Мы с нетерпением ждали, когда сойдет снег в полях и можно будет там «поживиться» прошлогодними колосками или полусгнившей картошкой. Медики и начальство остерегали народ против «употребления в пищу» перезимовавших колосков. Были случаи отравления, о них рассказывали, как о чем-то неизбежном, но люди делали свое: авось пронесет – Господь милостив. Психология голодного брюха несколько иная, чем сытого.
Спасибо тем колоскам, а вернее, комбайнерам и жнецам, небрежно убиравшим урожай.
…Собранные колоски перетирались и провеивались прямо на месте сбора. Два-три килограмма зерна, намолоченного из колосков – это уже голубая роскошь голодных зимних грез о хлебе.
К вечеру зерно просушено и смолото. Утром мы просыпаемся с Володькой от «хлебного духа». Бабушка с ночи «завела» опару, теперь топится печь, на сковороде печется лепешка из «подошедшего» теста. Это для матери, ей надо идти на работу. Я помню спазмы в желудке, когда мы смотрели с кровати на мать, евшую эту лепёшку. Хлебный дух плавал по избе и даже через трубу печи уходил на улицу. Мы забыли его за долгие два, а то и три месяца, живя на одной картошке или мучной «подбойке» в жидком постном супе. С тех пор я не могу видеть без содрогания, как порой по-варварски люди относятся к готовому хлебу.
… Наверное, мне было лет девять или десять, когда мы «артельно» с бабами ходили на первомайские поля собирать «тошнотики». У кого-то узнали, что завтра или послезавтра будут пахать поле, на котором в прошлом году была картошка. Копали и собирали её то ли школьники, то ли приезжие из Казачинска мобилизованные работники. Значит, осталось её в земле немало. Вот только дорога до этого поля не близкая, километров десять. А что поделаешь: голод – не тётка. Собрались, снарядились. Присели на завалинке нашей крайней избы. Тётка Устинья, как командирша осмотрела «команду»: как обуты-одеты, как мешки заплечные держатся за спиной, взяли или нет какие «харчи», чтобы подкрепиться. Дорога-то дальняя, трудная.
« Ну, с богом!». И пошагали. Долго шагали. Силёнки уже были на исходе. «Не отставать!»,- командует наша предводительница.- Считай, уже пришли на место. Слышите, трактор гудит? Наверно, наши «тошнотики» выпахивает». Приободрились, зашагали быстрее. И вот тебе - перед самым полем неожиданность: на пути залитое снеговой водой болото. Вроде не глубокое, но дно его ледяное, Значит, не утонем? И вот ведь - не обойти его, не объехать. Кое-кто – в слёзы, кто-то господа и мать пресвятую богородицу вспомнил. Что столько прошли и всё напрасно.
И опять тётка Устинья выступила вперёд:
- Нечего нюни распускать! Разувайтесь, задирайте подолы повыше, а ребятишки - штаны снимайте, берите их подмышки – и за мной, бегом, чтоб ноги судорогой не свело.
И пошла. Где с кочки на кочку, где: «Ух ты, матушки!»- по колени, а то и глубже. И мы за ней, как утята за уткой. Тоже с визгом, криками, охами. Перебрались на сухое, обтёрлись, попрыгали–погрелись, обулись, оделись и скорей на поле.
А на нём уже люди с вёдрами и мешками ходят, собирают «тошнотики» - опередили нас. Видно, местные. Но вспаханного места много и нам перепадает. Только успевай собирать.
Вдруг на поле галопом врывается всадник и давай с матом-перематом охаживать налево и направо пастушьим бичём всех, кто подвернётся. Визг, крики, стоны, упрашивания.
Люди разбежались с поля, затаились в кустах. И только «опричник» убрался, все снова бросились собирать злополучное пропитание. Опять стали пашню своими обутками утаптывать.
Нам «подфартило»: насобирали столько, что сил бы хватило донести до дому. «Тошнотики» мокрые, холодные - по спине ручейки потекли. Опять это окаянное болото надо «форсировать». С грузом-то с кочки на кочку не шибко попрыгаешь. Вовсе бы не искупаться в ледяной воде. Однако, вернулись домой. Едва доплелись, но пришли в полном составе. Некоторые простыли, в том числе и наша командирша тётка Устинья. Меня, по словам бабушки, «Бог миловал».
На второй день, уже с другой группой женщин, я шел за черемшой на Москвиху. На этот раз поближе – всего за пять километров.
Ох, и вкусные были с устатку драники из тех «тошнотиков», да ещё с черемшой!
Спустя много лет, я попробовал «драники» из нормальной картошки, поджареные на масле. Однако по вкусу далеко им было до тех «тошнотиков», что приходилось едать в детстве.
Не знаю где как, но в нашей деревне во время войны люди были всеядны. Особенно дети. Разумеется, питались чем придётся в пределах морально-этических норм. Не скот же, чтобы есть всё подряд. Едва появлялась лесная зелень, мы переходили на подножный корм. Ели саранки, жевали сладкие цветы медуниц, набивали брюхо петушками - молодыми ростками лесного гороха. Или зарождающимися сосновыми шишками и побегами сосенок. « Сосновая хвоя пользительная, - говаривал наш охотник дед Максим. - Глухари ею всю зиму кормятся и живут, ни какой им мороз не страшен».
В начале июня сосны-соковки кормили нас сочным, сладким, хрустящим лубом. Срубишь небольшое деревце, сдерёшь с него легко отстающую тонкую кору, и проволокой-струной снимаешь одну за одной белые широкие ленты ароматного деликатеса. Уложишь их стопкой в миску - и скорей домой, угостить «вкуснятиной» маму, бабушку, братишку и соседей: дедушку Федота с бабушкой Анной или Костюху. Сколько похвалы при этом наслушаешься, что невольно пообещаешь еще и завтра «попотчевать» . А старшие подгоняют: «Торопись, а то как гляди, сок присохнет».
Особое слово надо сказать о кормилице-пучке. Когда, при каких обстоятельствах додумались люди до «пользительности» борщевника-пучки – не известно. Обстоятельства были, наверно такие же, как и наши - голод. А с голодухи чего не начнёшь жевать, лишь бы «заморить червячка». Вошла эта трава за милую душу в меню деревенских жителей. И многих в голодное время спасла от смерти. Какая-то необъяснимая сила таилась в этом неказистом на вид растении. Очищенную и мелко накрошенную пучку варили в супе, «подбив» его стаканом муки. Её сушили, толкли и добавляли в тесто-для припёка. Этот корм «прибавлял силы» на таких тяжёлых работах, как косьба и мётка сена. Когда сенокосные звенья с песнями возвращались с работы, женщин нередко домохозяйки–старухи хвалили: «Какие вы мастерицы петь! Вон ещё где едете, а вас уж на всю округу слыхать. Будто и не уханькались на работе. И откуль у вас силы беруться?» «С пучек, с чего же больше-то»- весело отвечали певуньи.
Совсем бы невмоготу было переносить военное лихолетье, если бы не огород. Не зря картофель назвали братом хлеба. Когда стало ясно, что на хлеб, как не напирай на колхозы-совхозы - надежды мало, урожаи-то упали до 3-5 центнеров с гектара, а рабочих в городах надо было кормить, стали доводить задания по сушке и сдаче картошки. Картофель требовали для пекарен, чтобы повышать припёк хлеба. А его едва хватало самим людям на пропитание. В основном на картошке тыл одолел войну. Мы и сегодня не можем себе представить даже праздничное застолье без картофельного блюда. Картошка по-прежнему остаётся, если не братом, то сестрой хлеба. За то ей земной поклон.
… Почти каждое лето, бывая в лесу, я не прохожу мимо проросших, набирающих силу, сочных петушков или пучек. Жую, вдыхаю их запахи, вспоминаю наше детство. Благодарю родную природу, что когда-то спасла она нас от голодной смерти.