Государственная премия.
Я написал про все работы, по которым была написана диссертация, но в этот период происходили события, которые непосредственно к диссертации не относились, но тоже заполняли жизнь. Я уже рассказывал про конференцию 1977 года в Цахкадзоре. Там также впервые был представлен доклад и по методу стоячих волн от нашей неформальной группы. Следующая важная конференция была в подмосковье, точнее в Звенигороде, а еще точнее, в пансионате "Звенигородский" Академии Наук. Она была в апреле 1979 года.
В тот год в начале апреля стояла хорошая теплая погода, и мы радовались, что встретим весну за городом. Но не тут-то было. Буквально в первый же день конференции 16 апреля резко похолодало практически до нуля, а потом даже стал падать снег. В результате мы все три дня не выходили из многоэтажного здания пансионата.
На этой конференции впервые была целая секция посвящена методу стоячих волн, включая дифрактометрию. Так как работ тогда было еще мало, то выступали буквально все из нашей группы по очереди. В то время Афанасьев подключил к своей работе Петю Александрова и Эдика Маныкина, они тоже выступали. Афанасьеву надо было показать массовость использования метода.
В 1982 году уже накопилось достаточно интересных работ и Афанасьев с Ковальчуком решили, что пора выдвигаться на Государственную премию. У меня сохранилась газета "Известия Советов народных депутатов СССР" от 12 мая 1983 года, в которой на 3 странице был опубликован список работ, допущенных к участию в конкурсе на соискание Государственной премии СССР 1983 года.
В этом списке за номером 2 была представлена работа "Создание комплекса методов для анализа структуры кристаллов". Авторы работы: Александров П.А., Аристов В.В., Афанасьев А.М., Денисов А.Г., Захаров Б.Г., Имамов Р.М., Ковальчук М.В., Кон В.Г., Лобанович Э.Ф., Пронина Л.Н., Шехтман В.Ш., Шилин Ю.Н. Работа была представлена Институтом физики твердого тела АН СССР в Черноголовке.
Честно признаюсь, что в организации материалов на премию никакого участия я не принимал. В то время я уже не работал с Афанасьевым, и даже не работал с Ковальчуком. Мы все вместе работали в ВИНИТИ и там виделись. Как-то мы с Ковальчуком вместе обедали, и Ковальчук мне сказал: "Афанасьев запретил мне с тобой работать, так что ничего не поделаешь. Но я думаю, что это временно, посмотрим что будет дальше"
Меня все же включили в список, так как статей с моим участием было представлено много, как фокусировка с Аристовым, так и дифрактометрия с Афанасьевым и Ковальчуком. Выше я уже рассказал почти про всех участников. Представлю остальных. Денисов был начальником какого-то завода и обеспечивал внедрение метода вместе с Лобановичем и Захаровым.
Пронина была женой академика Осипьяна, директора ИФТТ. Очень красивая женщина. Мне она очень понравилась, хоть я и видел то ее один или два раза. Шехтман был хорошим экспериментатором из ИФТТ, мы вместе не работали, но хорошо знали друг друга, даже не знаю почему. Он мне всегда нравился.
Шилин был главным конструктором трехкристального дифрактометра, который Институт Кристаллографии изготавливал почти серийно. Я его тоже хорошо знал, когда был постоянно рядом с Ковальчуком. У нас был довольно сильный состав, и очень неплохие работы. Да плюс еще сын президента АН СССР. Вероятность получения премии была очень высокой, почти стопроцентной.
Но был один минус. Не хватило места для Круглова, который сделал пионерские работы по методу стоячих волн. Правда Круглов их сделал совместно с Щемелевым, но Щемелев был старый, и ни на что не претендовал. А Круглов был молодой и агрессивный. Они с Ковальчуком когда-то были хорошие друзья. Но стали соперниками и конкурентами.
Я вспомнил, что в 1976 году в Ленинграде мы и в квартире Круглова тоже были. Ковальчук тогда вслух рассуждал - нанести визит или не надо. Решили все-таки зайти. Круглов в то время переходил на работу в НПО "Светлана", кажется он работал в ФТИ имени Иоффе, но там мало платили, а нужны были деньги. В советское время хорошо платили только старшим научным сотрудникам, докторам наук. Быть доктором наук было очень престижно. Но Круглову еще надо было долго ждать, и он решил поспешить.
Круглов сам хотел получить премию, и, как я недавно узнал от Бушуева, даже делал попытку ее получить. Но для этого надо было любой ценой тормознуть премию Ковальчука. Я не знаю почему Ковальчук не включил Круглова в свой список. То ли действительно не было места, то есть никого нельзя было убрать, ведь больше 12 авторов не разрешалось, то ли просто не хотел.
Но это оказалось роковой ошибкой. Буквально за один день до заседания комиссии по присуждению премий к ним пришло письмо за подписью директора ФизТеха академика Тучкевича. В письме было много грязи про нашу работу. Я читал это письмо, но не все запомнил. Я запомнил, что там было написано, что эффект дифракционной фокусировки был открыт Козьмиком и Михайлюком (ссылка на статью), а не авторами подаваемой работы.
Это была клевета, которая легко опровергалась, но не было времени. Мы просто не успели организовать объяснение за подписью какого-нибудь академика в ответ. Из-за этого письма нашу работу отклонили. Тучкевич конечно не виноват, он подписал то, что ему подсунули его люди, которым он верил. Но Круглов сумел таки тормознуть работу.
На самом деле никакой большой беды не было, можно было подать работу на следующий год. Но этого не произошло, группа просто распалась на два лагеря, между которыми началась война. К несчастью это произошло как раз через полгода после этих событий. А Пронина получила премию на следующий год в составе другой группы.
Получилось так, что предложив Козьмику эксперимент я сам сделал себе плохо. Конечно Козьмик не виноват, и я не виноват. Там было много и других обвинений, притянутых за уши. Но были наверно и справедливые обвинения. У меня нет копии письма, а при чтении я его всего не запомнил. Интересно, что через много лет, когда все утряслось Ковальчук снова огранизовал представление этой работы. Теперь в списке авторов был и Круглов и были новые люди.
Но опять осечка. На этот раз рассмотрение премий просто отменили, произошла реформа порядка выдачи премий. Ковальчук опоздал на один год. В конце концов, совсем недавно по этим работам, точнее по части этих работ, касающихся только метода стоячих волн, получили премию имени кристаллографа Федорова РАН три человека: Имамов, Ковальчук и Кон. Больше трех авторов не разрешалось.
Защита диссертации.
Афанасьев был избран в члены-корреспонденты АН СССР в 1984 году. Чтобы повысить свои шансы на выборах, он с 1981 года стал мне говорить, чтобы я писал докторскую диссертацию. Ему нужен был ученик -- доктор наук. Я же в то время был психологически не готов, более того, какие-то работы шли полным ходом, и я хотел их закончить.
Одновременно мешала и работа с Горобченко и поездки за границу в 1980 и 1982 годах, которые тоже надо было обеспечить какими-то работами. Я понимал, что рано или поздно напишу диссертацию, но не видел смысла торопиться. Наконец, кажется, к концу 1983 года я все же решил начать писать.
Я точно помню, что диссертацию я уже писал в верхней комнате, где поселился третьим вместе с Кононцом и Пушкаревым. Мой стол стоял справа от входной двери. Почему это понадобилось -- не помню. Скорее всего нижнюю комнату у нас отобрали, так как аспиранты к тому времени кончились. Писал я ручкой на бумаге. Я нашел свою рукопись диссертации.
Это было необходимо для того, чтобы можно было править текст, что-то вычеркивать, что-то добавлять. Затем текст перепечатывался на машинке, и потом уже править было сложно. Персональных компьютеров у нас тогда не было. Я не очень мучился, хотя сама процедура была неприятной. Но к тому времени я уже психологически подготовился.
Кстати, я обратил внимание, что в 1983 году у меня в списке публикаций имеется всего одна опубликованная статья. Это означает, что и в 1982 году я уже занимался какими-то другими делами. Самое трудное -- это расставить события во времени. Впрочем, это не так уж принципиально, время все равно не вернуть и ничего не исправить.
Писал я диссертацию очень просто. Ставил перед собой очередную статью и переписывал. Сложнее было с литературным обзором, мне надо было перечислить статьи фактически по четырем неправлениям. Кроме того, требовалось название каждой статьи, значит надо было доставать необходимый журнал и списывать название.
У нас в институте в то время неплохо работала библиотека, поэтому те журналы, что в ней были, можно было найти просто на полке или заказать в закрытом хранилище. А если нет, то надо было ехать в Ленинскую библиотеку. К тому времени я уже имел абонемент для кандидатов наук. Я не халтурил и литературный обзор написал хорошо. Хоть это и отнимало время, но было все равно полезно.
После того, как я все написал, мне надо было доложить ее на семинаре Кагана. Выступление прошло нормально, Каган сказал, что диссертация есть, но для ее успешной защиты нужны хорошие оппоненты, и обязательно должен быть Инденбом. Я сказал, что Инденбом очень не любит Афанасьева, и эта нелюбовь может распространиться и на меня. И мне не удобно с ним разговаривать, он может отказать.
Каган ответил, что сам с ним поговорит. Тут как-раз случился очередной юбилей Инденбома, кажется 60 лет. Каган велел мне заказать для него подарок в институтской мастерской. Оказывается тогда существовала такая практика. В институте была специальная мастерская, которая делала подарки для людей, приближенных к начальству.
Каган стал академиком на тех же выборах 1984 года, на которых выбрали Афанасьева. На объединенный банкет пригласили только старших научных сотрудников, и я на банкете был, даже хорошо его запомнил. Такое ограничение диктовалось тем, что выбранных новых членов академии было много, поэтому число приглашенных пришлось ограничивать. Для Кагана подарок Инденбому сделали. А потом мы приехали на заседание Ученого Совета, посвященное юбилею.
На том Совете Инденбому сделали большой подарок -- дали поговорить. Он очень любил говорить перед публикой, делал это интересно, как артист. Говорил он долго, это была его юбилейная речь. Я из той речи запомнил только про материалы с памятью формы. Он приводил образ в виде автомобиля, который после аварии через какое-то время сам восстанавливает свою первоначальную форму.
А потом на заседании Каган вручил ему подарок, а после заседания попросил его стать моим оппонентом. Инденбом уже не мог отказать. Второго оппонента я выбрал сам. Я захотел, чтобы им был Володя Беляков. Я его мало знал тогда, но он был доктор со стажем, разбиравшийся в эффекте Мессбауэра и в дифракции. Это было очень важно. Я где-то подловил Володю и попросил его быть оппонентом.
Володя был удобен еще и тем, что хорошо знал Кагана, в каком-то смысле они были конкуренты, но Каган был намного выше по уровню, и Володе просто было интересно попасть в его компанию еще раз. Но он мне поставил условие, чтобы я рассказал работу у него на семинаре. А так как у меня было четыре независимых главы, то пришлось выступать четыре раза.
Он тогда был начальником лаборатории какого-то института, я уже забыл. Его лаборатория размещалась в подвале жилого дома на улице Ульянова. К нему надо было ехать на автобусе от метро "Университет". Там и тогда я познакомился с Владимиром Дмитриенко. После каждого моего выступления Беляков учил своих сотрудников: "смотрите, как теоретик должен работать с экспериментаторами".
Ведущей организацией снова был Институт Металлофизики в Киеве, но на этот раз нужна была подпись Кривоглаза. Я снова ездил в Киев, это была уже далеко не первая поездка. И я реально выступал на семинаре Кривоглаза, и рассказал всю диссертацию. Кривоглаз хорошо о ней высказался. В частности, он отметил, что больше всего ему понравился многоволновой эффект Бормана, и моя физическая интерпретация этого эффекта.
А третий оппонент должен был быть членом Совета. Именно по этой причине я выбрал Совет в Осипьяновском институте твердого тела в Черноголовке. Там был Эрик Суворов. Но тут вышла первая подножка. Черноплеков, начальник нашего Отдела, вдруг решил, что хорошую диссертацию надо защищать на нашем Совете. Я ему сразу ответил, что у нас нет оппонента.
Он сказал, что сам кого-нибудь уговорит. И началось. Время идет, а дело стоит, Черноплеков никого не находит, но и не отпускает. Прошло несколько месяцев. Я конечно напоминал о себе, но с начальством трудно спорить. Наконец, он уговорил одного члена-корреспондента, фамилию которого я никак не могу вспомнить. И велел мне показать ему диссертацию.
Тот какое-то время ее смотрел и потом вернул назад, отказавшись от оппонирования. Он сказал, что ничего не понимает в этих науках, а выступать как буратино в кукольном театре не хочет. Только после этого Черноплеков отпустил меня в Черноголовку. Там мою диссертацию конечно сразу приняли, Осипьян отлично знал и Ковальчука и Кагана. С Суворовым тоже не было проблем по той же причине.
В то время я уже снова работал с Ковальчуком, и Ковальчук мне помогал. Но была и еще одна подножка. Диссертацию надо было провести через министерство, а чиновник вдруг захотел ее закрыть, то есть сделать секретной. Я с ним разговаривал, объяснил ему, что у меня все содержание опубликовано в открытой печати.
На это он ответил, что каждая статья по частям секрета не представляет, а вот все вместе -- это уже военная тайна. Пришлось снова просить Черноплекова помочь. Черноплеков долго говорил с ним по телефону, и, наконец, мне дали добро на защиту. Оставалась последняя проблема -- это Афанасьев.
Дело в том, что пока это все тянулось, независимо от меня развивались другие события. Афанасьеву не нравилась активность Ковальчука. Хотя Ковальчук его послушал и перестал со мной работать, но он все равно много чего делал, и Афанасьев уже перестал понимать -- кто из них главный. Ему не нужны были конкуренты на роль лидера в направлении, и он пытался нейтрализовать Ковальчука.
В конце концов, Афанасьев через Аристова договорился с Копецким, директором, чтобы тот взял Ковальчука своим заместителем в ИПТМ (Институт Проблем Технологии Микроэлектроники). Это вполне престижная должность, хоть и не вполне удобно, так как институт находится в Подмосковье. И Ковальчук согласился.
Но во время разговора с Вайнштейном ситуация поменялась. Вайнштейн не захотел отпускать Ковальчука, а чтобы нейтрализовать выгоду и разницу в зарплате, предложил ему организовать вторую лабораторию по методу стоячих рентгеновских волн в своем институте с привязкой к применению синхротронного излучения.
Это вполне устраивало Ковальчука, но совсем не устраивало Афанасьева. Более того, это ставило крест на всех его планах. И Афанасьев сделал очередную глупость, он стал угрожать, забыв про закон Ньютона о том, что любое дейтсвие порождает точно такое же противодействие. Грубостью и угрозами Ковальчука было трудно испугать.
Видимо, через несколько дней после этого разговора Афанасьев нашел меня в актовом зале на заседании ежегодной научной конференции Отдела и задал только один вопрос: "Вы с Ковальчуком работаете?". Я ответил: "нет". Это была чистая правда. Я еще ничего не знал. Больше Афанасьев ничего не сказал, но я сам видимо должен был догадаться, что и не надо работать.
Через неделю или две после этого инцидента мне позвонил Ковальчук и сказал: "Я сейчас поеду в Крылатское, отвезу сына кататься на горных лыжах. По дороге заеду за тобой, и мы поговорим, пока он катается". Мы с ним не ссорились, так что разговор был вполне рабочий. Пока сын катался на лыжах, мы ходили по чистому снегу Крылатских холмов, и он подробно рассказал мне всю свою историю.
Даже про то, что Афанасьев побледнел и долго молчал, когда узнал о решении Вайнштейна. Мне самому это было знакомо. О том, что Афанасьев -- дурак по жизни, я и так уже давно знал. Будь он поумнее, он мог бы возглавить и две лаборатории, и быть лидером любой группы людей. Но он строить не любил, он любил ломать. Впрочем, Афанасьев все-таки знал свою меру. Он не был подлецом, он был способен только на мелкие пакости.
Ковальчук сказал, что теперь он свободный человек, и запрет на работу со мной больше не действует. Более того, он был бы очень заинтересован в такой работе. У них уже есть экспериментальные результаты по измерению внутреннего фотоэффекта (эмиссия электронов в объеме кристалла). В свое время Афанасьев просил эти результаты, но он ему не дал. Теперь мы можем сразу начать работу.
Я конечно понимал что меня ждет, если я соглашусь. Но, с одной стороны, я действительно не боялся, потому что и Ковальчук не слабый человек, и Каган тоже при случае поможет. А с другой стороны, я понимал уже тогда, что из двух будущих лидеров Ковальчук лучше по многим параметрам. Он честнее, благороднее, да и просто умнее во всех отношениях. Может быть он не любит писать формулы и сидеть за компьютером, так на это есть другие люди.
Я согласился, и мы договорились, что до поры до времени будем конспирироваться, чтобы оттянуть скандал. В первый раз мы собрались на квартире Светы Желудевой. Кажется, я тогда только с ней познакомился. Она в то время жила недалеко от нового корпуса Института кристаллографии на улице Бутлерова. Она перешла в новую лабораторию Ковальчука из другой темы, и в то время еще плохо понимала рентгеновскую тематику.
Света была дочкой известного профессора Желудева, который тоже работал в Институте Кристаллографии. А ее муж был математик-компьютерщик. У них на стене висели графики, построенные на графопостроителе, у меня тогда уже тоже такие были. Об этом я после расскажу.
Света была очень интересный человек. В то время она уже заняла мое место около Ковальчука, которое я имел в прошлом. Я с ним долго не виделся, а один он быть не любит. В последующие годы она увидела во мне конкурента своему положению, и мои отношения с ней были не простыми. Но с другой стороны, она почти спасла мне жизнь одной простой фразой, и я за это ей благодарен. Самой ей меньше повезло. Но все это было потом.
А пока мы с Ковальчуком обсуждали результаты и план будущей статьи, жонглируя словами, которые она не понимала, и это ее раздражало. Наконец наступило время обеда. Света притащила кастрюлю с наваристым супом, который она специально для нас сварила, и это было здорово. Ковальчук вытащил флягу с каким-то напитком, скорее всего коньяком, но я не запомнил.
Жизнь снова стала цветной. О том, как я делал эту работу, я расскажу позднее, а сейчас про защиту. Прошло полгода, наступило лето. Работа была сделана, и ее надо было проводить через Экспертный Совет, чтобы получить разрешение на публикацию. Моя защита была назначена на октябрь, оставалось совсем мало времени.
Как и следовало ожидать, Имамов обнаружил статью, тут же доложил Афанасьеву, а тот сразу позвонил мне домой. Он без лишних слов потребовал, чтобы я прекратил работу с Ковальчуком, иначе он блокирует мне защиту. Он сказал: "У нас есть совместные статьи, и я не дам согласия на включение их в диссертацию."
Вообще-то таких статей было не так уж и много, я мог бы переписать диссертацию и без этих статей, но возиться то не хочется. Тем более, что много было всяких согласований. Я не помню, что я ему ответил, но что-то вроде того, что экспериментаторам надо помогать. Если он не хочет, так другие заменят. Не я, так будет другой. Он мне ответил, что я чего-то не понимаю, и советовал подумать.
Я тут же забыл про этот разговор и продолжал жить своей жизнью. Но через несколько дней он снова позвонил и спросил: "Ну что вы решили?". Я в первый момент даже не понял о чем идет речь. А когда понял, то сказал более резко, что я взрослый и свободный человек, и я сам принимаю решения, как мне жить. А вас мои решения не касаются.
Он меня обругал в том смысле, что я порчу колодец, из которого пил, и бросил трубку. Только тогда я заметил, что он очень волнуется, сильно раздражен, и похоже, действительно может сделать еше одну глупость. Ведь если он действительно устроит скандал на защите, то он себе навредит может быть больше, чем мне.
Годы спустя я имел возможность убедиться, что это не совсем так, и люди не любят ссориться с авторитетами, даже если те и не правы. Один раз Афанасьев написал на мою статью в ЖЭТФ резко отрицательную и лживую рецензию, и этого оказалось достаточно, чтобы статью не взяли. Никто не стал разбираться. Пришлось переводить статью на английский язык и напечатать на Западе. Там никаких проблем не возникло.
Немного подумав, я решил позвонить Пете Александрову. Петя с ним работал, Афанасьев был обязан его отцу своим избранием в член-корры. К тому же я знал, что Петя будет защищать докторскую через год на том же Совете. Пете скандалы не нужны. Я сказал Пете, что у Афанасьева похоже действительно крыша поехала, и надо бы его подержать за руки, пока не пройдет моя защита. А потом рассказал всю историю.
Петя сказал, что я тоже хорош, но попросил неделю на урегулирование проблемы. Через неделю Петя мне перезвонил и сказал, что все в порядке, Афанасьев не будет устраивать скандал, но он попросил, чтобы ты перед ним извинился. Ну это уже не трудно. Через несколько дней я подловил его у столовой, в то время все ходили в столовую, и в часы обеда по территории проходили колонны как на демонстрации.
Я подошел и сказал, что извиняюсь за причиненные неудобства, что мы с Ковальчуком помним все его заслуги и всегда будем их отмечать в самом выгодном для него свете. Это не было враньем. Мы так и делали, причем специально, чтобы он не очень рычал. И впоследствие у него лично к нашим текстам никогда не было претензий.
Таким образом, и последняя проблема была решена. Но на мою защиту мы решили все-таки пригласить Кагана, если вдруг Афанасьев передумает и появится в зале, то при Кагане ему будет стыдно. Но на защиту он не приехал. Мы сами приехали в Черноголовку, кажется, на двух машинах. Ковальчук съездил и привез Кагана, а чья была вторая машина уже не помню. Ведь надо было еще привезти оппонентов.
Перед защитой Беляков задал мне несколько вопросов по существенным моментам. Я ему подробно ответил, а потом он отзыв читать не стал, а просто повторил мои ответы. Это меня немного удивило, но выглядело красиво. Вполне возможно, что он отзыв даже если и читал, то не запомнил. А так получилось даже лучше.
У меня была единственная проблема -- плохой слух. Я тогда еще не имел слухового аппарата и реально плохо слышал. Поэтому приходилось подбегать к тому, кто задавал вопрос из зала, и просить повторить вопрос. Через несколько лет у меня появился слуховой аппарат и все стало намного легче. Такие же проблемы у Ирен Шульпиной из той же лаборатории в Ленинграде, где начинал Ковальчук, но ей даже аппарат не помогает.
А последняя проблема, связанная с защитой -- это банкет. В 1985 году начался сухой закон. Я еще заранее пригласил Черноплекова на банкет, но он сказал, что членам партии нельзя пить. Поэтому я решил в день защиты собрать только оппонентов и Кагана на квартире, а так как у меня маленькая квартира и далеко от центра, то я попросил Ковальчука все провести у него. Он согласился, я накупил вина и еды и привез ему заранее. Так что после защиты мы вернулись из Черноголовки и неплохо посидели.
А через месяц я устроил банкет для лаборатории в ресторане Бомбей на Рублевском шоссе в нашем Кунцевском районе и недалеко от станции метро "Молодежная". Банкет был организован как годовщина свадьбы. На этот раз мы были с Ларисой, а вот на защиту она не ездила, так как детей не с кем было оставить. Банкет по случаю защиты диссертации нельзя было устраивать под страхом лишиться диплома. Я также не пригласил Кагана, так как он был единственный член партии в нашем коллективе.
Мы пили рисовую водку и танцевали под новую тогда песню Пугачевой "Паромщик". Максимов нарисовал плакаты про мое хождение налево от жены для общения с компьютером. Эти плакаты до сих пор пылятся на работе. А еще ребята мне подарили пластиковые беговые лыжи Fisher, на которых я до сих пор катаюсь. Ребята тоже помнят тот банкет и остались довольны.
Хоть я и сильно задержался с защитой, но все-таки успел вовремя. В следующем году была поголовная аттестация на работе, и вместо трех ставок ввели пять. Младший, просто, старший, ведущий и главный научный сотрудник. Ведущего давали только докторам. Я был очень молодой доктор. Каган даже спросил меня, а не рано ли мне быть ведущим. Я ответил, что лучше сразу, потому что потом придется еще раз этим заниматься. Он согласился, и я сразу стал ведущим научным сотрудником.
В нашей лаборатории после Максимова раньше меня защитились Аркадий Жернов и Костя Кикоин, причем Костя снова обогнал меня в последний момент. Я раньше написал диссертацию, но позже защитил. Кажется, Костя защитился в том же 1985 году, только в начале, а я в конце.
Продолжение в пятой части