Среди просторных и как бы приплюснутых сверху трех каменистых взгорков - на землях, отведенных под баштаны, - село и в этот год посеяло все, что выращивало издавна: арбузы, огурцы и дыни.
Здесь на прополке бахчевых под началом жены Гриценяка трудится первая женская бригада, вторая бригада - на поливных землях у Гнилого озера, откуда чигирем подают воду на поля, где посеяны капуста, морковь, брюква, немного лука и чеснока, где темно зеленеют кусты детской забавы - паслена.
Сегодня бригада пропалывает арбузные и тыквенные посадки. Кто помоложе - рвет сорняки руками: так быстрее, кому не по возрасту -те работают тяпкой; где особенно густ и пышен цвет - прореживают и пасынкуют.
По всему южному склону одного из холмов медленно поднимаются полольщицы. День безветренный, небо чистое, жарко, поэтому девки то и дело сбегают вниз, к дороге, где в тени берез, укрытая ветками, стоит бочка воды. У многих расстегнуты, а то и вовсе сняты кофтенки, блузки, донельзя высоко подоткнуты подолы, сбиты платки, кое-кто и вовсе простоволос: мужиков нет, сторож дед Кубельник не в счет, его стесняться нечего; но в таком расхристанном виде только молодые;а мужние бабы, девки - наоборот: одни глаза блестят, лица и шеи тщательно укутаны платками: не дай Бог, солнышко загаром обожжет, потом никакими настоями не отбелишь.
Работа не трудная, пропалывают баштаны по второму разу, чего при единоличном хозяйстве отродясь не делали, и урожай сулится добрым выйти, а все ж не радует сердце, как в прежние годы. Что ни говори, а отныне и он, и эта земля, знакомая до последнего гранитного валунка, - не свое. И тут уж как ни боли, ни ной сердце, сколько ни сердись, ни хлопочи, чтобы работать на бывшем своем земельном лоскутке, что и случилось, когда при первой прополке бригадирша стала расставлять людей по участкам, - все впустую, все ни к чему. Чужая земля. Общественная. Колхозная... Но такая ли уж и чужая? Ведь не раз говорено, да оно и так ясно, что не все же вывезут, что-то да оставят. Конечно, не до отвала есть, но хотя бы два-три раза за зиму детей тыквенным повидлом побаловать, тех же огурчиков в рождественские праздники на стол поставить, соленый арбуз мужику на похмелье из погребка достать, капустки квашеной...
И не поделиться грех. У рабочих, какие по городам, на заводах и шахтах, тоже детки, им этот арбуз в такую же радость и огурчик в охотку, и сам рабочий капустного рассола с удовольствием попьет; они, мужики, все одинаково с похмелья болеют, что в городах, что в селах...
Почему же чужая? Не чужая она - общественная, а значит, народная. Так выходит? Так-то оно так, а все-таки жаль. Так жаль, что слов нет. Это молодым все нипочем. Вон, поглядеть на девок: все к бочке бегают и тут же, не стыдясь, приседают у кустика, либо визжат и блаженно гогочут в березняках, швыряют друг дружке кузнечиков за шиворот, песни орут - ни складу ни ладу, под них только солдатам легко шагать, либо дрыхнут в траве - отсыпаются в перерывах, правят ногти на ногах и оттирают пятки камнями - к вечерницам готовятся: кавалеров-то нынче прибавилось, хоть и высланные... Махнуть бы рукой на все печали да вместе с ними завести свою песню, которую, помнится, еще мать-покойница певала, отдыхала в ней душой, да не поется что-то, не дают покоя думы и эти вот почернелые от времени колышки, сбегающие по бывшим межам с вершины к изножию сопки. Уж их-то бабы расшатывают и рвут из земли куда с большей злостью, чем сорняки...
Время обедать. Бригадницы спускаются в березовую рощицу. На разостланные платки выкладывают хлеб, лук, яйца, у кого есть возможность - сало, и уж как особую роскошь - молоко либо лампадку коровьего масла. Бабы рассаживаются так, как соседствуют дворами. Девки, опустошив материнские узелки с едой, кучкуются отдельно, по своим приятельским отношениям. Так лучше: можешь болтать о чем угодно без опаски схлопотать материнский подзатыльник или наткнуться на сурово-укоризненные взгляды старших.
Мария работает и отдыхает вместе с бабами. После смерти мужа новое вдовье положение сразу и жестко определило ей образ жизни и круг приятельниц. В старухи ее, разумеется, никто не записывал - рано, еще и тридцати нету, но с девками хороводиться тоже как-то не пристало, тем более, что все походило на то, будто и в самом деле кто-то ревнивой рукой правит жизнью Марии. Здесь уж как бы ни было трудно, но будь добра, держи себя в строгости. Конечно, свою судьбу, несмотря на ее выкрутасы, тоже надо устраивать, осудить никто не вправе - пожалуйста, может, второе, а то и третье замужество окажется счастливым, но делать это надо чисто, без грязи, не на чужом горе, и замашки Василины не к лицу Марии. Нести столь тяжелое бремя возложенных людской молвой обязанностей ей особого труда не составляло: замуж в ближайшее время она не собиралась, хотя и знала, что обзаводиться мужем когда-нибудь нужда таки заставит.
От былого замужества ничего, кроме грустных воспоминаний, уже не осталось. Теперь те годы вспоминаются временем постоянных забот по дому с каждодневной стряпней, стиркой, уборкой, шитьем - и все это помимо тяжкой работы на своих четырех десятинах земли. Пока был жив муж, его родители помогали, чем могли, да ведь на всю жизнь не поможешь, не наездишься с советами.
Муж не отличался хорошим здоровьем, несмотря на рост и вид; первое время у него не получалось, он мучился этим, чувствовал себя виноватым, она мягко успокаивала, втайне испытывая безразличие к его мужской слабости; но со временем он окреп, все стало получаться, и даже слишком, и если поначалу смешно было видеть его самодовольство, которое тотчас сказалось и в повседневной жизни, то чем дальше, тем неприятней становилось слышать его смех, храп, табачный перегар, запах пота, замечать неопрятность в одежде, за столом, принимать его желание ночами. Она стала допоздна работать по хозяйству либо засиживаться у соседей, подруг, не пропускала ни одной всенощной в церкви, с особой строгостью соблюдала посты, до глухой поры читала молитвенники перед сном, приводя в благоговение старух, тем самым всячески стараясь сократить общение с мужем, отдалить постылую близость. Открыться ему, объяснить - не могла, и не потому, что такое объяснить, не обидев, невозможно, но оттого, что сама не понимала, что же это, пугая ее, происходит с ней. Неужели этот человек, от которого она теперь бежит, три года назад был желанен и мил? Кто вместе с положением замужней женщины дал ей достаток, неплохую родню и все остальное, о чем мечтают многие бабы? Ни о каком семейном благополучии, в коем все были уверены, не могло быть и речи: само совместное проживание становилось для нее невыносимым.
Она ничего не говорила ни подругам, ни соседям; молчал и он и на все тревожные расспросы приезжавшей матери, первой почуявшей недоброе, только отнекивался или криво усмехался. Он и сам уже давно ничего не понимал. Вначале сердился, раза два тайком побил ее, и она при своем вспыльчивом, дерзком характере окончательно его возненавидела. Он сник, стал попивать и когда так нелепо погиб, то, потрясенная не столько его смертью, сколько криками матери, всеобщим сочувствием, похоронами, Мария через некоторое время ощутила некое облегчение. "Хорошо, что Господь от него детей не дал", - пугаясь грешной мысли и этого облегчения, думала она впоследствии.
На предложения некоторых гуляевских парней, в числе которых был и Семен, о замужестве она отвечала отказом. Отшучивалась: "Еще от первого не отошла". Свою дальнейшую судьбу представляла смутно, от будущего не ждала хорошего. Тетка свою жизнь доживает, родни близкой нету, что же ждет ее в старости? Уже давало себя знать одиночество. Особенно тягостны становились вечера, когда в сумерках взойдет месяц, зажгутся огни в хатах, в похолодевшем воздухе запахнет дымком и по селу послышатся голоса матерей, сзывающих заигравшихся детей к дому, огню, вечере, к тому шумному общению многодетных семей у родного очага под отчей крышей, какое самыми счастливыми мгновениями хранится в памяти до последних дней жизни...
Как-то месяц назад, в самом начале сенокоса, ее подруга, жена Григория Чумака, оставила Марию ночевать у себя. Сам Чумак с бригадой выкашивал дальние покосы, поэтому с ночевкой домой приходил редко. Возбужденная присутствием гостьи, ее вниманием и лаской, пятилетняя дочурка подруги долго не могла угомониться; мать отшлепала ее к ночи, и Мария, успокаивая девочку, взяла ее к себе и постель. Убаюканный ребенок вскоре уснул. Наговорившись вдоволь, уснула и подруга, а Мария всю ночь не спала, теснилась к краю на узкой кровати, боясь во сне задеть ребенка, уже раскаиваясь в том, что не позволила перенести малышку в кроватку, и в то же время, удивляясь себе и любопытствуя, долго нюхала, перебирала в пальцах ее мягкие волосенки. С той бессонной ночи что-то сдвинулось в ее понимании, ощущениях, словно подпорка рухнула, все опасно накренилось, поползло - не удержать никакими молитвами и ответами из требников. По-иному вспоминалось детство, когда ей, при сиротской доле, все-таки неплохо жилось на чужих хлебах при внимании и приторной ласке всего села. Иные дети при отце-матери такого не знали. По-другому виделась и недавняя замужняя жизнь, и нынешняя, вдовья.
Чем плох был муж? Тем, что табаком вонял? Храпел и неопрятно ел? А кто из них не курит, не пьет, не храпит, не душит ночами перегаром? Своего в постели требовал? Глупая, другая бы радовалась, тут уж себя винить надо, коли уродилась такой. Была бы как все - оно б и не пахло, и не слышалось, и не брезгалось, и спать в обнимку было бы в радость. Тумаков пару раз надавал - так правильно сделал: другой бы за ее каждодневное кошачье фырканье по поводу и без повода каждодневно и колотил бы! Да за один попрек в том, что у них нет детей, - с запоздалым раскаянием вспоминала теперь Мария - другой мужик вообще бы выгнал и был бы прав. У его родного брата дети-то есть. Скорей всего, в бездетности - ее вина, еще один выверт судьбы. Не иначе из-за левого плеча шепнули так непростительно больно ударить человека, отдававшего ей силу, здоровье, достаток!.. Пил перед смертью? Может, чувствовал ее приближение? Тогда было бы удивительно, если бы не запил... "А не дурью ли ты, баба, маялась? - часто спрашивает себя Мария. - О чем же ты думала и чего еще хотела бы от жизни? Мало ли примеров для тебя в селе?"
Тот порядок ведения хозяйства, при котором она жила во время замужества, требовал мужской руки. Жалко было видеть, как медленно нищает подворье, приходит в негодность то или иное поделье. Весь запас дров кончился еще прошлой зимой. В нынешнюю сожгли загородки и обрешетники из сараюшки, обрезки досок, сожгли многое другое, что не так уж и требуется двум бабам, но нашло бы применение в мужских руках. К будущей зиме придется, как и всем вдовым в селе, рубить на задах огородов бурьян, в околках - тальник и потом вязанками носить в село, если не дадут быков; на замерзшем озере косить камыш и тоже таскать на своем горбу... А какое с бурьяна тепло? Сидишь у печки - колени греет, а спина мерзнет; спать надо в кожухе и в валенках; вода в хате льдом кроется.
Раньше можно было хоть свою землю в наем отдать, теперь, при колхозе, и ее нету. Общественной стала. От кого ждать помощи? От колхоза? От него дождешься, пожалуй. Крепкие семьи, пахавшие и сеявшие, до сей поры без дров, что ж говорить о вдовах, стариках и тех, кто на мелкой работе, например прополке? Землю-то в колхоз объединили, но хорошо бы вначале души объединить...
Но Бог с ними, с этими мыслями, страхами! Власть своя, авось не даст дойти до побирушек, в случае крайней нужды можно уйти на стройку... Все на стройку, все грозят председателю уйти на стройку. А кем работать на тех стройках? Поставят на самые черные работы. Мужу не хотела лишний раз горячего сварить, рубаху состирнуть, а там на сотни ртов каждый день кухарить, миски после них мыть, плевки подтирать, загаженное белье настирывать или кайлом либо лопатой весь день махать - оно не легче. На стройку... Там что: сытно кормят и мало робят или в дощатых бараках теплее? И если все-таки судьба заставит еще раз выйти замуж, то что за семья на колесах? По чужим углам, без своего закутка, где бы можно было хоть как-то устроиться: стол поставить, без опаски раздеться, помыться, бельишко развесить, иконку приподнять или лампадку зажечь в память родителей, коли нет возможности собрать им на помин друзей-односельчан.
Известно, что за народ на тех стройках, - одни безбожники: обсмеют, обматерят, иконку вышвырнут, а то и вовсе обворуют либо прибьют. Слышано и про семейную жизнь. Народ рисковый, веселый, бесшабашный, сегодня здесь - завтра там, терять нечего. Приобрести - можно. На стройку - без мужа, со стройки - с мужем, а там чей он, с кем разлучила, у кого отняла, скольких осиротила, - неважно. Там не осудят, дома не узнают...
Конечно, не в муже все дело. Нет его - не надо, обойдется как-нибудь без него, три года прожила - не умерла. Мысль о своем ребенке - вот что все чаще бередит ей душу С той самой ночи по сей день она явственно слышит чудный запах разогретого во сне детского тельца. Не судьбы ли это знак? И Мария уже не в первый раз со страхом думает: а будет ли у нее когда-нибудь он, свой ребенок? Может, ей всю жизнь только и останется что помнить тот запах да тайком ласкать чужих ребятишек, как тетка Дуся: лесную землянику развела, смородину, крыжовник, все лето сторожит, воробьев гоняет, лишь бы осенью детвору зазывать, радостно покудахтать над ребячьими головами в рассадничке...
А если она может стать матерью, то как ей родить? Безмужней, что ли? Можно и так, большого ума не надо, но хватит ли ума вырастить ребенка, поставить его на ноги? Заведомо обрекать свое дитя на сиротство при живом отце? И кто он будет, отец-то, и каково ему станет узнать, что это он - отец? И что ответить взрослому сыну либо дочери о нем, когда придет время ответ держать? Да случись такое, роди она - засмеют в селе. Поиздевается народ: вот так монашенка, вот так богомолка, с детства примеченная, не спаслась за молитвами, бес-то сильней оказался, вогнал и ее, схимницу, в грех!.. Да с какими глазами ей потом на люди выйти! Нет, о ребенке без отца и думать нечего. Бог, он каждому судьбу определил. Василине одно, ей - другое...
Но здесь с неожиданной стороны медленно наплывает другое, не менее справедливое: так ли был бы велик ее грех? Конечно, косточки помоют, не без этого, на чужой роток не накинешь платок, но много ли найдется таких, кто вправе осудить ее? У всех же семьи, почти в каждой свои дочери подрастают - кто знает, что может случиться. И разве плохо относятся люди к дочери Илька, родившей в четырнадцать лет от глухонемого шестидесятилетнего пастуха из соседней Кошаровки. Сыну в школу скоро, растет парень здоровым, сама она крепка, весела, живет баба счастливо, свататься приезжали... Или поглядеть на семью соседки тетки Лукерьи. Муж, уходя на германскую, оставил ей троих детей, а вернувшись в девятнадцатом, увидел шестерых. Лукерья, тогда еще далеко не старая баба, усадила их всех рядком на лавке и объявила, поочередно указывая на незнакомых ему ребят: "Вот это тебе хлеб, это тебе картошка; а этот - молоко. Не было бы их, не было б и твоих. А теперь - суди как хочешь!". Что делать мужику? Отходил ее до полусмерти, попил неделю, заливаясь пьяными слезами, на том и кончилось. Права баба. Ее не бить - поклониться бы в пояс. Сейчас мирно живут. Сам он меньших даже больше прижаливает, первый кусок им...
Что ответить взрослой дочери или сыну (кого Бог даст)? Пусть спрашивает - найдет что ответить. Она - мать, жизнь дала, что может быть выше этого? Нет, дети - достойные дети - безотцовщиной не попрекнут. Ведь недаром сказано: Господь бабе при родах все грехи отпускает. Ее вина перед отцом ребенка? А он узнает о своем отцовстве? Нет, конечно. Это будет только ее тайной. Объявит - вот тогда действительно возьмет грех на душу. Ей, значит, дитю радоваться, а отцу? Вдруг он семейным окажется, мало ли... Нет, не скажет, не заставит человека мучиться. А почему мучиться? Он что, убил, украл? К тому же таких "учеников" нынче полно в селах, и ничего, живут, не терзаются, разве по пьянке вспомнят, погладят по голове... И кого же она в отцы выберет? Ну, за этим дело не станет. Чего-чего, а "принять конец" в таком деле они все не прочь, только намекни... А почему бы ей не выйти замуж и не родить от законного мужа? Мало ли холостых мужиков! Господи, да хоть завтра! Найдутся охотники в жены взять, но найдется ли такой, кто наверняка скажет, заверит ее, что новый муж через год (какой год - через месяц!) не опротивеет, не станет гадок и одним присутствием в хате не превратит ее жизнь в нескончаемую пытку? Думать, крепко подумать надо, себя перестроить, прежде чем отважиться на замужество, еще больше - на ребенка... Как это, интересно, она скажет, намекнет, знак подаст или что там еще? Кому? Чтобы она — и мужикам куры строить? Да она со стыда сгорит! Нет, отдать самое себя на всеобщее осмеяние она не позволит.
Правда, появление квартиранта поставило ее в некоторую двусмысленность: - в одной хате вместе с ней живет молодой мужик... Черт бы их побрал, прости Господи! Из трехсот с лишним дворов не нашлось к кому на постой встать, как к безмужней бабе! Когда гуляевцы разместили у себя последних высланных - чеченцев, она радовалась: обошла ее двор великая обуза. А радоваться чужой напасти - грех, за что и наказана: и ей вселили квартиранта, да такого, что она предчувствует: - этот постой добром не кончится. Чужая многодетная семья не подарок, но уж лучше их кормить-обихаживать, чем каждую минуту ждать, когда тебя хлестанут ядовитым намеком. Для чего Семен с Алешкой привели его к ней - понятно, тут голову долго ломать не надо, понятно и желание тетки Дуси принять его, но он-то чем думал, на что рассчитывал? Ладно, она - баба, переживет сплетни, а он куда глядел, о чем мечтал, когда за теми двумя дураками плелся? Теперь кается. Хоть и кормит его тетка, обстирывает, а все равно не житье ему у них. Она же видит. Ходит только поесть да переночевать, все остальное время то на работах, то в разъездах. Даже нужник приказал возле правления выстроить. Илько хвалился: пять трудодней отхватил за помещеньице с резным сердечком... Ей смешно: да разве работа и разъезды спасут от сплетен? Разъезжай не разъезжай, а ночевать-то сходятся под одну крышу.
Позлословить над другой бабой повод весьма хороший, да только не над Марией, и не потому, что умеет ответить одному так, что другой поостережется, - в селе слишком хорошо знают ее, чтобы заподозрить в нечистоплотности. Поэтому напрасно она терзает себя опасениями и грешит на гуляевских баб: прислушивается к разговорам, косится на улыбки подруг, в безвинных вопросах усматривает непристойные намеки - у односельчан хватило ума и сердечности обойти ее враками. Зависть, кажется, замечала, злословия - точно не слышала. Ну а то, что Назар либо дружки его не удержатся позубоскалить, так то народец известный: у них свои счеты с ней, хорошего от них не жди... Марию если спрашивают о председателе, то по делу: можно ли прийти к нему на квартиру вечерком, хотелось бы поговорить с глазу на глаз, а не в правлении, где вечно народ толчется. Не выгонит она? А за что выгонять, какое она имеет право? Приходите, беседуйте хоть до третьих петухов, ей нет дела, все равно с его появлением и чистота в хате не та, и порядок не тот, рушники на иконах табаком провоняли, а самое главное - истаяло то душевное спокойствие, с каким она жила последние годы.
Но все было бы полбеды: сплетни, затоптанные в непогоду просителями полы, долгие приглушенные беседы, крепко сколоченные матом, вонючий дым, сочившийся сквозь дверные щели из горницы, где о чем-то неустанно думает ночами постоялец, - и это было бы терпимо, если бы не его недавняя глупость...
Определенная неловкость, присущая хозяевам и квартиранту, да еще при таком щекотливом положении, прошла со временем. Пообвыкли, исчезла натянутость, и ничего такого, чего она страшилась и пугала самое себя. Но в прошлую субботу, день, который бабы с боем вырвали у правления для семьи, Мария готовила глину, чтобы забить ею в углах хаты мышиные дыры, к ней подошел постоялец и, поговорив о том о сем, вдруг спросил, будто нож вогнал:
- Слышь, Мария, чего спрошу... Когда мы с тобой вместе спать-то будем? Про нас с тобой, наверное, черт знает что брешут, а мы шарахаемся друг от друга. Смешно, мы же взрослые люди. Жизнь нам не в радость, стоит ли обделять себя в малости...
Мария онемела, глаза обессмыслились, повязанный платок вдруг душным жаром обхватил голову, шею и, неподъемной стала лопата, которой она продолжала тупо ворочать жижу в корыте. Хоть и мирно жили, а ждать от него, судя по рассказам, всякого следовало, что и случилось. Хорошо, что за работой спросил: нашла куда себя деть, и спросил-то, подлец, ласково, с улыбочкой, как о пустячке каком, но в глазах - успела заметить, прежде чем головой поникнуть, - опаска, робость непривычная, видать, в этих-то делах трусоват ты, парубоче...
- Можно сейчас, - после долгого молчания, овладев собой, тоже спокойно ответила она и даже попыталась томно усмехнуться. - Тетки нет. Подожди, я руки вымою...
Она прошла к сарайчику, где стояло ведро с чистой водой; пока мыла руки окончательно выправилась и поняла: если сейчас не поставит его на место, жизни в собственной хате не будет. Это - начало, дальше - больше. Или его со скандалом выставлять придется, что неизвестно чем кончится, или самой надо искать квартиру, а то и уходить из села.
Она вытерла руки о фартук, глянула ему через плечо, будто желая убедиться, что их никто не видит, да так, что и он, следуя ее взгляду, недоуменно оглянулся.
- Пошли. Так и быть, выручу... Небось страдаешь?
Он, видимо, готовился к иному: обиде, слезам, негодованию оскорбленной добропорядочности - оттого и опаска, но не к такому обороту. По ее лицу и голосу все понял, и опять непривычная для него растерянность заметалась в глазах.
- Ты погоди... Кто ж днем спит? Давай ночи дождемся... Пошутил я, Маня. Вижу, ходишь чем-то расстроенная, решил посмешить. Не обращай внимания... А ты молодец!
- Нет, Максим, ты не пошутил...
- Ну, начинается... Не убить же, не украсть предлагаю!
- Сядь, поговорим. - Она указала ему на завалинку, сама прислонилась к ставенке окна. - Ты спрашивал и надеялся: а вдруг не откажет баба председателю колхоза? Для того ко мне и на квартиру встал. От Гонтарей тебя выперли, так ты - в отместку - ко мне согласился. Вот, мол, я какой. Вы отказали, а мне отказу нигде и ни в чем не должно быть, даже в этом.
- Не дури, Мария. Говорю тебе: пошутил.
- Когда? Когда к Гонтарям ходил или зараз? Батько с братом отказали, а он теперь на безвинной девке отыгрывается и меня в помощь кличет!
- Кончай, Мария...
- У вас же было что-то. Любил, наверное? Теперь забыл?.. Она голодает! Ходит - и ветром ее, бедную, качает. Там уже одни глаза остались. Двух мужиков обихаживает - готовит, стирает, во дворе копошится. Как только твои глаза со стыда не лопнут!
- Ты бы не совалась, куда не просят...
- Эх ты, мужик называется. А еще партийный!.. У вас осталось зерно с посевной. Отдай его высланным! Леське поможешь!
- Остатки семян отдаем в ясли, детям. Там крохи, до осени не дотянем...
- В ясли отдаете пшеницу и просо. А овес? У Илька в конюшне двадцать пудов припрятано! Своего коня с двух концов овсом набиваешь, любишь верхи покрасоваться. Взял бы да отвез мешок. Либо Ильку приказал, коли самому неловко. Шепнул бы Платохе - тот бы рыбки занес, ухи бы девка поела... Ох, Максим!
- Тебе жалко?
- Жалко!
- Возьми и помоги.
- Хватит мне тебя одного. Что люди скажут: за мужика перед ней откупаюсь? Думаешь, они не видят, не знают?
- Много вы видите, да мало понимаете... Ведь я недавно опять просил Гонтарей отдать Леську. Не знаешь, а вякаешь... Как я могу ей одной помочь? Помогай ей - значит, корми отца и братца. Они пули стоят, но не кормежки от Советской власти... Ты что мне советуешь: свою девку подкармливай, а безвинным детям - кукиш? Кроме Леськи у меня в селе восемьдесят семь голодных детей!
- У него в селе! - передразнила Мария. - Скажи: у людей в селе. Они высланных спасают, а не ты. Вчера пошла к тетке Лукерье за капустой, а та не дала. И есть, говорит, но прости, Маня, не дам. Ее вы****ки выросли в хате тетки Дуськи, а она - миску капусты пожалела. Она эту капусту каждый день по чеченским семьям носит. А у нее самой семеро по лавкам и мужик никуда не гож. Вот она - кормит, она - спасает, а он отдал чужого старого быка в ясли и теперь себя великим благодетелем числит! Брешешь: та миска капусты дороже твоего быка... Ты детьми не заслоняйся. Про тебя речь, про то, с кем спать собираешься... Не любишь ты ее. Ты во второй раз ходил, видать, абы спросить; зараз, небось, рад до смерти, что отказали. Любил бы Леську, так ту козу, что тебе киргизы с Басыря привезли, ей отдал, а не Сичкарю.
- Да?
- Да! Я - баба, ты меня здесь не проведешь... А ты всем помоги, не одной Леське. Посевная кончилась, отдай еще быка в ясли и на пайки высланным.
- Кто же мне позволит? В районе каждый бычий хвост на учете. За человека так не спрашивают, как за быка. Мне еще за того ответ держать: борозденного быка на мясо кулакам? Больно легко у вас получается!
- Тогда так и скажи: боюсь. Гнездилова боюсь, района боюсь, всего боюсь, отстаньте от меня, мне не до высланных. Эх, Максим, совести у тебя и на копейку нету! Да тебе зараз не только быков - себя жалеть нельзя. Ведь половина высланных - твои односельчане. На коленях в райкоме просить Гнездилова, чем бы помочь им! Грех свой великий замаливать! А он думает, с кем бы ему переспать. Со мной, видишь, захотелось. Размечтался! Да я скорей под Юхима лягу, чем под тебя, ирода!
Постояльца передернуло всего, он, бедняга, аж с лица сменился. А что? Отвечать так отвечать, чтоб впредь неповадно было.
- Да кому ты нужна, божий придурок?! С тобой сегодня переспи - завтра все прихожане узнают. Ты же не доходя до церкви всенародно покаешься!
- Слыхали и мы про тебя, душегуба! Ты сегодня со мной переспишь, а завтра, глазом не моргнув, на погибель вышлешь!
- Вот уж точно! Я б тебя самой первой выслал. Сначала тебя с попом, а уж потом бы за кулаков взялся... И черт же меня угораздил на эту квартиру!
Он яростно отшвырнул ногой на середину двора старое ведро, согнувшись кинулся в хату.
- А кто тебя держит? - крикнула она вслед. - Собирай свои манатки и чтоб к завтрему и духу твоего здесь не было!
Он остановился в темной глубине сенцев, повернул к ней бледное, искаженное злобой и страданием лицо.
- Народ смешить не хочется, а то бы не завтра - сейчас бы ушел. К самому сатане, но только не у тебя. Пропади ты пропадом, малахольная!
...Мария лежит с закрытыми глазами и улыбается. Это сейчас она улыбается, а тогда сдержаться, не зарыдать, не кинуться с кулаками на постояльца стоило большого труда.
Над головой едва слышно шелестят листья, сквозь неподвижную вязь ветвей на лицо падает рябой солнечный свет, тепло и ало дрожит под смеженными веками. Неподалеку от огромной, до половины ствола в черных струпьях коры старой березы, под которой отдыхает Мария, - давно забытая всеми могила некогда убитого в междоусобной стычке молодого казаха. От могилы, кроме названия места да кустистых зарослей, ничего не осталось. Сладко и горько, словно напоминая о недожитой жизни, тянет оттуда коноплей и полынью, время от времени в их пахучую сердцевину, где глубоко огруз, покосился и вскоре совсем затянется земельным прахом могильный камень с высеченной тамгой, сонно и тяжело пролетит пчела. Где-то в чаще лесные птицы дразнят сороку, увязавшуюся за бригадницами от самого села и теперь ожидающую, когда они покинут опушку. Рядом о чем-то вполголоса разговаривают бабы, доносится счастливый девчоночий визг...
С того дня постоялец с Марией не разговаривает. Нарочно, чтоб ее уязвить, с теткой часами растабаривает. Слушает старую, объясняет подолгу что-то, - та не нарадуется. Знала б она, с чего такое внимание... А ей сквозь зубы отвечает. К столу садится, когда она из-за стола, курит только во дворе; а взгляды! Все косые, да такие строгие, что от смеха удержаться трудно. Обиделся. А кто виноват? Сам напросился. Чего спокойно не жилось? Она, конечно, понимает: и ему не сладко. Такой махиной руководит, а поддержки мало, свои мужики не очень-то спешат с помощью. Из района тоже, слыхала, не тропятся, только приказанья шлют. И с высланными - болячка, не дает ни сна, ни спокою... Но утешать его она не собирается! Его никто не заставлял. Сам, говорят, вызвался там выселять, а здесь председательствовать. Обижайся, Бог с тобой. Не разговаривай. Ей без него есть над чем подумать. Вот сойдут с квартир последние семьи, она предложит ему искать другую хату, с нее довольно... Дров не выпишет? Быков не даст? Не надо. Она пойдет к Гриценяку - тот дядько с пониманием; когда-то в детстве она жила в семье его матери, хорошо помнит Гордея еще женихом, веселым, добрым парнем: - все жалел ее, на коленях подбрасывал; да и сейчас по-доброму: где ни встретит - остановит, поговорит... А нет - придется идти к Семену: он вроде бы в активистах числится, больше всех орет на собраниях у них. Вот только чем расплачиваться с ним? У него один расчет в голове. У всех мужиков одно на уме...
Время долгого обеденного перерыва кончилось. С дальнего края опушки слышится властный голос бригадирши. Многих он отрывает от сладкого послеобеденного сна. Надо и ей подниматься - пора; кое-кто из баб уже всходит на взгорок, откуда на три стороны хорошо видны мягко-волнистые гряды леса, широко и вольно уходящие в дали, подернутые нежной лиловой дымкой, и лишь в одной стороне, за мелким березнячком, густо синеет нить озера и рядом с ним, на удивительно ровно и чисто очерченной линии горизонта степной стороны, белые хаты родного села.