испугу, — вновь испытала отчаяние. И, предавшись отчаянию, ты совершила еще один отчаянный, так непохожий на тебя поступок, — ты позволила себе одну вольность… шалость… утеху… Позволила себе на какое-то время… увлечься.
— Учитель! Учитель! — раздался от дома голос Петра.
— Да! Я здесь! Что тебе?
— Гроза, — рази ее душу. Вот-вот и польет. Вы б в дом лучше спрятались, а то намокнете оба.
— Да! Хорошо. Сейчас пройдем… Прости, мама. Я понимаю, тебе сейчас тяжело. Думаешь, мне легко? Но… мы договорились, и ты сама… позволила мне… Прости… Да, я был когда-то твоим, отлично помню. Я был неженкой. «Маменькиным». Избалованным тобой. И… я так любил тебя! Так тебе доверял! К отцу я испытывал только уважение и, в то же время, немножко побаивался. Он был строгим, не давал спуску ни в чем, а у меня то и дело что-то не получалось, как надо. С тобой же… С тобой мне всегда было хорошо. Легко. Мне казалось, так будет длиться вечно. Знаешь, о чем я мечтал в детстве? Как мы будем жить вдвоем. То мы плаваем с тобой на корабле, попадаем в шторм и оказываемся на необитаемом острове. То нас посылают на другую планету. По-разному, но смысл один: ты и я, больше никого рядом с нами. И так длилось долго. Ненормально долго. Наверное, это было плохо, но… когда я об ЭТОМ узнал… Этот мой детский мир, из которого я так долго не хотел уходить… я и глазом моргнуть не успел, как он буквально на моих глазах разрушился. Все вдруг почернело вокруг. Я был, как безумный… Я сразу внутренне постарел на много лет. Мне вдруг перестало хотеться жить. Но в этот… самый страшный момент своей жизни я впервые услышал голос моего Отца. Моего небесного Отца. Он пришел мне на помощь. Знаешь, что, в первую очередь, Он мне сказал: «Не ненавидь — сострадай. Не мсти — прощай. Не осуждай — пойми». И я понял, мама. Понял, прежде всего, тебя. Понял и перестал осуждать. А потом… то же случилось и с остальными. Я понял, нет никого в этом мире, кого нельзя было бы в чем-то упрекнуть. Мы все до единого, — так или иначе, дети греха. Зло,а это значит, страдание неотделимо от нас. И едва я понял все это… Мною овладело неистовое желание всем помочь.
— Как?
— Как должно истинному учителю. Ведь не напрасно, наверное, меня так прозвали? Я преподам людям наглядный урок. Как мой Отец открыл мне глаза, так я открою глаза всем остальным. Именно с этой целью я и позван в этот мир. Я пробужу сознание людей. Сброшу с него оковы невежества. Пусть люди очнутся, оглянутся вокруг себя и убедятся, как убого, нелепо их погруженное в сумерки незнания существование.
— Но зачем им всем это? Может, лучше оставить их в покое?
— Нет, мама, не лучше. Невежество усыпляет. Создает иллюзию вполне сносной жизни. Но лишь одну иллюзию! Обезоруживающую, убаюкивающую, отнимающую у них жгучую потребность узнать всю правду, какой бы горькой она ни была. Я должен разрушить стену обмана. И когда она рухнет, — человек освободится от усыпляющих его грез, предрассудков, обманов. Только тогда посмотрит истинной трагедии жизни в лицо. И это станет началом их новой жизни.
— Иду! Иду! Успокойся. — Марфа спешит на помощь вконец запутавшейся, безумолчно блеющей козе.
— Ты… так жалеешь людей. Так хочешь им помочь? А себя? Себя ты не хочешь пожалеть?
— Что ж… Кто-то ведь должен это начать, взять на себя эту ношу первооткрывателя.
— Но отчего именно ты?
— Потому что я слышу Его голос. Я чувствую на себе Его руку. Я Ему верю. Верь и ты мне.
Вокруг совсем почернело, словно опять наступила ночь. Посыпались с неба первые капли дождя.
— Я приблизительно знаю, что меня ждет… Знай и ты. Что бы со мной ни произошло… В каком бы виде я потом перед тобой ни предстал… Знай, я всегда — и тогда, и сейчас, и потом, — остаюсь твоим верным сыном, мама. Тем, кого ты родила в естественных муках. Я благодарен тебе. Ты подарила мне прекрасное детство. Время блаженного незнания. Жаль, детство не может длиться вечно. Приходит взросление, с ним — Знание. А Знание не только дает, Знание еще и отнимает. Иногда — как сейчас — режет прямо по живому. И неизбежно разрушает тот розовый мир, те идеальные мифы, которыми мы тешились в детстве… Спасибо тебе. Впрочем, не только тебе. Спасибо и моему многотерпеливому земному труженику-отцу. Он тоже многое сделал для меня. Хотя бы обучил премудростям своего ремесла. А оно давалось мне с таким трудом! Спасибо всем, кого я встретил на своем жизненном пути: добрым и злым, умным и глупым, честным и подлым. Каждый, вольно или невольно, чему-то меня научил. Но теперь наступил мой черед — поделиться своими знаниями. Вот поэтому, мама, я и ухожу.
А дождь уже обрушился на них со всей силой.
5.
Гроза всегда чем хороша? Редко, когда длится долго. Так и на этот раз. Отбушевала всего-то минуток за пять, обрушила на землю ушаты воды, поползла себе дальше. Зато дышится опять легко. И заскучавшая было, захиревшая за то время, пока хулиганили прошедшей ночью проклятые суховеи, зелень опять ожила, встрепенулась, пошла в рост, а цветы вернули себе, даже с избытком все свои соблазнительные запахи.
Хо-ро-шо!
Вот и попрятавшиеся, было, на время дождя ребятки повылазили изо всех щелей, опять задвигались. А тут и Учитель как раз подошел.
— Ну, что? Пошли?
И они пошли.
Покинули место сбора и целеустремленно, во главе с их неугомонным, опережающим всех на пару шагов Учителем, как и положено командиру на марше, двинулись вдоль улицы на удивленье оказавшимся в это время на той же улице немногочисленным прохожим. Кое-кто прильнул к окнам близлежащих домов, в основном, правда, женщины, дети, старухи. Всем невдомек, откуда и куда бодро шествуют эти здоровые, цветущие парни. Прямо демонстрация какая-то. Одна старушка даже не вытерпела, выкрикнула в открытую форточку:
— Внученьки! Чего-то дают?
— Вечность, бабуся! — весело откликнулся кто-то из ребят.
— Чего? Чего? — не поняла, не разобрала старушка.
— Ве-ечность! — откликнулись уже почти хором, заразившись общим азартным, веселым настроением
— А почем? — не унималась старушка.
Но ребята уже прошли. Так старушка и не узнала, почем нынче вечность. Огорченная, что осталась в неведении, захлопнула форточку, пошла проведать соседку. Может, та больше знает: у нее со слухом получше.
Уже на выходе из города кто-то из ребят оглянулся, смотрит — за ними, соблюдая какую-то дистанцию, примерно, метров пятьдесят, не приближаясь, но и стараясь не сильно отстать, упрямо идет какая-то девчушка. Со школьным ранцем на спине.
— Учитель, — передал находящийся в этот момент ближе всех к Учителю Матвей, — там, посмотри, за нами подозрительный хвост в лице какой-то молодой особы увязался. Ты ее случайно не знаешь?
Учитель оглянулся:
— Случайно знаю. — Он узнал в их «хвосте» его недавнюю собеседницу Руфину.
— Вы идите, — попросил он, — а я немного отстану. Я вас потом нагоню.
Ребята той же бодрой поступью, почти не снижая скорости, пошли дальше, а Учитель, как и обещал, отошел чуть в сторонку, подождал, когда с ним подравняется Руфина.
— Куда, если не секрет? — спросил Учитель.
— С вами.
— Хм… Учти, нам идти очень много и долго.
— Подумаешь! Я и больше и дальше ходила. И ничего.
— Ты знаешь, куда и зачем мы идем?
— Да неважно.
— И тебе не страшно?
— А чего? С тобой-то! Это если б я за каким-нибудь там… оторвой пошла. А с тобой-то чего мне бояться?
— И все-таки... Не твое это. Я бы тебе не посоветовал. Там, куда мы идем, ты не найдешь себе применения. Будешь лишней. Оставайся там, где ты есть.
— А что мне здесь? Я и здесь лишняя. Никому не нужная. Ты уйдешь, — все опять пойдет по-старому. Я больше так не хочу.
— Да нет, девочка, по-старому уже не пойдет. Потому что ты сама уже не старая, ты уже новая, ты другая. Да и я никуда от тебя не уйду. Я уже с тобой. — Улыбнулся, положил руку на голову Руфины, потрепал ее по волосам. — Мы с тобой уже неразлучны… Возвращайся домой. — Остановился. Остановилась и Руфина. — А чтобы не пошло по-старому… Маленькое скучное наставление… Будь приветливой со всеми. Прежде всего, с теми, кому суждено было стать твоими близкими. Будешь внимательной, приветливой ты, — ответно будут приветливой, внимательной к тебе. Если что-то сразу не станет получаться, — сильно не огорчайся, никогда не предавайся унынию, ни за что, как бы трудно ни было, не опускай руки. И постоянно работай своей светлой головой. Не забывай, что она у тебя на плечах. Думай. А я… Я буду тебя время от времени посещать. Если понадобится, — стану поправлять. Что-то советовать. Или просто как-нибудь загляну к тебе в гости на огонек и спрошу: «Ну, как ты тут, Руфина?! Как жизнь молодая? Давай…выкладывай». И мы с тобой сядем и по душам поговорим.
- Да знаю я вас. Ты только так теперь говоришь, а потом, поди, возьмешь и забудешь.
— Я обещаю тебе… Мне-то можешь поверить?
Подумала, прежде чем ответить:
— Ладно… Так уж и быть: Тебе я поверю. Но только, учти, — тебе, никому больше.
— Ну, вот и договорились! — Поцеловал Руфину, затем пошел от нее, стараясь догнать ушедших вперед.
— А когда? — еще успела выкрикнуть вслед ему Руфина.
— Что?
— Когда в гости-то придешь? Когда спросишь?
— Скоро. Скоро, девочка. Потерпи немного.
Догнал, и не только догнал, но и вновь стал чуть впереди. Как вожак во главе летящей клином птичьей стаи. Острие клина направлено в сторону, где, по всем данным, признакам, ощущеньям должен находиться величественный, одновременно притягивающий и отталкивающий, суровый и страстный, полный угроз и соблазняющий обещаниями вечный город Иерусалим.
Интермедия третья
На сцене удобное кресло. На сцену выходит Некто. Одетый «с иголочки», по последней моде. С максимальным комфортом усаживается в кресло. Манит пальцем кого-то, прячущегося за одной из падуг.
-Да-да, юноша, вас, пожалуйста… Помогите…
Рабочий сцены выходит из-за кулисы , помогает Некто закрепить понадежнее микрофончик на лацкане пиджака.
-Все… Спасибо. Так намного удобнее.
Когда вновь останется на сцене один, обращается в зрительный зал.
-Подытожим?.. Да, подытожим. Пора. А то, я вижу, многие уже заскучали… Впрочем, не все. Кто-то, кажется, даже переживает… Да-да, я вас имею в виду. Третий ряд место двадцать шестое. Дама с биноклем. У вас, кажется даже слезы на глазах. Или я ошибаюсь?.. Женщины… Самые благодарные зрители. С сильным полом всегда немножко другая история… Впрочем, я не о том. Мы о мальчиках. Славных, курьезных, рвущихся в небо, отважных… Бедные мальчики.
На сцену из обеих кулис резво выбегают двенадцать в черных плотно облегающих тело костюмах. В то же время в глубине сцены постепенно все более ярко, зримо высвечивается силуэт огромного Креста.
-Чтоб наши зрители совсем не закучали… Все-таки, давайте не будем об этом забывать, - мы в театре. Скромненький кордебалет.
Из оркестровой ямы начинает доноситься музыка.
-Нет-нет-нет! Только не этот галоп. Посерьезнее, сеньоры музыканты, посерьезнее. Ведь мы , по идее, в высокой трагедии, а не в каком-то, извините, пошленьком мюзикле. Будем соответствовать… Да, так лучше. Намного лучше. Еще более анданте вначале с постепенным переходом в аллегро. И, если можно, как можно больше жалостливых скрипок… Д-да, так… Пожалуй… Совсем хорошо… (Обернувшись, к танцорам). Молодые люди. Пожалуйста.
Те, кто на сцене, в такт с музыкой, приступают к исполнению какой-то пантомимы. Сначала медленно, постепенно убыстряясь в своих передвиженьях по сцене.
-Итак, я продолжаю… И они пошли… Думаете, они первые? Думаете, до них не было ничего подобного? Еще и как было-то. Еще и как будет. Уж вы мне-то поверьте. Это далеко не первый и не последний раз, как я провожаю их. Буйных, отважных, гордых, неистовых мальчиков, обуреваемых жаждой образумить этот мир. Или, если вам отчего-то… Да, я согласен с вами, - чрезмерно пафосно. Если угодно – просто окрылить. Или, если уж совсем просто – возвысить. Так вас вполне устроит?.. Ну, вот и прекрасно! Да, провожаю. А потом наблюдаю, из своего уютного далеко, как они корчатся в муках, истекая кровью, под палящим солнцем... Это опять же не более чем гиперболы. Метафоры, если вам угодно. Вы меня понимаете. Да, так вот. Смотрю, как они трепыхаются, подобно пойманным в силки птицам. А из их воспаленных глоток вырывается последнее… умоляющее: «Или! Или! Лама савахфани?» Что в переводе на понятный вам язык означает: «Боже мой! Боже мой! Для чего Ты меня оставил?».
Каково, спрашиваю я вас, при этом мне? Раз за разом, из столетия в столетие, из тысячелетия в тысячелетие исполнять эту осточертевшую мне роль соглядатая. Каково многократно видеть весь их — этих молодых цветущих парней — весь их скорбный путь. От начала и до самого конца. Стоять, наблюдать, сопровождать и постоянно задаваться все одним и тем же вопросом. А зачем, в самом деле, Он их, своих лучших сыновей, вдохновляет, приводит и оставляет? Вдохновляет, приводит и оставляет. Вдохновляет, приводит… Постоянно задавать один и тот же вопрос и с тем же постоянством не находить ответ на вопрос. (В оркестр повелительно.) Престо! Самое время для духовых!.. Так… А где геликон? Отчего не слышно геликона?
Зазвучал геликон. Те, кто на сцене, трудятся, кажется, уже на пределе их сил. Крест в глубине сцены освещен полностью. С тем, кто на нем.
-Да, так вот… Извините – жарко (Снимает пиджак, ослабляет на себе галстук). Я все-таки о себе… Постоянно задавать и не находить. Каково, спрашиваю я вас, мне? Однако… может, сейчас? Как вы думаете? Попробовать еще раз? Авось, сегодня нам повезет больше? (В сторону кулисы). Эй! Вы! Там! Спите?
На сцену из-за кулисы выбегает тот же рабочий сцены, подает Некто громкоговоритель.
-Отлично… (Тем, кто на сцене.) Все, спасибо, достаточно.
Все, кто исполнял пантомиму, изможденные, кто садится, кто падает на сцену.
(В оркестр). Вам тоже.
Музыка умолкает.
-(В зрительный зал). Полная тишина… (Подождав, когда наступит необходимая тишина, кричит, запрокинув голову, в громкоговоритель). Эй! Господи-и! Вседержитель Ты наш! Всемогущий и всемилостивый повелите-ель! Это я, Твой верный раб, назначенный Тобой на должность вечного искусителя! Ты меня слышишь? (Подождав, когда уляжется эхо). Нет, не слышит. Эта штука совершенно бесполезна (Отдает громкоговоритель тому же рабочему сцены). Я просто… Очень скромно и тихо Тебя спрошу. Будь так добр, просвети нас. Удостой нас ответа, когда же Ты прекратишь распластывать своих детей на кресте? Когда сочтешь возможным прекратить эти муки? (Долго стоит, напряженно вслушиваясь, потом зрителям) Я ничего не слышу, а вы?.. Может, я недостоин? Может, кто-то из вас?.. Нет, никто ничего не слышит? Как жаль. Мы спрашиваем, а ответа нет. Мы спрашиваем, а ответа как не было, так и нет. И что же мне остается после этого?.. Правильно. В очередной раз посрамленному, - просто, как побитому псу, покинуть сцену. (Идет в сторону ближайшей к нему кулисы, но прежде чем исчезнуть вовсе, оборачивается и в зрительный зал.) Но мы с вами еще встретимся. В какой-то другой раз. Потому что, уж мне-то поверьте, это еще далеко-о не конец.
ЭПИЛОГ
1
Мариша, как вернулась к себе после ночного свиданья с Учителем, закрылась на все запоры, и два дня ее никто не видел и не слышал. Два дня по человеческим меркам срок не такой уж и малый, но если спросить Маришу, чем она занималась эти два дня, как проводила время, — она бы затруднилась ответить.
В любом случае, именно настолько праздно, не утруждая себя ничем, не испытывая ни малейшего желанья приложить к чему-то руки, она не вела себя в сознательной жизни никогда.
Слонялась по дому. Как готовящиеся к спячке мухи, какими они бывают поздней осенью. Ходила из комнаты в комнату, с этажа на этаж. Иногда ляжет, полежит, встанет, опять куда-то пойдет, что-то в руки возьмет, повертит-покрутит, положит на место. Ела ли она что-то эти дни?.. Тоже не помнит. Скорее всего, нет, — потому что ничего не хотелось.
Неизвестно, как бы долго она еще продолжала находиться в этом состоянии, если б не почтальон. Она принесла телеграмму, и ей необходимо было, чтобы Мариша расписалась в получении. На звонок в дверь никто не откликался, пришлось раздобыть палку, чтобы дотянуться ею до окон. Постучала в одно окно, второе… Наконец занавеска на одном из окон зашевелилась, поползла в сторону и почтальон увидела прижавшееся к оконному стеклу лицо хозяйки.
— Телеграмма! — прокричала почтальон. Для пущей убедительности показала склеенный надвое кусочек бумаги.
В телеграмме было: «Пришел увидел победил выезжаю целую твой».
Мариша даже не сразу поняла, собственно, от кого эта телеграмма, кого ей считать «своим». Наконец, словно кто-то включил в ней память, высветилось все то, о чем она, похоже, на какое-то время забыла: что у нее есть муж, что он уехал по делам и что совсем недавно она переживала, что он уехал без нее и сомневалась, что без ее консультаций ему будет трудно вести переговоры с проштрафившимися партнерами. Она словно вынырнула на поверхность с какого-то дна, вышла из летаргического сна, сбросила с себя какое-то наваждение.
И ею сразу овладело желание хоть что-то делать. Занялась уборкой в доме. На это ушло у нее пара часов. После этого решила: «Схожу к своим на Кленовую».
Вышла из дома. И сразу ощутила — все в природе как будто упорядочилось. От недавних, так поражающих ее аномалий, не осталось почти ни следа. Обычная для их местности и такого времени года — начало апреля, погода: прохладно, пасмурно, облачно. Под ногами хлюпает грязь. Мокро. Приходится то и дело обходить попадающиеся по пути лужи. Кое-где даже еще снежок не сошел. Да и деревья, если в них всмотреться, выглядят, как положено для такого времени года.
Какие там почки? Какие цветы? Не говоря уже о плодах. Может, где-нибудь там, на юге, а здесь у них все еще, как и положено, только-только начинается. «А, может, мне все это только приснилось?»
На Кленовой, похоже, тоже все, как обычно: каждый занят чем-то своим и что-то другое их уже, похоже, не интересует. Фаина вдруг вздумала перекрасить себе волосы. Стоит перед тазиком, голая по пояс, на руках резиновые перчатки, втирает в себя краситель, растворенная краска безобразно струится по ее щекам, капает в тазик.
— Надоело, Машуля, стоко уж лет все в брюнетках, да брюнетках ходить. Попробую себя блондинкой… Отойди-ка, не то запачкаешься.
Раисочка капризничает, что-то, скорее всего, ее беспокоит, может, зубки, хнычет, все от себя отталкивает, даже на ручки к тете Марише решительно отказалась идти. Словом, даже с ней, обычно такой прилипчивой, приставучей, не позаниматься.
«Братцы-кролики», Семен и Фома, затаились у крыльца дома, оба пыхтят, стараются, мастерят себе по здоровенной рогатке. Видимо, все же сознают, что творят что-то не самое достойное, за что могут получить от взрослых нагоняй, поэтому и появлению тетки не очень довольны. Наконец, тетю Марфу Мариша отыскала около загороды. С топором в руках. Силится забить в землю клин под одним из столбов.
— Зачем вы это делаете?
— Как это «зачем»? Сама не видишь?.. Столбы-то, пощупай, еле-еле душа в теле.
— Что вы говорите? Их же только на днях поставили.
— Да кто ставил-то? Подумай. Неумехи-нескладехи. Все, за что ни возьмись, тяп-ляп. Ты посмотри! Посмотри! Как живые. Им бы токо отрапортоваться, а там — дальше — хоть трава не расти. Их уже не колышет.
Странно все как-то.
— А ты, — попросила тетя Марфа, — раз уж пришла, может, поможешь?
— А что вам надо?
— Да воды из колонки до хлева наноси, пока я тут загородой занялась. Ведра уже там, у колонки увидишь.
Мариша послушно направилась к колонке. Когда уже заполнила оба ведра, подняла их с земли и направилась в сторону дома, почувствовала, как в живот ее изнутри будто что-то уперлось. Она так сразу и присела на корточки, выплеснув себе при этом воду на ноги. Сердце отчаянно застучало, и в глазах на несколько мгновений стало темно. «Что же это такое?» Так она и просидела на корточках, не решаясь разогнуться, пока, не подошла, видимо, каким-то особым нюхом что-то необычное почуявшая тетя Марфа.
— Ты чего?
— Там… — Мариша положила ладонь себе на живот. — Кажется… Что-то.
Марфа, последовав примеру Мариши, также присела на корточки.
— Э-э-э, милая… Да это у тебя, похоже, не что-то, а кто-то. Прежде-то никогда такого?
Нет, с Маришей такое случилось впервые.
— Ну, проздравляю. Дело ясное, что дело темное. Ладно, ты ведра-то оставь. Теперь тебе, чуть что, осторожней надо.
В животе у Мариши успокоилось, вроде никто никакого недовольства ничем не проявлял. «Может, мне почудилось?»
Тем не менее, решила больше не искушать судьбу: осторожно разогнулась, встала во весь рост.
«Пожалуй, есть смысл посоветоваться с врачом».
Разумеется, Мариша была не из числа тех наивных девочек, которые вообще не представляют, откуда, как берутся дети и какими являются первые признаки беременности. Она их знала — и изустно и из литературы. Странно, однако, то, что с ней этого раньше ничего не происходило. Поэтому и вывод тети Марфы показался ей преждевременным. Хотя, конечно, провериться не помешает.
2.
Нет, не преждевременный вывод!
Врач-гинеколог, к которой обратилась Мариша, была ее одноклассницей. Хотя дружбы за ними никогда не водилось (они были в разных компаниях), но никогда и не враждовали. Она живо откликнулась на просьбу Мариши, внимательно ее осмотрела и…
— Ну, поздравляю. Ты уже на четвертом месяце.
— Ошибки быть не может?— Мариша все же решила подстраховаться.
— Исключено.
— Тогда отчего же я до сих пор ничего не замечала?
— Тайна сия велика есть, — одноклассница всегда слыла «юморной». — Ну, что? Может, пойдем и отметим это дело?
Мариша деликатно, чтобы не обидеть одноклассницу, отказалась.
Какой бы убежденной не выглядела врач, сама Мариша продолжала испытывать сомненья. Смущала внезапность. «Уже на четвертом месяце». Ну, как так может быть?
Вернувшись в свой новый дом, сначала решила принять душ. Перед тем, как стать под струю воды, освободившись от одежд и глядя на свое отражение в зеркале, сама себя осмотрела. Ей показалось, живот выглядел, как обычно… Хотя… Несколько раз провела по нему ладонью, погладила и ей… То ли почудилось, то ли так на самом деле и было… Почувствовала, как нечто, лежащее у нее в животе, благодарно откликнулось на ее поглаживание. Как будто немного потянулось. И это стало последней каплей: Мариша, наконец-то, поверила. А, поверив, первым делом прослезилась. Да, как не крепилась, не могла удержаться: слезы обильной струйкой потекли по ее щекам.
И это тоже для нее было необычно: ей так редко плакалось! За всю предшествующую, ей памятную жизнь наберется не более двух-трех случаев.
Поплакав, потом смыв все следы от слез под душем, набросила на себя халат, прошла к окну, раздвинула оконную штору и… не спуская глаз с бегущей мимо дома дороги, стала с нетерпеньем дожидаться возвращенья мужа.
Да, именно с нетерпеньем, хотя совсем недавно, кажется, и вовсе забыла о том, что у нее есть муж. Как будто на какое-то время вовсе вычеркнула этот, связанный с замужеством кусок жизни из памяти. И вдруг все вернулось. И она остро заскучала по мужу. А потом стала мысленно себя ругать.
«Ну, и что же это? Какая же я?»
Когда прощались перед дорогой, договорились, — она будет сообщать ему каждый день все новости о себе. Пусть даже не будет вообще никаких новостей. И что получилось на деле? Стыд и срам. Стыд и срам. Как она ему это объяснит при встрече? А он непременно потребует каких-то объяснений. Неужели придется что-то солгать? Или, все же, скажет правду? «Ты знаешь, ты меня прости, но пока тебя не было, я вдруг взяла и… увлеклась, как маленькая девочка. Голова закружилась. И про всех и про все, кроме него, на время забыла». Вот это будет сюрприз для мужа! «Да? — его первая реакция. — И кто же это, кем ты так увлеклась?» «Даже не знаю, как тебе ответить… Это все было как будто во сне. Даже не верится, что это было со мной. Что мы встречались, говорили с ним». «О чем говорили?» «Да все о каких-то… заоблачных вещах. Ничего определенного. Мне даже сейчас не вспомнить, честное слово. Это было действительно настоящее наваждение.
Но… все это прошло. Без следа. Прости. Тем более что самого-то главного я тебе про себя еще не сказала». «А что именно? Что самое главное?» «У нас с тобой скоро будет ребенок».
Муж вернулся, когда уже наступили сумерки. Мариша к этому времени уже не стояла у окна (из него уже ничего не было видно), а сидела в кресле и перелистывала свежий номер «Юридического вестника», именно «перелистывала» оттого, что на то, чтобы вчитаться и уловить смысл, ей не доставало концентрации внимания. Когда услышала, как через ворота подъезжает машина, мгновенно отшвырнула от себя журнал, и, как девчонка, бросилась к двери, сбежала вниз по лестнице.
Она встретила мужа, когда еще тот, немного замешкавшись, покидал машину.
— Ну, как ты тут? — Поймал ее едва не на лету.
Мариша, только почувствовала на себе крепкое объятие мужа, — расплакалась. Второй раз за день! Муж опешил.
— Ну, ты чего? Чего вдруг ревешь-то? Что-нибудь случилось?
— Нет, ничего.
— А тогда в чем дело? Можешь мне объяснить?
— Могу.
— Ну, объясни.
— Оказывается… Я люблю тебя.
— Что ты говоришь? - Притворяется удивленным. - Вот это новость. А ну повтори.
— Сколько угодно. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Достаточно?
-Нет, повтори еще.
-Люблю. Люблю. Люблю!