Наверное, с учетом всего случившегося за последние годы, ничего странного не было в том, что ему захотелось хотя бы увидеть дом, где прошло детство. Несмотря ни на что, детство было счастьем – особенно период, связанный с этим местом.
Для начала нужно было, однако, проверить, сохранился ли этот дом вообще. Мало ли что могло случиться с частной застройкой в центре города, тем более в последнее время, когда количество банков и фирм росло не просто в геометрической, а какой-то неподвластной законам логики прогрессии. Еще немного, и каждому гражданину государства, включая неграмотных детишек, будет по собственному филиалу какой-нибудь компании. Впрочем, не ему, типичному представителю бизнесменов среднего класса, критиковать существующую ситуацию. Или наоборот – кому как не ему?
Конечно, информацию можно было узнать через интернет и по телефону. Но ему почему-то хотелось увидеть все собственными глазами. Три часа в дороге и в одиночестве – и он оказался наконец в городе, где не был двадцать два года. Больше половины собственной жизни.
– Мама, подожди меня! – Валерины шажки не успевали за быстрой, как обычно, походкой матери. – Ну, мама! Куда ты?
– Расскажу, когда вернусь. Я скоро, через час буду дома. А впрочем… – Надежда приостановилась, – ладно, пойдем-ка вдвоем. Вместе и решим.
О том, что решать придется не им, а хозяевам, сыну говорить было не обязательно. Впрочем, пусть сразу и поглядят, мало ли – вдруг не захотят брать квартирантку с пятилетним мальчишкой. За последние три года им пришлось дважды менять место жительства, и вот теперь снова... Правда, на этот раз причина была не в повышении цены, которую Надя не потянула бы на скромную рабочую зарплату. И не в слишком резвом Валеркином поведении, на которое жаловалась предыдущая хозяйка. С нынешней, Шурой, они ладили как раз таки неплохо – та, хоть и не всегда соглашалась с Надиными воспитательскими приемами, к Валере относилась по-доброму, а это было одной из главных причин и Надиной к ней симпатии. Одним словом, можно было жить и дальше. Однако довоенной еще постройки двухэтажку, странным образом уцелевшую во время бомбежек и оккупации, по генеральному плану новой городской застройки решено было сносить. Для Шуры, конечно, радость – квартиру получит новую, с центральным отоплением, и вода горячая, удобства все на месте. Ну, а Наде, конечно, вот и новая забота… Спасибо еще, на работе посоветовали – дом на той же улице, где завод, на две половины, места много, хозяева спокойные, и с детьми жильцов брать не боятся. Главное, чтобы запросили не слишком дорого…
Был бы жив Алеша, уже, может, свое бы жилье получили, в штабе, говорят, военным быстро квартиры дают, год-два, и можно заселяться. А они уже семь лет бы как в городе жили, сразу после свадьбы ведь приехали. Да и на хорошем счету Алексей был на службе...
– Вот, кажется, и пришли, – Надя остановилась перед забором, сверяя номер на калитке с бумажкой, которую вручила сердобольная соседка по цеху, советуя жилье. – Ну, стучи сынок, да зайдем, коли пустят. Открывай, не бойся.
Как ни странно, тихая улочка в самом центре провинциального городка почти не изменилась. Пара частных киосков-павильонов, современные вывески с рекламой, но в остальном… Даже дом, где находилась мамина квартира, остался таким же, словно и не минуло несколько десятилетий с момента постройки. Видимо, капитальный ремонт с обязательной внешней отделкой обошел этот квартал стороной. Надо было бы, кстати, ради интереса узнать, кто сейчас – и есть ли вообще – в этой квартире. Окно выглядело так уныло и безжизненно, что казалось, будто там уже несколько лет никто не обитает.
А ведь он прожил здесь почти пять лет. Собственно, это место и было, по сути, его настоящим домом… Мама получила на заводе жилье, когда он перешел в четвертый класс. Валерка тогда, как, впрочем, и обычно, проводил лето в деревне – на каникулы Надя отвозила его на свою родину, где и сейчас жил ее брат с семьей, да и другой родни хватало, вот мальчишка и кочевал то к деду Демьяну, то к бабушке Нюре, но чаще всего, конечно, приходилось оставаться у дяди Васи. Семья у дядьки была немаленькая, своих пятеро детей, и Валера был старше почти всех, так что помогать приходилось немало, к деревенской работе парень был приучен, хоть сам по сути в деревне-то и не жил никогда.
Сначала мама прислала письмо, что само по себе было необычно – деревня находилась всего в пятидесяти километрах, тут и ехать-то по-хорошему было чуть больше часа, но важную новость Надя сообщила родственникам заранее. И уж когда приехала забирать Валеру, в самом начале августа, к чему тоже не привык ни сам сын, ни родня – еще целый месяц можно было бы провести в деревне, – радости матери не было границ. Впрочем, Валерка тогда, с одной стороны, хоть и разделял ее чувства (у них будет своя! Отдельная! С горячей водой и центральным отоплением! квартира), с другой было слегка грустно уезжать от Андрея Ивановича и тети Ани. Правда, жить, как оказалось, они будут хоть и не вместе, но почти рядом, на той же улице – новый дом построили для работников маминого завода недалеко от самих цехов. Так что, успокаивала сына Надя, будешь бегать в гости, если уж так соскучишься…
В гости, действительно, ходили друг к другу часто: на Новый год, на октябрьские праздники и Пасху, поздравляли с днями рождения, которые, по удивительному совпадению, у Валеры и Андрея Ивановича приходились почти на один день – 1 и 2 мая, и всегда выходные эти встречали вместе. Все пять лет, которые сын и мать прожили в квартире вдвоем, дружба с бывшими хозяевами была крепкой. Да и потом, когда Валера уже учился в суворовском и в военном училище, приезжая домой только на каникулы да в отпуск, время навестить дорогую ему семью всегда старался выкроить. И по материнским скупым рассказам знал, что и после его отъезда из Беларуси связь Нади с Матусевичами не прерывалась.
Прервал, по сути, ее он. Не специально, конечно, не сознательно, пытался сейчас он найти не столько объяснение, сколько оправдание собственным поступкам, а точнее их отсутствию. Служба не сильно способствовала частым побывкам дома. Да и когда мама умерла, буквально на второй год после его окончания училища, квартира – не кооперативная – перешла в государственную собственность, приезжать в город детства Валера перестал. Потом женитьба. Своих родителей в живых уже не было, а Вериных он всегда старался уважать и относился и к тёще, и к тестю с теплом, постоянно ездили, помогали. Вот как-то и не получалось приехать…
Только сейчас, когда позади осталась ну, наверное, половина жизни, а может, уже и большая ее часть, со всеми обидами, ушибами, радостями, потерями, – захотелось хотя бы увидеть… А может, точнее – вернуться? Да и то почему-то не в мамину квартиру, а вот сюда. В дом, где когда-то было так много добра…
Уже на зизгаге-повороте, неожиданном для случайных проезжих и – нет, не просто знакомом, таком... памятном, памятью не рук за рулем (подростком Валерка-то тут на машине ни разу и не проехал – откуда было машине взяться?), а эмоций, которые были пережиты на этой улице, от поисков клада до первого поцелуя с соседкой Светкой, он издалека заметил: на месте.
Притормозив «Ситроен», вышел не сразу. Вглядывался в полускрытый за заметно осевшим забором дом и думал: ну, и ради чего он приехал? Вряд ли сам Андрей Иванович жив, он ведь старше мамы лет на пятнадцать, ему уже за восемьдесят должно быть. Даже если в доме и живет кто-то сейчас совсем чужой – что он будет объяснять, кто он такой, какое отношение имеет к этому месту, кем приходится бывшим хозяевам?
Одно из редких и не слишком свойственных ему, особенно в последнее время, импульсивных решений, внезапно показалось Валерию настолько подростково-авантюрным и, называя вещи своими именами, откровенно глупым, что захотелось развернуться и уехать, совершив еще один алогичный поступок. Впрочем, это как раз таки было бы самым разумным. Что толку ковыряться в прошлом, пусть даже и относительно счастливом – «можно в те же вернуться места, но вернуться назад невозможно», всплыла в памяти фраза, вычитанная в юности в какой-то книге. Тут бы разобраться с сегодняшними проблемами в собственной семье.
Ладно. Хватит разглагольствовать. Раз уж приехал, имеет смысл хотя бы заглянуть внутрь. Валера мигнул брелоком, закрывая машину, и направился к калитке.
Дому Матусевичей лет было больше, чем самому Валерию – пожалуй, уже почти под семьдесят. Андрей Иванович, вспомнилось из обрывков разговоров, строил его сам, после войны. А когда-то, еще до этого здесь жили родители его первой жены. То ли во время оккупации, то ли уже при освобождении города тот, предыдущий дом сгорел, родителей, кажется, расстреляли за связь с партизанами – ну да, они же в партизанах и познакомились с той женой. Все это, впрочем, помнилось какими-то отдельными фразами, потому что первую жену Валера с матерью, сняв комнату у хозяина, уже не застали – она умерла, вроде бы, от туберкулеза за несколько лет до этого. Андрей Иванович жил со второй женой и младшим сыном Толиком. Впрочем, младшим его можно было считать весьма относительно – когда Надя поселилась у Матусевичей, ему было уже около двадцати, и почти сразу после их переезда он тоже ушел на самостоятельную жизнь.
Впрочем, скучно и уж тем более одиноко здесь не бывало никогда за все почти десять лет, которые Валера прожил в этом доме. Кроме Андрея Ивановича с супругой и Нади с сыном, жили еще одни квартиранты – семья с дочкой приблизительного такого же возраста, что и Валера, они даже в школу в младших классах ходили одну и ту же. А уж когда собиралась вся хозяйская семья, в доме – большом, просторном, на две половины – становилось даже тесно.
От первого брака, помимо Толика, у Андрея Ивановича остался еще один сын. Кажется, он был неродной, самой первой жены, но привечали и его, и невестку, и чуть позже появившегося внука как своих. Потом женился и Толик. У Ольги Васильевны, наоборот, было две дочери – одна жила здесь же, в городе, вторая после замужества уехала куда-то на Волгу, но каждый год приезжала сама и привозила детей на каникулы, они тут и были почти все летние месяцы, на зависть самому Валерке, которого мать увозила в деревню к родственникам.
А еще постоянно приходили в гости племянники, сослуживцы, соседи, приезжала с ночевками в город какая-то дальняя родня, по утрам все несердито толкались на кухне, спеша кто на работу, кто на учебу, кто по делам, а вечером по традиции все вместе, включая квартирантов, собирались пить чай в зале. Почему-то и сам Андрей Иванович, и Ольга Васильевна именовали по-старинному эту уютную, многооконную комнату с круглым столом посередине, с рисованными местными художниками натюрмортами словом женского рода – не зал, а зала. Да она и была какая-то полустаринная. Чай заваривали в самоваре, не признавая, даже после появления плиты, кипяченой на газу воды. Травы Ольга Васильевна специально высаживала и собирала каждый год – в огороде были и мелисса, и мята, и ромашка, и заросли малинника, и обязательно где-то еще выискивался липовый цвет. Надя, сначала робко, а после, когда и хозяева, и квартиранты, и гости распробовали и не только хвалили, а и рецепты просили, с чувством гордости выставляла свои консервированные запасы: варенья у нее получались отменные, и черничное, и земляника, и брусника, в которую всегда мать добавляла грушевые ломтики.
Самовар пыхтел на маленьком угловом столике, а в центре, занимая чуть ли не полкомнаты, окруженный резными стульями (тоже рук Андрея Ивановича), концентрировал взгляд любого попадавшего в залу стол. Уже прожив в доме Матусевичей несколько лет, а может, и перед самым отъездом, Надя преподнесла хозяевам скатерть, вышитую собственноручно, и с тех пор на все праздники, когда Валера бывал в этом доме, материнский подарок лежал на столе.
А сколько было раздолья в саду! Огород, если и был когда-то, почему-то в памяти у него не сохранился – а вот молодые деревца яблонь и вишенка, только-только набиравшие силу, Валера даже помнил, как появились. Под осень Андрей Иванович принес несколько саженцев, позвал соседа-квартиранта дядю Витю и самого Валерку.
– Мужчин в доме нет больше нынче, постараемся втроем справиться. Первое главное дело в жизни – посадить дерево.
– Как это – первое главное? Или первое, или главное… А еще какие есть, дядя Андрей? – полюбопытствовал Валерка, помогая ровно держать яблоньку, пока Андрей Иванович утрамбовывал землю.
– А главных дел-то и немного на свете, – улыбнулся в усы взрослый мужчина. – Дерево посадить, дом построить, сына вырастить. Можно и не одного...
– Получается, вы уже все главные дела сделали? – ляпнул, не подумав, парнишка, и сам смутился собственной бестактности.
– Получается, вроде как и да… – задумчиво протянул Андрей Иванович. – Ну, ничего, главные или не очень, а дела-то еще найдутся, верно?
– А мой папа, значит, ничего не успел? Ни дом построить, ни меня вырастить – скорее самому себе, только вслух, задал вопросы Валера.
– Вырастить-то не успел, верно. Обидно... Но самое главное, что ты у него появился, сынок.
Отводя в сторону от лица ветку, перевесившуюся через забор прямо возле калитки (может, это та самая яблоня и вымахала, да подрезать некому?), Валера как будто наяву увидел и себя десятилетнего, и тот осенний вечер, когда чужой отец давал ему советы, которые не довелось никогда услышать от своего, родного. И не удалось, в свою очередь, передать собственному сыну.
Звонка у калитки не было и сейчас. В детские годы двор всегда был открыт, и в саду часто можно было увидеть то Ольгу Васильевну, возившуюся с цветами, то кого-то из детей, а то и самого хозяина, пилившего, строгавшего, красившего – мастерящего очередную полезную в доме вещь.
Калитка открылась легко, но скрипнули давно, видно, не смазываемые петли. Валера шагнул внутрь и с облегчением перевел дух: хоть дом и выглядел постаревшим, словно даже уменьшившимся, а может, осевшим в землю, но, видимо, кто-то жил здесь и сейчас: одно из окон было приоткрыто, и легкий весенний ветерок выхватил занавеску из комнаты наружу.
Постучав в дверь, он снова оглянулся вокруг. В саду цвела сирень, яблони, в палисадничке распускались первые тюльпаны. Но в целом впечатление было… не то чтобы заброшенности, а какой-то одичалости, что ли. Как будто руки у нынешних хозяев не успевали дойти до каждого уголка, и природа, чувствуя это, захватывала пространство своей пышностью, буйностью и неухоженностью.
За дверью послышались медленные шаги, и женский голос крикнул:
– Входите, не заперто.
Валера толкнул дверь и увидел пожилую незнакомую женщину, опиравшуюся на палку перепачканной то ли мукой, то ли мелом рукой.
– Добрый день. Может быть, вы сумеете мне помочь…
– Может быть, – улыбнулась женщина, и Валера подумал, что в наше время вообще-то не так уж много людей, даже женского пола, готовых прийти незнакомому человеку на помощь, даже не зная, в чем именно она должна заключаться.
– Я ищу… – Он на секунду задумался, как правильнее сформулировать: не сказать же «Ищу свое детство». – Когда-то этот дом принадлежал Андрею Ивановичу Матусевичу. Он и сейчас здесь живет?
– Нет, – ту же долю секунду помедлив с ответом, качнула головой хозяйка, взглянув на Валеру с доброжелательностью, еще, впрочем, не успевшей перейти в любопытство. – Его уже нет в живых. Он умер четыре года назад.
– Извините… – собственно, дальше и говорить уже было нечего. – Извините за беспокойство, пожалуйста. Очень жаль.
– Может быть, вы войдете? – женщина переступила с ноги на ногу, и Валера непроизвольно подумал, что, во-первых, он, видимо, отвлек ее от какого-то занятия – зря отвлек. А во-вторых, ей, наверное, трудно стоять, раз на палку опирается.
– Да, извините, – повторил он в третий раз одно и то же слово, как нельзя лучше отражавшее состояние растерянности, в котором он сейчас находился. Только к растерянности и смятению, охватившим его на улице, добавились мгновенно возникшая внутри пустота и досада на себя: внезапное желание побывать в городе детства вовсе не обязательно должно было предполагать, что еще и встретиться с этим самым детством удастся.
Женщина отступила в глубину коридора, давая ему дорогу, чуть повернулась и сказала: – Проходите в зал, налево и через комнату, я сейчас руки помою, подождите секунду.
Он перешагнул через порог и машинально ответил:
– Да, я знаю… я здесь жил когда-то.
В комнате, где он не был четверть века, знакомыми остались только широкие подоконники, заставленные цветами, как и когда-то, и расположение мебели: диван у глухой стены, стол посередине, вместо серванта у печки стояла не новая секция, болгарская, наверное, такие были модными когда-то, у них с Верой самая первая мебель в общежитии была, похожая на эту полку.
В проеме между окнами висели старые черно-белые фотографии. Это тоже осталось с былых времен: в детстве такие портреты часто собирали в одну большую деревянную рамку из снимков родственников, сослуживцев, школьных детских праздников. Эту когда-то, наверное, сам Андрей Иванович и выпиливал: точно, из глубины памяти всплыли узорно вырезанные завитушки, он тогда их еще олифой покрывал, чтобы дерево не рассохлось со временем. Человека нет, а его труд остался – и дом, и сад, и даже эта деревянная рамка…
Валера подошел поближе – и узнал…
– Вы здесь когда-то жили, вы сказали? Мне не послышалось? – он чуть не вздрогнул от почему-то удивительно неожиданно прозвучавшего за спиной вопроса.
– Да. Да вот он, я – сорок лет назад. Не похож? – он поднял руку к снимку в нижнем правом углу: Андрей Иванович, Ольга Васильевна, тетя Валя с дядей Витей – квартиранты, которые жили вместе с ними, их дочка Ленка, он сам тринадцатилетний, мама, и внуки хозяев – Ваня, Игорь и Ирка. Они были помладше Валерки, с ними было не сильно весело, гораздо больше интереса вызывала уличная ватага друзей, но иногда ладить можно было и с этими, малыми. С краю, прислонившись к новенькому мопеду, стоял младший брат Андрея Ивановича дядя Митя. Ох, и форсил же он с этим мопедом! А сколько зависти соседским пацанам было, когда дядя Митя не просто готов был прокатить Валерку вдоль улицы, а и доверял ему руль, страхуя собой позади… Такая фотография была и у них, он после суворовского забрал ее тайком от мамы и сильно жалел, когда при очередном переезде этот снимок потерялся.
– Мне здесь лет двенадцать-тринадцать. Изменился, наверное, – Валера улыбнулся. Как будто и правда можно было узнать в нынешнем почти двухметровом шатене за пятьдесят вихрастого скуластого веснушчатого паренька.
– Так вы Надин сын? – Хозяйка прищурилась и улыбнулась – теперь уже не просто вежливо, но и открыто, как знакомому, но улыбку сразу же сменило заметно сдерживаемое напряжение, и женщина опустилась на диван, прислонив рядом палку. – Извините, вы присаживайтесь тоже. Мне тяжело стоять.
– Откуда вы знаете мою мать? – Все вместе: двор, дом, снимки, упоминание родного имени – как будто сложилось в одну общую картинку, словно пазлы, которые так любит его дочка. Не то чтобы ему показалось, будто он вернулся домой, нет. Но от женщины, которую несколько минут назад увидел впервые в жизни, исходило удивительное ощущение комфорта. Приблизительно такое он чувствовал, когда приезжал на каникулы в деревню к родственникам и его забирала на несколько дней к себе двоюродная отцовская бабушка. Она как-то по-особенному относилась к Лешиному сыну. Не то чтобы жалела – Валерка и работал у нее немало, и не задабривала она никогда особенными подарками или вкусностями, но ни от кого потом в своей взрослой жизни он не чувствовал такого абсолютного принятия самого себя, естественного, безоговорочного, безоценочного, не требующего и не рассуждающего.
– Я не очень хорошо знала Надю, – хозяйка смотрела не на собеседника, а на сам снимок, где Валерина мать обнимала сына за плечи. И лицо у нее было смеющимся и счастливым, хотя в жизни такое бывало не всегда. Хороший был фотограф, местный, работал на фабрике вместе с Андреем Ивановичем. И в школу к ним приходил, портреты выпускникам делал в десятом классе. Но у Валеры такого портрета не было – в суворовское брали после седьмого, и хотя мама отговаривала его, пытаясь убедить, что еще три года они смогут, потерпят, а потом можно сразу будет в институт поступать, он настоял на том, чтобы уехать из дома в четырнадцать. Все-таки в училище курсанты были на государственном обеспечении.
– Правильнее сказать, знала не очень долго… к сожалению. Ваша мама была… – женщина замолчала, подбирая слово: – харизматичной женщиной.
– Тогда обычно говорили «сильная».
– Да, и это тоже, безусловно. Но харизма предполагает не только внутреннюю силу, правда же? Это еще и стиль. Такт. Умение себя вести. Это особенная энергетика. И внутренняя красота. Хотя в случае Нади это еще и внешняя, – она снова улыбнулась. Эта незнакомая женщина вообще улыбалась непринужденно, быстро и часто, что в принципе не свойственно пожилым людям, и Валера подумал, что именно это определение подходит ей самой.
Нужно было продолжить разговор, поблагодарить за комплимент, хотя и не ему адресованный, понять, кто же сама его собеседница – называть, даже про себя, ее старушкой почему-то не хотелось.
Словно читая Валерины мысли, женщина сказала: – Меня зовут Татьяна Николаевна, и вам, наверное, тоже любопытно узнать, кто я такая и что здесь делаю, и уж тем более как я познакомилась с вашей мамой.
– Очень приятно, Валерий, – на сей раз улыбнулся он. – Вы, безусловно, правы.
– А давайте мы чайку попьем, и я Вам все расскажу.
Он почувствовал неловкость – пришел-то с пустыми руками.
– Что вы, не стоит, спасибо. Не хлопочите.
– Да вы не стесняйтесь, Вы же здесь почти как дома, – Татьяна Николаевна нащупала рукой палку и, опираясь, привстала. – А насчет хлопот вы не переживайте. Да я сегодня и оладушек напекла. – Валера смутился: еще и на угощение напрашивается.
– Татьяна Николаевна, правда, не надо, давайте лучше поговорим просто. – И, пытаясь отвлечь ее от темы чаепития, спросил: – Вы одна живете здесь?
– Да, теперь уже одна. Я все-таки пойду поставлю чайник, – и прежде чем он успел в третий раз попробовать возразить, хозяйка вышла из комнаты.
– Давайте я хотя бы помогу, – следом за ней Валера шагнул в сторону кухни.
– Ну, помогайте, молодой человек. Здесь уже давно не бывает помощников, тем более мужского пола. – Если бы так сказала его ровесница, можно было бы принять это за флирт. Но Татьяна Николаевна не производила впечатления стареющей кокетки, она скорее была похожа на учительницу, уважающую взрослеющих учеников и способную мягко, но настойчиво вложить в них те знания и нормы, которые она сама считала бы нужным. Самым важным умением женщины и является способность добиться своего, не оставляя при этом у мужчины ощущения насилия над ним. Оказывается, с возрастом это мастерство не исчезает, отметил Валера.
Ему не часто приходилось видеть достойно стареющих представительниц противоположного пола. Нет, здесь дело было даже не в достоинстве, а той органичности, с которой хозяйка дома принимала свой возраст. Она, эта органичность, проявлялась в том числе в ее интересе к собеседнику – как части внешней жизни, уже не слишком подвластной и близкой, но по-прежнему вызывающей здоровое человеческое любопытство. И в то же время в этом интересе не чувствовалось интуитивной зависти.
– Судя по тому, что Вы знакомы с частью истории этого дома, и этой семьи, для вас не будет слишком сложным разобраться в моей к ним принадлежности, – Татьяна Николаевна отставила в сторону чашку. – Собственно, ничего сложного в этом нет. Я сестра последней жены Андрея Ивановича. Как вы, наверное, знаете, Ольга Васильевна, его вторая супруга, умерла от воспаления легких. И хотя общих детей, которым нужна была бы замена матери, у них не было, да и возраст уже не совсем… юный, он все-таки женился снова.
– Да, я помню, мама об этом писала что-то. Вашу сестру, кажется, звали Ириной.
– Ариной. Да, они расписались и жили вместе до самой смерти Андрея Ивановича. Она умерла через год после него.
– Простите, а что с ним случилось?
– Ну, ему ведь было уже за восемьдесят. К тому же, его очень подкосила гибель Толика.
– Толика? Сына?
– Да. Толик ведь был его единственным родным ребенком. И хотя остались внуки, да и старший, которого он усыновил…
– Сашка, да, его я тоже знаю. Так Вы говорите, Толик погиб?
– Все случилось очень нелепо. Он ремонтировал проводку где-то на даче, начинался дождь, а он хотел доделать буквально последнюю розетку, но что-то закоротило, и… Это было за года два или три до самого Андрея Ивановича.
А потом, когда его не стало, у Арины было плохо с сердцем, и она попросила меня приехать сюда. Я до этого жила в Петрозаводске, муж там служил. Но мужа уже тоже нет в живых. Дети разъехались, а нас всего две сестры и было. Точнее, было три, но к этому времени мы вдвоем остались. Вот я и очутилась в этом доме.
Валера слушал об именах, названиях, событиях, не имеющих, казалось бы, никакого отношения ни к нему самому, ни к его настоящей жизни, о людях, давно ушедших или никогда его не знавших, но почему-то все это не было ни скучно, ни странно. Как будто дом вбирал в себя все эти истории, в том числе и его собственную.
Словно почувствовав ход его мыслей, Татьяна Николаевна повернула ход разговора:
– Знаете… Нет, вы наверняка этого не знаете. А ведь до того, как жениться на Арине, Андрей Иванович делал предложение вашей маме.
Видимо, Валерино выражение лица было настолько красноречиво, что рассказчица не просто улыбнулась, а рассмеялась.
– Удивила я вас?
– Очень, честно говоря. Он предлагал маме стать его женой? И она отказалась? Почему? Это ведь было, когда я окончил суворовское, наверное. Ольга Васильевна умерла, когда я уже здесь не жил.
– Да, видимо, вас здесь не было. Ну, а относительно причин… Он ведь был намного ее старше, как я понимаю.
– Да, около пятнадцати лет.
– И потом… мне сложно судить, и может быть, я не права. Простите, ради Бога…
– Было что-то еще, вы думаете?
– Мне кажется, что ваша мама… любила Митю. Брата Андрея.
– Дядю Митю? – На сей раз изумление было еще сильнее.
– Я не уверена. Я ведь недолго знакома была с вашей мамой. А Митя уже был женат к тому времени, они жили с женой в другом городе, он только приезжал сюда иногда. И, конечно же, это всегда были встречи на людях, вместе, в компании, ничего… предосудительного в них не было. Но… Ну, это сложно объяснить – любовь ведь сложно описать, верно? Но мне кажется, это было что-то очень похожее на такое чувство. Причем, может быть, с обеих сторон.
– Дядя Митя?.. Мама… – Валера не то чтобы был растерян – скорее ошеломлен. – Хотя… Вы знаете, мне тоже сложно говорить. Мне тогда было тринадцать, а в этом возрасте уже интересны не чужие чувства. Но может быть, в чем-то вы правы. Они всегда очень тепло относились друг к другу. Не так, как с Андреем Ивановичем. Иначе. Не могу подобрать точного слова – но по-другому.
– Да… Но Митя выбрал богатую жену.
– Может, им мешал я? – Вообще-то похожая мысль уже посещала как-то Валеру и раньше, хотя и безотносительно конкретных мужчин в жизни матери – их просто не было рядом, по крайней мере, он своей мальчишеской интуицией их не ощущал. Да и откуда было браться потенциальным мужьям в послевоенное время? Не хватало женихов для молодых беззаботных невест. А мама была… харизматичной… И с ребенком на руках.
– Нет, что вы. Нельзя так думать. Ребенок не может мешать собственной матери. Иначе она уже не мать.
– А откуда…
– Откуда я знаю, что Андрей Иванович делал Наде предложение? Мне Арина рассказывала. Они ведь, несмотря на это, всю жизнь дружили, и после. Пока Нади не стало. Все дружили, вместе. И как-то ревности не возникало. Может, время было другое. Или люди.
– Люди всегда одинаковы. А время… Времена не выбирают, в них живут и умирают…
– Давайте лучше о настоящем, Валера, – улыбнулась, хотя и не так, как прежде, Татьяна Николаевна. В улыбке была горечь, но горечь светлая. Как будто все, кого они сейчас вспомнили, остались за столом, хотя и не могли участвовать в их разговоре.
– Как ы здесь очутились, в нашем городе? Видите, я говорю – нашем, хотя всю сознательную жизнь провела совсем в других местах. Но вы ведь не здесь живете, верно?
– Да. – На секунду у него возникло впечатление, что сейчас придется, как на экзамене, держать ответ за все, что успел – и не успел – выучить. И объяснять, почему этот вопрос знаешь так слабо…
– Я живу в столице. У меня там бизнес. Не очень крупный, связан с заправочными станциями.
– Да, вам подходит… имидж бизнесмена.
Он в очередной раз отметил про себя, что Татьяна Николаевна часто использует современные слова. А это свидетельство живости мысли, ее соответствия реальности – а не застывания в прошлом. И в то же время она легко погружается в прошлое: чужие судьбы, чужие истории, которые оживают благодаря этим ее воспоминаниям…
– Но вы же были военным, как я понимаю?
– Да. Я окончил суворовское, потом высшее командное училище в Рязани. Там же и служить остался, и женился. Ну, а когда получил майора, началась Чечня.
– А разве у вас было российское гражданство?
– Я же присягу приносил еще в советской армии. А потом, естественно, мы стали офицерами России. Вот после первой чеченской кампании я из армии и ушел. Выслуги у меня уже было достаточно, на пенсию заработал.
– И вернулись в Белоруссию?
– Да, у меня тут однокашник хороший, как раз с суворовского. Он тогда как раз начинал предпринимательством заниматься и меня за компанию позвал. Вот так и сложилось…
– А дети у вас есть, Валера? – переменила тему Татьяна Николаевна.
– Дети? – переспросил он. Как будто не понял внезапного дополнительного задания. – Да… двое. Сын и дочка... Татьяна Николаевна, а кто вы по профессии? У вас очень… – помедлил: – изящная речь. Приятно слушать. И разговаривать с вами очень легко. Такое ощущение, что я давно вас знаю.
– Спасибо. Мне приходилось много говорить и много слушать, может быть, поэтому. Я была журналисткой. Работала в петрозаводских газетах, местных, потом был у нас филиал “Комсомолки”, и там писала несколько лет. – И, немножко помолчав, она добавила: – Я скучаю по своей профессии.
– А здесь? Ведь в нашем городе наверняка же какие-то издания есть.
– Поздно уже. Когда я переехала к сестре, это было сразу после того, как мне стукнуло пятьдесят пять и можно было еще немного поработать. Но пока с переездом, с документами все решалось, потом у Арины было сердце слабое, да и я сама – куда уж мне по командировкам нынче…
– А теперь вы одна в доме живете? – Он поздновато спохватился, что вопрос звучит некорректно, но извиняться, казалось, будет еще неуместнее.
– Да. Но ко мне приходят гости. Сашина дочка вот как раз заглядывает. Потом, я подружилась с соседкой, она живет вниз по улице, там, где к реке спуск – помните?
– Спуск помню, а соседку, наверное, вряд ли знаю. А… – ему почему-то показалось, что не стоит расспрашивать ее о собственных детях: было такое странное ощущение, что их у Татьяны Николаевны нет. – А у вашей сестры никого не было кроме вас из близких?
– Да, никого. У Арины было слабое сердце, я уже сказала, да? Ей нельзя было рожать. А нас у родителей было только двое. Но у меня есть – как и у вас, собственно, – улыбка у нее получилась не то чтобы грустная в этот раз, но какая-то… чуть-чуть более вежливая, чем искренняя: – сын и дочка. Только наоборот, Валя старше, а потом сын. Но они далеко, сын на Севере, в Ухте, а дочь в Петрозаводске осталась. Раз в пару лет выбираются сюда, с детьми на каникулах приезжают.
Она замолчала, и Валера не нашелся что сказать. Да, собственно, и не стоит подбирать слова, чтобы заполнить паузу, когда молчание не угнетает обоих собеседников. А сейчас и было… вот такое уютное молчание.
Уезжать не то чтобы не хотелось. Разговор, такой содержательный, наполненный отголосками прошлого из разных его моментов, всколыхнул мысли, воспоминания и даже эмоции, которые требовали упорядочения, что ли. Но Валера чувствовал, что ему хочется еще вернуться в этот дом.
– Татьяна Николаевна, – он первым нарушил тишину: – А где Андрей Иванович похоронен? Я бы хотел там побывать. Он ведь католик, кажется, был – на кальварии?
Смутно припомнилось, что кальварийское кладбище в городе находилось где-то на окраине города, по центральной трассе, на выезде на московское направление.
– Нет, он похоронен со своей первой женой. В деревне, откуда она была родом. Он так просил. Там же и Толика похоронили. Это километров пятьдесят от города.
– А вы могли бы мне объяснить, как туда добраться? А может, – он на ходу сообразил, что проше всего будет поступить по-другому: – может быть, мы съездим вместе с вами? Если вам не сложно.
– Что вы, Валера… – на сей раз Татьяна Николаевна усмехнулась все-таки с печалью. – Если бы не нога, я бы еще сама как заяц бегала. А так по автобусам сложновато… мыкаться. Но вы ведь, наверное, на машине всюду?
– Конечно. Давайте я заеду. Когда Вам удобнее будет?
– Мне удобнее в любой день, – вот теперь она улыбалась по-настоящему. – Я же не бизнес-леди.
– Татьяна Николаевна, а как вы оказались в Карелии? – спросил Валера, когда они возвращались с кладбища. Он выговаривал ее имя и отчество не скороговоркой, Татьян-Николавна, глотая побыстрее гласные звуки, а вот именно так, неспешно и обстоятельно, и от этого весь разговор приобретал оттенок особого уважения и ощущение остановившегося времени. Точнее, времени, которое не хочется торопить.
Вообще-то ему хотелось спросить о другом – о детях и о том, часто ли они ее навещают, точнее почему и сын, и дочка приезжают далеко не так часто, как ей того бы хотелось. То, что это было именно так, он понял еще в день знакомства с этой новой хозяйкой старого и такого дорогого ему в воспоминаниях дома. Но, во-первых, он вообще-то, как показывала жизнь, опыт и воспитание, не относил себя к людям, которые любят давить на болевые точки других исключительно ради удовлетворения собственного любопытства. А во-вторых, и это было одним из неписаных правил, подсказанных тем же опытом и воспитанием – точнее, сначала воспитанием, а потом уже опытом, Валера никогда старался не задавать вопросов, отвечать на которые ему самому было бы не слишком легко и приятно.
На кладбище они собрались – точнее, выбрался он – через недели полторы после визита в родной город. Сразу после той поездки пришлось срочно уехать в Киев на несколько дней по делам, а по возвращении уехала к родителям под конец своего летнего отпуска Вера, и он занимался детьми – точнее, Марусей, потому что Алешке, в общем-то, не слишком было необходимо ни его присутствие, ни уж тем более внимание. Вообще-то жена всегда брала дочку с собой: старики хотели повидаться с младшей внучкой – единственной к тому же сейчас, у Вериного брата было двое мальчишек, но в этот раз тёща приболела, и решено было оставить Машку дома, на отцовские заботы. Не то чтобы его это сильно напрягало – скорее даже наоборот, но уехать на целый день и вечер возможности, естественно, не было. А взять ее с собой – вряд ли для восьмилетнего ребенка путешествие на кладбище самое приятное времяпровождение в последние дни каникул, да и вообще, вне зависимости от каникул. Хотя вообще-то Маруся любила всякие истории из разряда «когда меня еще не было на свете» и периодически приставала к обоим родителям, и тем более к бабушке с дедом, с расспросами о том, с кем мама сидела за партой и получал ли папа когда-нибудь двойки.
В общем, в итоге на кладбище они с Татьяной Николаевной приехали в самый разгар бабьего лета. Погода стояла тихая, безветренная, и, проезжая мимо убранных, а кое-где и заброшенных полей, он невольно любовался пейзажем. Медленно зарастающие пустой травой пятачки земли с сине-зеленой полоской леса на горизонте и нитями неожиданно выныривающих из ниоткуда речушек тоже напоминали ему детство. Тогда, с мамой, каждое лето на автобусе они ездили в другую сторону: деревня, где родились родители и где похоронен был отец (а позже и сама мама), была севернее. Но картинка, за которой Валера следил через автобусное стекло, почти не изменилась, хотя с тех пор прошло больше сорока лет.
Кладбище было небольшое и довольно ухоженное, как и сами могилы. На надгробной фотографии Андрей Иванович почему-то был не очень похож на того, каким его помнил Валера. Может быть, потому что того, еще довольно молодого, мужчину и этого, на портрете, разделяли не просто годы, но и чувства и мысли, из которых эти годы складывались. И о которых уже никто не будет знать.
Его впервые, пожалуй, так остро и так приближенно к нему самому поразила эта идея – уникальности человеческих переживаний, проживаний каждого момента. То, о чем знали лишь его родители, он не сумел или не успел открыть для себя. И то, что когда-то притянуло его самого к Вере, а Веру к нему, остается тайной для их собственных детей. Тайной гораздо большей, чем все, что последовало дальше, в том числе и со знаком «минус». И может быть, те эмоции, которые соединяли их, разных, в одно целое, так и останутся прочувствованными лишь в их собственных воспоминаниях. Ну, и воплощенными в самих детях. Но это лишь материальное, генетическое проявление того восторга и всемогущества, которое испытывают люди, любящие друг друга, на самом пике своего общего счастья.
А может, так и нужно, чтобы у каждого были воспоминания, принадлежащие только ему самому?
Рядом с могилой жены Андрея Ивановича стояла скамеечка, похоже было, довольно давняя, но тем не менее казавшаяся крепкой на вид. Татьяна Николаевна присела, пока Валера клал у надгробья цветы, и, подождав, помолчав, негромко сказала:
– Человека нет, а память осталась. – И хотя Валера не совсем четко понял, что конкретно она подразумевала, его ли желание побывать на этом месте, лавочку, которую сделал Андрей Иванович, или что-то гораздо более общее, переспрашивать не стал. Развивать тему не то что не хотелось, но как-то… было вроде не совсем уместно, хотя в беседе с Татьяной Николаевной и в первый раз, и сейчас вообще было очень мало неловких моментов. Они сидели молча, думая каждый о чем-то своем и в то же время объединенные этим самым человеком, фактически чужим обоим, к месту успокоения которого сейчас приехали.
– Мне кажется, вы не об этом хотели меня спросить, – Татьяна Николаевна улыбнулась.
– Правильнее будет сказать, не только об этом, – мимолетно взглянув на нее и снова удивившись ее проницательности, ответил Валера.
– Собственно, все достаточно просто, я вышла замуж, а муж мой был военный. Хотя родом он, как и я, из Брестской области, мы вместе в школе учились. Я ведь и по образованию вообще-то педагог, знаете, это было не то чтобы модно – так в наши времена не говорилось, но очень распространенное явление, когда лейтенанты женились на учительницах и медичках.
– Да, в мое время было так же, – договорив фразу, Валера понял, что она звучит не слишком корректно, в конце концов, их разделяет где-то около лет двадцати, а это не такие уж несопоставимые эпохи. И, скрывая неловкость, добавил: – У меня как раз жена врач. А как же вы в редакции очутились?
– Тоже достаточно банально. Алену когда родила, в школе, там, в Карелии, вакансий не было, а в библиотеке не хватало человека, вот меня и взяли на это место. Однажды попросили написать заметку о литературном конкурсе, который проводили накануне Восьмого марта – наши читатели выступали со стихами, посвященными матери, собственными стихами, естественно. Ну, я настрочила три абзаца, отправила, опубликовали ее достаточно быстро, в праздничном номере. А потом как-то и сама начала обращать внимание, не только на библиотечные мероприятия, где-то раза два-три в месяц присылала из нашего городка новости в петрозаводскую газету, какой-то у меня даже азарт появился. Потом мужа повысили в звании, перевели в центр, и я уже сама пришла в редакцию, спросить, не нужен ли им сотрудник – я после филфака могла, в принципе, корректором работать у них. А там на пенсию уходила женщина, мне и предложили сразу в корреспондентки.
Я любила свою работу. Хотя мне часто было жаль, что учительницы из меня не вышло, и я с детьми старалась в редакции общаться, школу юнкора вела. Но вообще журналистика плохая профессия для женщины. Опасная. Моим собственным детям, например, всегда меня не хватало.
– А ваши дети хотели журналистами стать? Это ведь заманчиво звучит, престиж, слава, узнаваемость.
– Нет. Петя, по-моему, в детстве вообще думал, что когда мама дома – это праздник. Я постоянно была в разъездах, командировках, да и отец особо вниманием их не баловал. – Татьяна Николаевна примолкла на минуту, словно не решаясь сама перед собой признать правду, и все-таки договорила. – Я думаю, где-то в глубине души они оба до сих пор мне этого не простили. Поэтому не слишком торопятся приезжать сейчас сюда, ко мне.
– Вряд ли, – возразил Валера. – мне кажется, они скорее гордились перед остальными сверстниками тем, что у них такая необычная мама. А приезжать – знаете, всякие бывают причины. Я вот тоже и к матери в свое время, и к Вериным родителям сейчас не слишком часто езжу, хотя они мне дороги, да и возраст уже… Но так получается. Точнее, не всегда получается.
– А разве мама должна быть необычной? – кажется, не расслышав последней фразы, спросила словно саму себя его собеседница. – Мама – она ведь просто мама, если и допустимо какое-то определение, то самое верное – единственная. Которая есть и должна быть всегда. Даже когда ее уже нет – она все равно есть...
Поскольку Валера, как и большинство, по крайней мере, в его понимании, нормальных обычных мужчин, предпочитал рассуждениям действия, он не особенно анализировал, почему приезжает в город, где родился и вырос, снова и снова. Уж точно не из ностальгии, свойственной кризису среднего возраста, пережитому им лет десять назад, перед рождением Маруси. С течением недель у него появилась идея вывести бизнес за пределы столицы: город, хоть и не слишком большой, выгодно находился на центральной магистрали страны, по направлению к Москве, движение здесь было оживленным, и заправочная станция, предоставляющая техобслуживание, на въезде точно бы лишней не оказалась. Но это скорее была как раз таки идея, пока не перешедшая в стадию необходимости немедленной реализации, дел хватало и на месте. А между тем почти каждую неделю он выбирался навестить Татьяну Николаевну, и пожалуй, это и было главной причиной его поездок: Валере нравились эти встречи, беседы, нравилась сама эта пожилая женщина и уют старого дома, которому она умудрилась придать какое-то свежее, несмотря на собственный возраст, очарование.
«Догадывалась бы об этих встречах Вера, – усмехнулся он про себя, выруливая на улицу детства, которую именно так мысленно и называл все годы. – Хотя, может, что-то и чувствует, да виду не подает».
Жена и тогда, десять лет назад, и сейчас, недавно, переживала свои тяжелые эмоции молча. По крайней мере, скандалов и даже ярких, врезавшихся в память и Валеры, и детей ссор в самый сложный период их брака Вера не допускала. И порой ему казалось, что может быть, такое умение держать себя в руках и вести с достоинством не самая лучшая, точнее не самая легкая черта в характере супруги.
Он вырос в семье, где не было отца, и представление о том, как должны в семье решаться какие-то проблемы, складывалось у него скорее из случайно подсмотренных ситуаций: у маминых родственников в деревне, куда обычно его отправляли на летние каникулы, у одноклассников, и позже, безусловно, у самих Вериных родителей. Хотя и нельзя было сказать, что они часто ссорились, да и не так много времени Валера с ними все-таки проводил. Но, похожая на мать и внешне, и в поведении Вера все же не так легко позволяла настроению брать над собой верх. Возможно, в этом сказывалась профессия: попробуй лечить людей, когда расшатаны собственные нервы. И хотя в большинстве своем жена не скрывала собственных желаний и недовольств, в том числе по поводу их отношений, с Ириным уходом в ней самой что-то словно омертвело или, по крайней мере, застыло так глубоко и невозвратимо, что непонятно было, сможет ли еще кто-то или что-то со временем растопить и уничтожить эту вечную мерзлоту.
«Вообще надо как-нибудь все-таки рассказать, куда и почему я езжу, – подумал он, прежде чем выйти из машины, – решит еще, чего доброго, что у меня появился кто-то».
Калитка – впервые на его памяти, не только за последние недели, а вообще за всю сознательную жизнь, начавшуюся, собственно, для него именно с этого дома, – была заперта. Это было непривычно и как-то раздражающе. Валера не всегда звонил, предупреждая о приезде, но с другой стороны, мало ли куда могла хозяйка выйти – в магазин, к соседке, где та живет, Татьяна Николаевна ведь ему как-то рассказывала, вниз к реке спуститься, только дом он не помнил точно. Да и в конце концов, может, просто прогуляться вышла.
Какое прогуляться – конец октября на улице, вот-вот дождь хлынет, и ветрено с самого утра. И куда ей с больной ногой гулять-то?
Валера рассердился прежде всего на самого себя. И потому что не позвонил, и потому что не понимал, куда может отправиться Татьяна Николаевна, и сильнее всего потому, что давно собирался купить ей мобильный телефон, но опасался, что она не примет такой подарок просто вдруг, и он решил это дело отложить до новогодних праздников.
Может, она действительно в магазин решила сходить или на почту какую, пенсию обычно ведь на почте получают? Хотя на карточки уже постепенно переводят даже пенсионеров, хоть здесь и не столица, но и не глухая деревня все-таки.
Банкоматы в Минске в последние полгода начали расти – Валере неожиданно вспомнилось любимое мамино выражение – как грибы после дождя: почти в каждом мало-мальски крупном магазине, на тех же почтах и в административных зданиях появились «коробки, которые дают денежки», как их окрестила Маруся. Он и сам уже заключил договор с отделением коммерческого, но довольно популярного банка на установку на пяти своих заправках нового, облегчающего таки жизнь устройства. И хотя за бензином и соляркой обычно без денег владельцы авто не приезжали, расчет Валерия Алексеевича был прост: сколько в кошельке денег лежит, столько литров водитель и купит. А когда снимет наличные или даже переведет сумму по карточке (эта функция отдельно оговаривалась при подписании документов), вполне может оказаться, что объем покупки гораздо солиднее. Он и по себе успел уже заметить, что с карточкой расходы становится объемнее, что ли: за один раз покупаешь гораздо больше, чем привык, рассчитываясь купюрами из бумажника.
Куда же она могла деться все-таки? Подождать, что ли? Валера вернулся к машине и включил двигатель: крутанется он пока по городу, окинет взглядом, где здесь действительно можно будет попробовать открыть свой филиал. И кто окажется в конкурентах.
Никогда Татьяна Николаевна не понимала людей, способных спокойно относиться к возможности пребывания в больнице. Возможно, сказывались последствия ее первого собственного столкновения с отечественной системой здравоохранения: впервые она оказалась в реанимации в подростковом возрасте. И после этого любую необходимость лечиться стационарно всю жизнь Таня воспринимала как наказание за какой-нибудь проступок, совершенный накануне, причем не в прямом, касающемся здоровья смысле (не долечила ангину, перешедшую в бронхит, а после в воспаление легких, лежала на сохранении первый раз из-за низкого гемоглобина), а скорее в метафизическом.
Вот и сейчас, вынужденная коротать неделю на больничной койке, она задумалась, что же на сей раз она умудрилась сделать неправильно. Вроде как причин и оснований себя корить под старость было уже не так и много, и мысли ее чаще обращены были не столько к непосредственному настоящему, сколько к далекому прошлому.
Грехи женщины, как правило, связаны с мужчинами. И даже если они затрагивают другие аспекты жизни, все равно первооснову нужно искать в любви. Или ее отсутствии.
И Арине, и Тане, и даже старшей из сестер, Марии – или может быть, особенно ей – всю жизнь не хватало отцовской ласки. Отец их, Николай Иванович, погиб накануне самой Победы в Венгрии, где он, кадровый офицер, чудом уцелевший в мясорубке тридцатых, с двумя ранениями встретил май сорок пятого. Маше было десять, Арине шесть, а Тане четыре года – она родилась в начале войны и отца своего ни разу не видела.
Мария замуж так и не вышла. Поколение послевоенных девчат, вроде более благополучное по сравнению с овдовевшими невестами, в каком-то смысле оказалось и более печальным. Их мальчики, в двенадцать-тринадцать лет вынужденные взять в руки оружие и наравне с мужчинами партизанить в болотах и взрывать поезда, после победы оказались слишком взрослыми для своих ровесниц. Пережитое отдалило их всех от романтики первой любви и многих – от самого желания делить с кем-то то, что невозможно нести в одиночестве. Много позже, уже работая в Карелии, Татьяна Николаевна столкнулась с человеком, чья юность прошла в партизанской бригаде на Витебщине. Она и сейчас не могла спокойно вспоминать, с какой горечью тот рассказывал о своих подвигах. «Из нас делали пионеров-героев – и мы, многие, ими действительно были. Но какой ценой… Отец был на фронте, коммунист, до войны – председатель колхоза. Маму и старшую сестру немцы изнасиловали и расстреляли почти на моих глазах, мне было тогда четырнадцать. Я возвращался из леса вечером, был связным у партизан, уже почти подходил к дому и услышал через окно ломаную русскую речь, окрики вперемешку с мамиными рыданиями. Она умоляла не трогать Валю. Их было трое. Потом я лично убил каждого. И еще двоих.
Знаете, я хотел лет через восемь после войны жениться, встретил девушку, красивая, добрая, чистая была. Мне хотелось детей, чтобы остался след, память, кровь – не моя, та, что на мне, извергов этих кровь… а мамин след на земле, ведь я единственное их с отцом продолжение. Но не смог ей рассказать. Она бы не поняла – или я слишком боялся, что не поймет… Уж лучше все со мной и закончится…»
Арина встретила Андрея Ивановича, когда ей было уже за тридцать. Хороший был человек ее муж, добрый, порядочный. Жаль, что детей у них не должно было быть. Хотя сестра и воспитала чужих как своих, и внуков любила не меньше, чем почти родных Таниных, Татьяна Николаевна знала, что отсутствие ребенка всю жизнь ее мучило, и как женщину, и как жену. Никогда Арина об этом не говорила мужу, но ее постоянно угнетала мысль, что обеих предыдущих жен он любил, а ее – жалел. Хотя в чем для сестры заключалась разница между любовью и жалостью, Татьяна так и не смогла понять даже под старость. Для нее любовь была всегда связана прежде всего с заботой и желанием помогать дорогому человеку.
До тех пор, пока она не встретила Антона.
Даже сейчас, спустя тридцать с лишним лет, когда уже давно не было в живых ни его самого, ни Максима, единственного ее мужа и отца ее детей, когда сама она уже ну пусть не совсем дряхленькая, но все-таки семидесяти с гаком летняя старушка, Татьяна Николаевна не могла вспоминать без трепета все, что ворвалось в ее обычную, спокойную семейную жизнь никому, кроме нее, непонятным ураганом, взбудоражило и перевернуло саму эту жизнь, а главное – ее душу, навсегда ее переменив, и ушло, исчезло так же неожиданно и загадочно, как возникло.
Вообще-то среди сестер считалось, хоть и не говорилось вслух, что именно Татьяне в жизни, и уж тем более с семьей, повезло больше остальных. Не то чтобы ей завидовали, это просто принималось и Марией, и Ариной как данность: у одной не было даже мужа, у второй – детей, а Танин Максим – порядочный, добрый, не пил, не гулял, руки толковые, голова на месте – что еще нормальной бабе для счастья надо? И когда сестра встретила другого мужчину – а это случилось после двенадцати лет семейного стажа и двоих рожденных в хорошем браке детей – да не просто встретила, а еще и захотела развестись, и пыталась от Максима уйти – сестры этого просто-напросто не поняли. Да и не только сестры – понятно, что муж этого не понимал, но беда в том, что и Таня-то сама толком не могла даже себе объяснить, как же так получилось.
Они познакомились уже когда она работала журналисткой – собственно, благодаря профессии и встретились. Нужно было взять интервью у собеседника, который славился крутым характером и жестким нравом и разговаривать с газетчиками отказывался традиционно. Практически все сотрудники редакции, независимо от отделов, в которых работали, и тем, которые вели традиционно, уже пытались, и не единожды, связаться с главным архитектором Петрозаводска. Хотя бы для того, чтобы выяснить планы строительства в городе и области на ближайшую пятилетку: квартирный вопрос волновал больше половины коллектива, а уж читательские письма по этому же поводу стабильно раз в неделю приносила в редакцию местная почтальон тетя Даша, да и звонки с просьбой написать материал на животрепещую тему тоже не были редкостью.
Но Антон Игоревич Пожела не желал фигурировать в газете “Ленинская правда” ни в качестве эксперта, ни в качестве ответчика, ни даже интервьюируемого, и принцип этот оставался неизменным вот уже четвертый год.
Молодую журналистку Татьяну, которую еще и по отчеству не всегда и не все в редакции называли, несмотря на то, что это журналисткой она была начинающей, а так-то, по жизни, уже четвертый десяток разменять успела, редактор даже и не пробовал нагрузить заданием, изначально обреченным на провал.
Тем сильнее оказалось удивление всего коллектива, когда Татьяна на очередной планерке заявила, что у нее готов материал с товарищем Пожела, да-да, тем самым – впрочем, однофамильцев, как не поленилась она проверить по телефонному справочнику, у главного архитектора в Петрозаводске не было. Собственно, подсказкой ей и послужил этот самый телефонный справочник. Вместе с номером и фамилией там значился адрес: ул. Красногвардейская, д.15. Как показала проверка на местности, дом этот был не то чтобы старый и плохой, но и не из числа тех, где жила городская номенклатура – в заводской части города, обычная хрущевская пятиэтажка. Результаты наблюдения Татьяну успокоили: следовательно, товарищ Пожела, Антон Игоревич, не относил себя к числу барского начальства, которому нынешний профессиональный статус автоматически должен обеспечить социальные привилегии. Безусловно, это делало ему честь как лицу, облеченному определенной степенью власти, но этого было маловато, чтобы написать толковый журналистский текст, способный хоть частично ответить на читательские вопросы.
Не мудруствуя лукаво, Татьяна записалась на прием, благо, каждый второй четверг месяца архитектор принимал у себя обычных посетителей, точнее – просителей. Просить она, конечно, ничего не собиралась, ни для себя, ни даже для газеты, не станешь же умолять: поговорите со мной, иначе меня с работы выгонят. (Такая идея мелькнула в Танином сознании, но довольно быстро исчезла, сменившись более рациональными. Унижаться, даже ради работы, она не хотела и не собиралась. Унижаться, вообще, по ее мнению можно было в жизни только в двух случаях – ради своих детей и ради родителей. И то, если никакие другие приемы не помогают.)
В общем, действовать решила по обстановке. Информации о главном архитекторе в газете, в местной библиотеке и даже в отделе кадров исполкома, куда Татьяна не преминула наведаться, было не так уж много: переведен Пожела из литовского города Каунаса, откуда и родом, окончил там же политехнический институт, а позже заочно – инженерно-строительный факультет Ленинградского политехнического университета. Проработал на родине почти двадцать лет, причины переезда, естественно, в биографии, которую по большому секрету, нарушая должностную инструкцию, согласилась все-таки Татьяне показать молоденькая девчушка в отделе кадров, не указывались. Негусто, в общем. Да и она сама не великий знаток архитектурной тематики.
Но поскольку материал сделать очень хотелось, Таня уселась за список вопросов. Было их, кажется, около десятка, большинство она выбрала из читательской почты. Но поразила Антона вовсе не ее добросовестная работа с письмами и даже не то, что, готовясь к беседе, неизвестная журналистка проштудировала всесоюзную программу строительства ближайшей пятилетки, в которой ни слова не говорилось о Петрозаводске и Карельской АССР в принципе. Изумил его первый вопрос. Приблизительно на такую реакцию Татьяна и надеялась, задача была – поразить собеседника. Правда, личных намерений у нее изначально не присутствовало, и только потом она уже сообразила, что, действительно, попадись она к кому-то другому со своей дерзостью, неизвестно чем бы еще дело закончилось.
– Как вы считаете, Антон Игоревич, – сразу же после стандартно-торопливого приветствия и предложения садиться она приступила к теме, – все ли ваши подчиненные на практике реализуют третий, четвертый и пятый принципы морального кодекса строителя коммунизма? (Забота каждого о сохранении и умножении общественного достояния. Высокое сознание общественного долга, нетерпимость к нарушениям общественных интересов. Коллективизм и товарищеская взаимопомощь: каждый за всех, все за одного.) И, – увидев, как равнодушие в его глазах медленно меняется на какое-то пока непонятное ей впечатление, для которого сходу она не смогла подобрать слово, добавила неторопливо: – Или это все-таки относится только к партийным работникам?
Позже он признался, что заподозрил в ней не столько молодую журналистку (беспартийную, как ни странно), сколько опытную стукачку. Хотя опытной как раз таки не пришлось бы изобретать такую откровенно белыми нитками шитую провокацию, смеясь, возразила ему Таня, все было бы сформулировано гораздо изящнее и тоньше.
Интервью в газете, правда, началось с гораздо более общего вопроса, уместного в официальной тогдашней прессе, и его-то как раз Татьяна уже давным-давно забыла.
Вместе с интервью начался их… никогда она не любила пошлое слово «роман», применимое разве что к рыцарским историям в духе обожаемого ею в детстве Александра Дюма с его «Двумя Дианами» и «Графом Монте-Кристо». Разве можно историю Анны Карениной или чувства Татьяны к Онегину назвать романом?
Началась мучительная, болезненная, тайная двойная жизнь. В которой она любила двух мужчин и обманывала тоже двух. Сначала – душевно, потом, спустя год, уже и не только. И было этого счастья, несмотря на всю вину, боль и обиды, отпущено ей на два с половиной года…
В дверь негромко постучали, и через секунду в палату вошел Валерий.
– Как вы меня отыскали, Валера? – не то чтобы Татьяне Николаевне был о так уж интересно услышать ответ, но впервые за все время знакомства с ним она чувствовала неловкость в общении и, чтобы его скрыть, задала первый пришедший на ум вопрос.
Неловко было и потому, что он видит ее беспомощной и оттого не слишком способной скрыть неуверенность, и потому что очень уж неожиданно он появился, именно в тот момент, когда она вспомнила самые сложные и самые счастливые годы своей жизни. И вдруг Татьяна Николаевна подумала, что именно Антона неуловимо, но очень сильно Валера напоминал ей с того самого момента, когда впервые появился в доме, где вырос и где теперь хозяйкой была она. Они не были похоже ни внешне, ни в манерах, ни даже в речи, но то главное, что когда-то привлекло ее в мужчине, которого она полюбила и которого сейчас уже не было в живых, чувствовалось и в этом, годившемся ей по возрасту в сыновья, малознакомом человеке, который почему-то проникся ее жизнью и, приезжая каждую неделю, не поленился сегодня навестить ее даже в больнице. – Ведь никто не знает, где я.
– То-то и оно, что никто не знает, – почти сердито повторил ее слова Валерий, выкладывая из пакета на стоящую рядом с кроватью тумбочку апельсины, йогурты и пакет сока. – Даже соседка ваша, я уж не поленился и к ней зайти, думал, может, вы в гостях задержались.
Странно, но после его слов она почувствовала не неловкость, а совершенно забытое ею за взрослую жизнь чувство обычной, не той, о которой думала только что, вины – прямо как отруганная мамой за поздние прогулки старшеклассница.
– Да я же здесь не надолго совсем, буквально несколько дней, до выходных.
– А если до выходных, что, и в известность никого ставить не нужно? Говорил же я вам, оставлю мобильный на всякий случай.
Мобильный телефон Валера действительно пытался предложить Татьяне Николаевне уже несколько раз, но она мягко и решительно отказывалась от его подарка.
– Вот теперь уж точно не отвертитесь, – уже повеселее заявил тот, подбирая полы и без того куце сидевшего на его достаточно высокой фигуре халата и присаживаясь на край постели. – Так и почему вы здесь все-таки оказались?
– По-моему, вы сами мне еще не ответили, как вы сюда дорогу нашли. Для меня-то она более привычна.
– Вот я и включил формальную логику. Если дом закрыт целый день, соседи не знают, где вы, в гости к детям уезжать вы не собирались вроде бы – какой напрашивается вывод? Ну, с фамилией, конечно, было посложнее, я не сообразил сразу, что у вас-то с сестрой фамилии разные. Но ничего, медсестричка сметливая попалась, отыскала в базе данных по адресу и приблизительному возрасту нашу неуловимую больную, – он улыбнулся, и на секунду в лице его промелькнули черты не взрослого уверенного мужчины, а самоуверенного лихого мальчишки. Как ни странно, когда Татьяна Николаевна, не удержавшись, ему об этом сказала, Валера почему-то погрустнел.
– Знаете, как говорят поляки – «нема того, что раньш было»? Вот и от моей самоуверенности давно уж ничего не осталось.
В том, что она была в юности, Татьяна Николаевна и не сомневалась. Не получился бы из него ни военный, ни бизнесмен, если бы не вела все эти годы по жизни Валерия дворовая отвага и склонность к рисковому мышлению, а зачастую и поведению, без которых редко обходилось безотцовское детство послевоенной пацанвы. В сегодняшних мальчиках такого уже почти не встречалось.
– А сын ваш на вас похож?
– Сын? – Валера как будто удивился ее вопросу и уж точно на мгновение, почти неуловимое, так что постороннему человеку могло показаться, что и вовсе его не было, этого мига молчания, замешкался с ответом: – Нет, Леша если и похож на меня, то скорее внешне. Я думаю, что характером в меня будет Маруся.
«Зачем же девочке мужской характер?», чуть было не сорвалось с языка у Татьяны Николаевны. В ту же секунду она подумала, что и для этой фразы, как для большинства тех, что она слышала от Валеры за эти несколько месяцев, должно быть объяснение. Но, если он и ждал от нее такого – или любого другого – вопроса на эту тему, то напрасно.
Давно, в юности, не будучи замужем, не будучи еще врачом и весьма абстрактно рассуждая о том, что когда-то у нее, наверное, тоже появится собственный ребенок, Вера услышала фразу о том, что для матери все дети равны точно пальцы на руке. И эта мысль тогда покоробила не только ее слух, но и сознание. Разве могут одинаковыми в пользе своей быть пальцы, которыми держишь ручку, или застегиваешь пуговицы, или на которые надеваешь кольца?
И только позже, с течением лет, опыта, а главное – горя, пришедшего в ее семью, она поняла житейскую, извечную мудрость этих слов. Ведь человек оценивает часть самого себя не по той пользе, которую ему приносит сустав или позвоночник, и даже не по красоте, когда твоей талией или глазами восхищаются окружающие, а по боли, которую испытывает, теряя то, что терять был не должен. Потому что потеря собственного ребенка так же противоестественна, как ампутация своей конечности – и неважно, ограничится ли милосердный и профессиональный хирург верхней фалангой мизинца или отрежет у тебя половину ноги.
Глупо рассуждать, какого пальца ты бы предпочел лишиться – и еще более невыносимо, невозможно сравнивать, каким из своих детей ты бы пожертвовал легче.
Все они, все трое, были похожи не только на нее или мужа, но и имели какое-то очевидное, заметное даже взгляду постороннего внутреннее сходство, проявлявшееся не в цвете волос или разрезе глаз, а в почти неуловимых поворотах шеи или наклоне головы, легком искривлении линии рта, прежде чем Алешка, Маруся или Ирочка дружно рассмеются, а самое главное – в той брызжущей из каждого энергии, радости и готовности к тому, что жизнь обязательно заинтересует их в ближайшую секунду чем-то новым, ярким, таким же полным внутреннего огня, как они сами. Это проявлялось в каждом из них по отдельности, а уж когда их видели вместе, младшее поколение Николаевых представляло собой фейерверк положительных эмоций. Наверное, если бы они не были такими шумными, живыми, полными улыбок, контраст, случившийся с уходом одной из них, все же был бы не таким острым. Хотя горечи, наверное, не убавило бы и это. Но тем страннее было наблюдать за детьми сейчас, и если Маша в силу возраста порой забывалась и напоминала себя саму, только помладше, трехлетней давности, то глядя на Лешу, Вера понимала, что Ирина смерть стала для него самым сложным, самым серьезным и самым мучительным испытанием юности. А может быть, и не только юности. Это было по-другому, но не менее страшно, чем собственно гибель ее среднего, красивого, умного, талантливого и очень счастливого, как впрочем, все они, ребенка.
Дочь офицера и врача, жена офицера – уже одних этих обстоятельств хватило бы на то, чтобы относиться к жизни достаточно прагматично, терпеливо и в то же время целеустремленно. К собственному счастью, к тому же, как всегда считала сама Вера (и не раз подтверждали окружающие), воля всегда была одной из главных составляющих ее характера наряду с эмоциями. Жизненные бытовые неудобства и даже не всегда скорое исполнение личных тайных желаний не умаляли ее веры в то, что рано или поздно все случится так, как должно быть. Ни позднее по временам ее юности замужество (в двадцать восемь почти лет), ни усталость от постоянных переездов, не позволившая, к тому же, в свое время ей всерьез продолжить занятия музыкой, ни даже внутреннее сопротивление решению Валеры оставить службу и начать свой бизнес не могли поколебать ее уверенности в правильности хода событий ее собственной жизни, словно подчинявшихся – нет, не ее личным капризам, а скорее какому-то высшему порядку, ходу вещей, так очевидно запланированному кем-то для нее, Веры, и так органично составлявшему все события ее биографии в единый мощный и в очень правильном направлении движущийся поток.
Так было до Ириной гибели.
В отличие от Валеры, позволившего в тот день дочери сесть за руль и до сих пор винившего в произошедшем себя, и Алешки, внутренне понимающего непричастность к трагедии кого бы то ни было, кроме пьяного водителя, выехавшего на встречку, и в то же время невольно, по привычке, выработанной годами, копировать все отцовские установки, подражавшего, хоть и несколько по другой причине, этим нелепым мыслям, Вера никого не могла винить в том, что произошло два года и три месяца назад. Когда-то она считала дни и месяцы, прожитые ее малышами, каждым по очереди, и старалась, несмотря на нехватку времени, хотя бы самые основные вехи в их взрослении записывать в дневниках, для каждого из детей заводя новую тетрадку. Маруська как-то отыскала эти талмуды на антресолях и полнедели, забывая об уроках, по вечерам читала короткие мамины записи. А теперь для Иры наступило время обратного отсчета…
Дочке было всего пятнадцать, когда она уговорила не столько папу, сколько Алешку, к тому времени уже получившего права, научить водить и ее (чего, как понимали родители, он и не мог простить себе сейчас). И ровно месяц спустя после совершеннолетия тоже отправилась за заветной «корочкой». А еще через четыре погибла – как пишут в сводках ГАИ, в дорожно-транспортном происшествии.
Любая смерть в семье меняет каждого из ее членов, вне зависимости от возраста уходяшего и степени его близости к остальным. И если Алешу это потрясло, а Марусю столкнуло с вопросами, на которые она пыталась искать собственные, более ее устраивающие, чем родительские, ответы («Мама, а Ира знает, что теперь с нами? Она хочет вернуться? А если с ней говорить, она услышит?»), то для Веры с Валерой это стало не только болью от потери ребенка, но еще и поводом к отчуждению друг от друга. И это мучило ее не больше, конечно, чем все остальное, но мучило сильно. Вера привыкла всем делиться с мужем и знала, что он доверяет ей так же, как она ему. Причиной тому была, наверное, не только любовь, связывавшая их яркой радугой в самом начале, но и постоянное нахождение вместе и вдвоем. Мама Валерина умерла вскоре после рождения Иры, да и приезжали, к Валериной печали и Вериному стыду, они к Надежде Петровне не так уж часто, как нужно было. Ее собственные родители, прожившие жизнь приблизительно по такой же схеме, на которую, собственно, и Вера ориентировалась, строя свою семью, не считали нужным слишком подробно участвовать в каждой ссоре (за что можно было только поблагодарить) и ограничивались ежегодными отпусками да приглашениями детей на каникулы. Когда-то у Веры была мечта жить ближе, переехать в Воронеж, где обосновались на пенсии папа с мамой, но в это же время рухнул Союз, Валера решил заняться автомобилями и настоял на том, чтобы вернуться в Белоруссию, к себе на родину, мол, и к Европе ближе, и в небольших масштабах легче будет раскрутиться. Время показало, что, как и в большинстве ситуаций, муж оказался прав, а Вера права в том, что его послушалась.
Но сейчас, когда одиночество леденяще обступало ее со всех сторон, а от него уже нельзя было ждать поддержки, Вера так хотела бы чаще видеть родителей. Иногда ей казалось, что у мужа кто-то появился. Они никогда не считали специально деньги друг друга, а с развитием его заправок это вообще делать стало и некорректно, и непросто, но в последнее время было понятно, что Валера ездит куда-то почти еженедельно, покупая продукты, цветы, иногда подарки, предназначенные явно женщине. Спрашивать об этом напрямую она считала еще более унизительным, чем шарить по карманам или проверять мобильный телефон, чем хвастались некоторые ее коллеги, державшие, по собственным словам, мужей на более коротком поводке, чем тем казалось.
Все это продолжалось где-то полгода, но стало гораздо более заметно – и уже не только ей, но и детям – с началом весны и открытием дачного сезона. На дачу любили ездить не только они сами, но и, пожалуй, даже больше, младшее поколение Николаевых. Даже после Иры все пытались поддерживать традицию. Но Валера уже не раз срывался куда-то в выходные, предлагая Вере самой отвезти детей и приезжая в Орешки только к вечеру субботы.
Что делать с этим, она не знала. Не только потому что никогда не была в ситуации обманутой жены, но, наверное, и потому что не хотела начинать открытый разговор первой. Слишком больно было думать, что от всей счастливой, дружной, красивой, без преувеличения, хоть и очень неожиданно разломавшейся, жизни после такого выяснения отношений останутся только абсолютные руины, на которых нужно будет еще хотя бы как-то вырастить Машу. Вера боялась правды, которую могла услышать, боялась решения, которое придется принимать, и пока позволяла этому страху брать верх над собственной гордостью и достоинством.
Тем неожиданней оказался разговор, который начала Маша за ужином, где, что само по себе было редкостью в последнее время, собралась вся семья.
– Мама, это правда, что в следующем месяце у вас серебряная свадьба?
– Что? – от неожиданности Вера опешила. – Ты вообще-то откуда знаешь, что это такое?
– Из интернета и альбома с вашими старыми фотографиями, – невозмутимо ответила дочь, но потом, видимо, смутившись словом «старые», поправилась, – давними, в смысле. Вы же еще у нас не совсем старые, правда, Лешка?
Сын пожал плечами, что можно было расценивать как казалось удобнее каждому из родителей. Вере вообще-то думалось, что Валера старым себя еще не считает, да и возраст к тому даже у нее – пятьдесят три, ему на три больше – пока не слишком располагал. Впрочем, мама вообще всегда говорила, что пока женщина не становится бабушкой, молодость не закончена. Ожидать от сына, молчаливого и сдержанного, особой торопливости в отношениях с девушками, результатом которой и может стать появление внуков, повода пока не было. А Ира… На этом поток мгновенно промелькнувших в Верином сознании мыслей словно наткнулся на преграду.
Растерянно переводя взгляд поочередно на каждого члена семьи, она молчала. Молчал и Валера. Леша, судя по отодвинутой пустой тарелке, уже готов был, поблагодарив за ужин, встать из-за стола. И только Маруся, словно не замечая всеобщей неловкости (что вообще-то было непохоже на достаточно внимательного обычно младшего ребенка), как ни в чем не бывало продолжила мысль:
– Еще я вычитала, что это очень значимая дата, которую обычно празднуют новым походом в ЗАГС.
Если бы такое заявила Вере не девятилетняя дочка, а чуть более взрослый или чуть более посторонний человек, впору было бы хмыкнуть, что этот поход состоится разве что по случаю развода. Но на Машкины слова на этот раз отреагировал отец.
– Боюсь, Маруська, того места, где мы с твоей мамой расписывались, уже в природе не существует. Помнишь, Вера, это же была военная часть, где я до самой перестройки служил, там и ЗАГСа-то настоящего фактически не было.
– Ну, допустим, не только ты там служил, но и дедушка, – уверенно продолжила дочка, – и военный городок стоит, как и тридцать лет назад стоял. Ну, то есть двадцать пять. Дед даже туда однажды ездил на встречу с однополчанами – или как это у вас правильно называется? Об этом – предваряю ваш вопрос – я узнала от бабушки. А фотки городка тоже в интернете нашла, если хотите, могу показать.
– Зачем? Не показать, в смысле, а зачем искала? – Вера до сих пор не могла прийти в себя от изумления. То, что Маша любит всякие семейные истории, было ясно с тех пор, как ребенок научился говорить. Вопросам «а что было, когда…», казалось, конца не будет. Но с чего вдруг дочка заинтересовалась датой начала их семейной жизни, пока было непонятно. Хотя, впрочем, что тут непонятного: дети лучше чувствуют, чем взрослые, это Лешка уже не будет ни вопросы задавать, ни планами делиться, а Маша и по характеру более открытая, и детство еще не научило притворяться и скрывать то, что волнует.
– Так мы будем это отмечать как-то? Ну, хотя бы дома? – впервые за весь разговор голос у ребенка дрогнул почти неуловимо, но Вера заметила – и подняв глаза на мужа, поняла, что тот заметил тоже.
Но на этом Маша не остановилась.
– Я уверена, Ира была бы только рада.
– Маша! – Леша наконец поднял голову от стола, куда сосредоточенно, словно в монитор компьютера, всматривался последние десять минут, начиная с первого неожиданного вопроса. Что заставляло предположить если не соучастие и помощь в поиске информации, то по крайней мере молчаливое согласие с намерениями сестры.
– Что Маша? – Маруська повернулась к брату, видимо, так все-таки было легче, чем обращаться непосредственно к родителям. – Разве вы сами в это не верите? Или мы больше теперь никогда не будем улыбаться все вместе? И вообще – у нас каждый сам по себе стал. Вы вспомните, как было раньше здорово! Когда мы на лыжах зимой ходили. И на море. А когда я поступала в первый класс, и вы все ко мне на линейку пришли, и Лешка нас всех фотографировал, не только нас, а и одноклассников, хоть я их тогда совсем еще не знала. Елена Александровна потом сказала, что у меня самая дружная семья! А сейчас… – она словно заколебалась, заплакать или договорить, но все-таки закончила фразу, – сейчас мне кажется, мы вообще как будто чужие. Нет, к вам можно, конечно, подойти спросить что-нибудь, и вы моими школьными делами интересуетесь, и о подружках спрашиваете. Но даже не замечаете, что раньше все к нам в гости приходили, потому что у нас уютно было. А когда последний раз ты пекла для кого-нибудь шарлотку, мама? И Лешка теперь вечно сам куда-то исчезает, а если даже и дома, так закроется в собственной комнате и только музыку слушает. Папы вообще целыми днями не бывает. Ну, то есть, – поправилась Маруся, – тебя и раньше часто не было, но ты приходил усталый, но веселый. И мы все знали, что ты по нас скучаешь и что в следующие выходные мы обязательно поедем на дачу все вместе. Потому что ты обещал. А теперь не обещаешь. И не делаешь…
Да, слушая сбивчивый, быстрый дочкин монолог, думал про себя Валера, не зря я надеялся на характер. Не очень-то просто Машке в жизни будет…
Вера плакала, молча и тихо, что само по себе вообще было редкостью, потому что при детях она плакала редко. Разве что когда Лешу забрали с подозрением на Боткина перед самым Новым годом и она боялась, чтобы следом не заразилась Ирка. Да еще когда Маша умудрилась подхватить ветрянку как раз перед тем, как у нее зубки начали резаться. Ну, и собственно, после Ирки….
– Я обещаю, – Валера словно со стороны услышал собственный голос и поразился тому, как устало он прозвучал. – Мы отметим этот день. Все вместе. Ты мне веришь, Маруська?
– Любопытно, что вам пришло это в голову именно сейчас, Валера, – Татьяна Николаевна отреагировала на его просьбу приблизительно так, как он и ожидал – естественным вежливым согласием без лишних вопросов. Впрочем, он и сам объяснил бы, почему принял именно такое решение – привезти семью сюда, и про семью объяснил бы, но последняя фраза хозяйки дома неожиданно изменила ход беседы. Он помолчал, и, правильно поняв его невыраженный словами вопрос, Татьяна Николаевна продолжила: – Видите ли, я задумываюсь о том, чтобы… продать этот дом, и продать именно вам, по вполне понятным причинам. Точнее, даже не я задумываюсь, это не совсем корректная фраза, а обстоятельства к тому подталкивают.
Пожалуй, эти слова изумили его не меньше, чем недавние Машины упреки.
– Продать? Мне? Почему? Ну, то есть почему мне, это действительно еще можно понять. Но зачем вам вообще его продавать?
– Ну, на самом деле все не так уж просто в моем пребывании здесь. Дом официально разделен на три части, между внуками Андрея Ивановича и мной, это он так написал в завещании, жене и им. А я прямая Аринина наследница. Когда она умерла, я ведь жила здесь последние ее месяцы, и им, видимо, неловко было сразу меня попросить уехать. Но с тех пор прошло уже четыре года, как вы, наверное, знаете, стоимость недвижимости растут, а дом даже не столько сам по себе ценен, сколько расположением, это ведь самый центр города, уже не один раз предлагали фирмы этот участок выкупить. Они хотят выплатить мне стоимость моей доли, разделить деньги между собой и, соответственно, продав весь дом, сделать то же самое. Вот я и подумала – а почему бы вам не стать их покупателем? Уж вы-то в любом случае найдете достойное применение такому приобретению, я уверена.
– А вы? Что вы будете делать? Купите квартиру? Уедете к кому-то из детей? – за почти год, который они друг друга знали, это был один из немногих случаев, когда кто-то напрямую упоминал о детях, своих или собеседника.
– Нет, к детям я, пожалуй, вряд ли поеду, – как будто извиняясь, улыбнулась Татьяна Николаевна. – Я слишком привыкла к самостоятельности, знаете, двум хозяйкам на одной кухне, даже если это мать и дочь, ужиться не так-то легко.
Привыкнув в последние годы по возможности избегать откровенности о собственных детях, Валера легко принимал ее вежливую сдержанность. И, кстати, пора было вернуться к первоначальной теме разговора, благо, это было более оперативным поводом, а может быть, как ни парадоксально, в данной ситуации и более безопасным.
– Я хотел бы вам объяснить…
– Вы уверены, что нужно? – Татьяна Николаевна мягко попыталась дать последний шанс к отступлению. – Для меня достаточно будет просто того, что вы хотите показать своей семье место, где выросли и были счастливы.
– Да, конечно… – Валера на секунду запнулся. – Именно так – место, где я был счастлив. Возможно, я надеюсь, что то состояние, и не только лично мое, а вот то самое, общее, запечатленное на этом старом снимке, – кивнул он в сторону фотографии, на которой в день их знакомства узнал себя, – сохранилось где-то здесь, преодолев временные рамки, и способно передаться сейчас и моим близким. Им это очень нужно, хотя я не уверен, что у меня получится им помочь.
– Может быть, для начала будет достаточно того, что вы поможете самому себе, Валера? Ведь вы оказались здесь неслучайно.
– Да, мне самому все это время казалось необъяснимым то, как я в один, без иронии, прекрасный день решился сесть за руль и приехать в город, а точнее, на улицу детства, где я не был больше двух десятков лет.
– Ничего случайного в жизни не бывает. Просто мы не всегда способны разгадать загадки, приготовленные для нас судьбой.
Валера не был уверен, что смерть собственного ребенка можно считать загадкой:
– Не все события можно отнести к такому разряду, даже если они не имеют логического обоснования.
– Безусловно. Некоторые из них являются испытаниями, посланными свыше, для того чтобы нас чему-то научить.
– А чему научила вас собственная жизнь, Татьяна Николаевна? – Это был, пожалуй, слишком открытый вопрос, но Валера верил, что она не станет уходить от ответа.
Однако в этот раз хозяйка его будущего дома, похоже, решила воспользоваться женским правом на любовь к недоговоренностям.
– Даже если бы я и хотела это четко сформулировать, нужны ли мои уроки даже очень близким по духу людям?..
Валера промолчал, и тогда Татьяна Николаевна, немного подождав, все-таки продолжила: – Но если это сможет помочь вам или кому-то из тех, кто вам дорог… может быть, главное, чему научила меня судьба, – уметь прощать самого себя. Возможно, это порой оказывается гораздо сложнее, чем простить другого человека. Но именно способность отпустить собственные грехи и оставить трагедии и ошибки прошлого в прошлом позволяет нам быть счастливыми снова. Несмотря на те испытания и загадки, которые продолжит предлагать нам жизнь вне зависимости от нашего желания.