1
Однажды ты все-таки соберешься сделать это, однажды ты решишься. В один погожий день ты зайдешь к своему боссу в просторный от зеркал кабинет и скажешь на английском языке, почти без акцента:
— I need a vacation.
Он взглянет на тебя, уныло и устало, зачем-то переложит стопку каких-то бумаг с одного краю стола на другой и возразит:
— Look, buddy, everybody needs one. Why such a hurry?
Некоторое время ты будешь молча разглядывать куски небоскребов за окном, а он будет перекладывать бумаги. Потом ты скажешь:
— But I need it. I haven’t been on vacation for more than a year.
— I know, — покажет он тебе свои ладони жестом вынужденной уступчивости. — I know. But your department just can’t do without you. We’re stuck with work, you know that.
— But I need it, — упрямо повторишь ты. — Just a week.
Он откинется на спинку кресла, будет долго и разочарованно смотреть на тебя, потом согласится:
— OK, Mr. Ivanov. Just a week.
Впрочем, может быть, он даст тебе дней десять. И назовет тебя, может быть, по-другому: мистер Петров или мистер Сидоров. Он знает твою фамилию, а я нет.
* * *
В ближайшем транспортном агентстве ты купишь авиабилет на рейс до Нью-Йорка и отправишься домой на такси. Ты не будешь собирать чемоданы; оставшиеся до самолета часы ты потратишь на бесцельный променад по своему большому и престижному дому. Ты будешь ходить от стены к стене, останавливаясь возле дорогих подделок известных картин и возле многочисленных фотографий, безвкусно втиснутых между ними. На этих фотографиях больше трети твоей жизни. Вот на этой тебе еще двадцать пять, ты только лишь «оттуда», — дерзкий эмигрант, молодой ученый, взалкавший новую жизнь. Вот на этой, двумя годами позже, ты уже со своей женой, молодящейся американкой пенсионного возраста; любви, как помнишь, не было, зато были связи и деньги. Вот ее похороны; и хоть здесь у тебя неподдельно расстроенный вид, эту фотографию, наверное, не стоило вешать на стену… А вот тут тебе за тридцать, и ты уже менеджер средней руки в довольно крупной компании; рядом с тобой Джэйн (или как ее звали?), — одно время тебе казалось, что ты любил ее. Вот еще женщины: вот юная кассирша из супермаркета, богиня очага и постели, увы, не подошедшая тебе социальным статусом; вот рыжеволосая журналистка, из достойной семьи, но параноическая во взглядах. Не обошлось и без негритянки… Много просто друзей, мужчин и женщин. Вот Билл (или как его?) протягивает тебе банку пива во время игры в гольф; вот кто-то покровительственно хлопает тебя по плечу, — кажется, поздравляет с новой должностью начальника департамента. На этой карточке фраки и шампанское: прошлогодний банкет по случаю твоего сорокалетия…
Насмотревшись на фотографии, ты пройдешь на кухню, откроешь холодильник и будешь долго стоять возле него, думая о том, что именно оттуда ты хочешь. Вытащишь бутылку кока-колы, сделаешь пару глотков, поставишь обратно. Взглянешь на часы. Зайдешь в ванную, тщательно причешешь свои густые, уже седоватые волосы. Снова взглянешь на часы.
Ты будешь часто смотреть на них, — хмурясь и нетерпеливо покусывая губы, — до тех пор, пока до самолета не останется ровно час. Тогда ты выведешь из гаража свой новый кабриолет, — Мерседес или БМВ — и отправишься на нем в аэропорт. День будет безоблачный, ветреный, январский. По-зимнему нежаркое солнце будет сиять в бездонном калифорнийском небе. А может быть, это будет Флорида.
* * *
В Нью-Йорке будет идти дождь со снегом. Ты удивишься этому, наивно и обидчиво, как удивляешься всему, что застает тебя врасплох; несколько часов назад ты меньше всего думал о погоде. Тебе тут же захочется купить плащ и зонт, но ты передумаешь: ведь все, что тебе нужно в этом городе, — переехать из одного аэропорта в другой. Подняв воротник и сжимая у горла лацканы пиджака, ты добежишь до стоянки такси. Ты будешь ехать в теплой машине, слегка промокший и сонный, невпопад отвечая разговорчивому таксисту. Сквозь закапанные окна ты будешь рассматривать толпы прохожих на улицах, и книжное сравнение «людской муравейник» вдруг завертится у тебя в голове.
И еще что-то книжное придет к тебе через пару часов, лишь только старый как вечность Ил-62 поднимет тебя в серое нью-йоркское небо. «На круги своя, на круги своя…» — зашепчешь ты, боязливо поглядывая сквозь иллюминатор на разрастающуюся паутину дорог. А потом ты заснешь и проснешься уже над Атлантикой: не паутина дорог, а черный битум океана будет щедро разлит под тобой. Миловидная девушка, стюардесса Аэрофлота, предложит тебе пластмассовый стаканчик с коньяком.
— You should’ve put on a coat, sir, — скажет она, улыбаясь с профессиональной игривостью. — It’s very cold in Moscow. Real Russian winter, you know.
— That’s all right, I’ll take care of it later, — смущенно проговоришь ты, почему-то застеснявшись ответить по-русски.
И снова попытаешься заснуть. Но не сможешь. Еще несколько часов ты проведешь в раздумьях и воспоминаниях, страшась своего поступка и одновременно восхищаясь им, веря и не веря тому, что происходит с тобой. И лишь после тряской посадки, лишь после того, как вдоль полосы замелькает занесенный снегом бурьян, ты окончательно поймешь, что вернулся на родину. Шестнадцать лет спустя.
* * *
Потом будет покупка теплого пальто в беспошлинном магазине, таможенные формальности, нагловатые таксисты возле аэровокзала, поездка по тонущей в грязном снегу Москве, дорогая гостиница, дорогой ужин и дорогие проститутки, норовящие подсесть к тебе за столик, и после всего этого — сон. Долгий, тяжелый сон. Ты откроешь глаза лишь к середине следующего дня, проспав больше двенадцати часов. Ты закажешь в номер кофе и свежие газеты; спотыкаясь на русских буквах, будешь долго и тщетно разбираться в русских новостях. Затем побреешься, примешь душ, наденешь свой чуть помятый костюм, подойдешь к тумбочке с телефоном и достанешь из кармана потрепанную записную книжку. Ты будешь долго листать пожелтевшие страницы, и долго будешь изучать имена: Виктор, Игорь, Андрей, Света, Паша… Или Митя… Не знаю. Имена вполне могут быть и другими. Ведь это твои знакомые, а не мои.
Наконец ты выберешь из всех номеров один и наберешь его. После нескольких гудков ты услышишь детский голос: «Алло».
— М-м… Могу я говорить с… Могу я поговорить с Вовой?.. М-м… С Володей. С Володей Кравцовым.
— Одну минутку, — удивленно ответит девочка (или мальчик?) и со стуком положит трубку на стол; через минуту ты услышишь совсем другой голос, мужской и усталый: «Да».
— Вовка?! — с радостью прокричишь ты.
— Вообще-то меня так давно не называют, — сдержанно ответит голос после нескольких секунд молчания.
— Другие не называют! Но не я. Я Саня Иванов, мы в институте вместе учились. Помнишь?.. (Пусть ты будешь Саней Ивановым, ладно?)
Конечно же, он вспомнит. И тоже обрадуется, — по крайней мере, так будет казаться. Минут пять вы будете перекидываться оживленными, малозначащими фразами, и кончится ваш разговор тем, что на твое предложение встретиться вечером Вова с простой любезностью ответит: «Конечно, старик, о чем речь».
Ты облегченно вздохнешь, положишь трубку, и еще некоторое время будешь стоять возле тумбочки, глядя на телефон и трогая носовым платком неизвестно отчего вспотевший лоб.
* * *
Вы встретитесь у Вовы дома, в маленькой и грязной кухне. На столе будут стоять две бутылки водки и тарелка со скромной закуской: несколько кусков хлеба, несколько кружков вареной колбасы, несколько ломтиков сыра.
— Извини, чем богаты… — с досадой скажет Вова, и ты вдруг почувствуешь себя неловко: вместо элитной перьевой ручки, купленной в холле гостиницы за сто долларов, наверное, стоило подарить другу продукты…
— Я могу пойти в магазин, я должен был это сделать раньше… — поспешно заговоришь ты, но Вова не согласится, а лишь надавит на твои плечи, усаживая тебя за стол: «Потом, Саня, потом. Давай сначала по первой».
Вы выпьете по первой, потом по второй, а потом и по третьей. Закуска скоро кончится, но появятся какие-то консервы, открывалка, и в магазин идти не придется.
— Ты извини, что с семьей не познакомил, — скажет Вова, открывая вторую бутылку. — Гриппуют обе, заразить могут. Жена и дочка. Рано легли сегодня.
Ты начнешь расспрашивать его, — о жене, о дочке, о нем самом, — и Вова будет отвечать тебе, медленно и неохотно, отмахиваясь большой жилистой рукой от доброй половины вопросов. Ты спросишь о его работе и не поймешь странного ответа, состоящего из одного слова: «бомблю». Потом вы заговорите о тебе, и придет Вовин черед удивляться непонятным для него словам и реалиям твоей заграничной жизни. А потом он неожиданно спросит, слегка ухмыляясь и глядя на тебя в упор не очень трезвыми глазами:
— Ну, а зачем приехал-то?
И ты вдруг придешь в смятение. Ты нервно расстегнешь ворот рубахи и закашляешься. А затем Вова выслушает сбивчивый и достаточно пьяный монолог.
— Это трудно сказать. То есть, сказать это нетрудно. Просто нужно много объяснить, чтоб было понятно. Тебе будет трудно это понимать, потому что ты всегда жил здесь. В России. А я много лет жил там. В Америке. Я и дальше буду там жить, потому что Америка нравится мне больше, чем Россия. Но дело не в этом. Дело в том, что я должен был сюда приехать. Ты спросишь меня зачем. Зачем, раз здесь у тебя никого нет. Зачем, раз ты вырос в детдоме, и никого у тебя здесь нет, — ни жены, ни детей, ни родителей. Это верно, никого нет. Но здесь есть вы, мои друзья. Ты, Васька Шаталов, Ленка Коростылева, Игорь Алешкин, Танька Молодцова… Все наши. Вся наша компания. Ну и вот… Я знаю, это, наверное, глупо, но я попробую объяснить. Когда ты живешь там, а не здесь, все совсем по-другому. Когда юность прошла в одном месте, а зрелые годы проходят в другом, то хочется… то хочется иногда вернуть прошлое. Хотя бы на чуть-чуть, хотя бы на неделю… Всем хочется вернуть прошлое, я знаю. Это очень обычно, в особенности в таком возрасте. По-русски это, кажется, называется кризис средних лет… Да?.. И вот у меня такой кризис. Если бы я жил здесь, то мне было бы легче. Но я живу там, поэтому мне тяжело. Потому что еще есть ностальгия. Я не очень люблю Россию как государство, но я всегда любил ее как… как то место, где когда-то мне было хорошо. Мне и сейчас хорошо, у меня есть работа и много денег. Несколько красивых женщин хотят жениться на мне. Но мне плохо. В последнее время мне так плохо, что… Ты знаешь, что я вижу каждую ночь во сне, или просто когда закрываю глаза? Я вижу всех нас молодыми, — тебя, себя, Ваську Шаталова, Ленку Коростылеву, Игоря Алешкина, Таньку Молодцову… Я вижу, как все мы идем в поход. Тот самый поход, в который мы ходили на четвертом курсе. Ты помнишь этот поход?.. Мой бог, зачем я спрашиваю, разве это можно забыть… Я вижу все-все. Как мы садимся на поезд, как мы едем, как мы идем потом по узкой железной дороге, — узкоколейка, да? — а вокруг лес, а у Таньки рюкзак за спиной красный был. И ночевки. Я их все помню, особенно последнюю. Выпили много водки. Вы с Васькой стали у девчонок секс просить, а Игорь уснул. А мне так хорошо было, что я просто отошел от костра и стал на небо смотреть. На звезды. Я думаю, что это самый любимый день из моей жизни… Нет-нет, это не слезы, это просто дым от сигареты в глазу… I just got a little upset over this… Excuse me… Вовка! Я приехал затем, чтобы еще раз сходить в этот поход. Чтобы сделать римейк. Я хочу просить тебя и остальных ребят, чтобы вы дали мне это одолжение. Я знаю, это может казаться нагло, потому что я ни разу не написал вам за много лет и даже не позвонил. Но я это делал специально. Чтобы сразу отрубить, и все. Чтоб ничего не связывало, чтоб больно не было, чтоб… как говорят? Один раз отмучиться, и все. Сначала получилось. Я ведь не знал тогда, что смогу снова приехать… А последние несколько лет я только и думаю о вас, и снова мучаюсь… Вовка. Ты ведь поможешь мне? Ты ведь пойдешь со мной в поход? Все расходы мои. А, Вовка?..
Он будет долго и молча смотреть в стену, изредка поднося ко рту сигарету и делая глубокие затяжки. Потом скажет:
— Какой поход, Сань? Зима ведь.
— Да-да, зима, я знаю, — торопливо согласишься ты. — Но ведь от этого станет только интересней, потому что будет не совсем так, как в первый раз… Поход зимой сложен, это правда, но я куплю для всех необходимый эквипмент… снаряжение, то есть. Сапоги на меху, палатки утепленные, я уже все продумал. Мы можем даже нанять людей, чтоб помогали тащить… А можем и не нанимать, как ты скажешь. И с работой я помогу договориться. Все работают, я знаю, но ведь на несколько дней можно и отпроситься. За деньги, конечно, — сколько нужно я дам. Ведь в России все можно сделать за деньги. Ведь правда?
— Правда-то правда, — угрюмо вздохнет Вова, — но только пойдет ли кто с тобой? Я, может, и пошел бы, — работы у меня все равно нет, чего на халяву водочки не попить? Но надо еще подумать. А остальные… Уж больно геморрой большой, в лесу снег месить, яйца морозить. Годков-то всем уже не двадцать, а пятый десяток, — забыл, что ли? Гаймориты, простатиты. Васька с Игорьком вряд ли согласятся. А уж бабы и подавно. А если они к тому же замужем, — какой тогда на х… поход? Ты бы свою отпустил? В лес, с дядями? Да и где их искать сейчас, эту Таньку, да эту Ленку?
— У меня все записано, — упавшим голосом скажешь ты, доставая из кармана свою потрепанную записную книжку.
— Вот и позвони им, — мрачно промолвит Вова. — Только толку все равно не будет, я тебе это почти обещаю. Потому что это дурь, Саня. С жиру ты бесишься, понял? Извини, но я мужик простой, говорю все как есть, особенно когда выпью. Буржуй зажравшийся, вот ты кто, — это я тебе без зла, по дружбе говорю. Не поймет здесь никто ни твой поход, ни тебя самого… Вот посмотришь. А я не пойду. Решил уже, все.
— Видимо да, не поймут, — пристыжено и расстроено согласишься ты спустя полминуты, после того, как Вова докурит очередную сигарету и начнет яростно тыкать окурком в пепельницу. — Может быть, я должен идти, уже поздно… Ты не сердись на меня. Наверное, ты прав. На всякий случай я, конечно, позвоню им… А сейчас я поеду к себе. Вот, кстати, мой телефон. В гостинице. Тоже на всякий случай.
Он проводит тебя до двери. В коридоре, одеваясь, ты словно бы невзначай протянешь ему зеленый рулончик, — несколько мордастых бумажек максимального достоинства.
— Это так просто… Не подарок, а так просто. Купишь себе что-нибудь на память обо мне. Или жене. Или дочке.
Некоторое время он будет тупо смотреть на деньги, а потом вдруг с ожесточением запихнет их в нагрудный карман своей рубахи:
— А что, вот и возьму. Спасибо. Ты думал, я обижусь? Нет, брат, не обижусь. Большое спасибо. Мы люди простые, в благородство играть не умеем. А нам пригодится.
2
За несколько дней ты сходишь ко всем остальным.
К Ваське, куда-то на окраину, в убогую и дурно пахнущую квартиру на третьем этаже невзрачного серого дома. Водки не будет, будет портвейн. Будет долгий, бессмысленный разговор, состоящий из двух редко пересекающихся частей: в одной будут присутствовать воспоминания, откровения, уговаривания тряхнуть стариной, а другая будет сплошь состоять из мата, из проклятого зажигания, из поганых ментов, из гнид-соседей, которым давно надо бы расколоть башку… Под конец, с отчаянием глядя на засыпающего Васю, ты тронешь его за плечо и спросишь: «Ну так что? Пойдем?» «А как же, Санек», — пробубнит он, не открывая глаз, — «обязательно пойдем». Но ты поймешь, что это неправда.
К Игорю, в роскошный пригородный особняк с двумя радиофицированными культуристами у входа. Портвейна не будет, и вряд ли будет водка. Скорее всего коньяк, наверное Камю. «Поход — это дело», — весело скажет полысевший Игорь, не дослушав тебя. — «С утра и поедем. В Сосновку, тут рядом, там кабаны бывают, и джип должен пройти…» «Но я ведь говорю совсем не о таком походе», — возразишь ты. «Тогда к Мишке в сауну», — посерьезнеет он. — «Только девочек ему надо заранее описать, чтоб за сегодня подобрать успел. Тебе какие по вкусу?» Из вежливости ты скажешь, что тебе по вкусу грудастые блондинки, и после этого вы будете допоздна играть в бильярд; а наутро, едва рассветет, ты попросишь охранника довезти тебя до шоссе, и проснувшийся к обеду Игорь лишь разведет руками.
К Ленке, в тщательно убранную комнату с тихой музыкой и полумраком. Накрашенная и разряженная, она будет изо всех сил стараться понравиться тебе. Растолстевшая и постаревшая, она плохо поймет твой юношеский порыв, и в медленном полуночном танце, благоухая духами и спиртным, вдруг прижмется к тебе грузным телом и ответит замысловатым отказом: «Ну какой поход, Сашенька, ну зачем тебе этот поход? Разве тебе здесь не нравится?»
К Таньке, на кладбище. Ты будешь долго стоять у простого надгробия, вглядываться в светловолосую девчонку на фотографии и чувствовать, как ледяной ветер выжигает из глаз твоих слезы. И несколько раз прошепчешь: «А ты совсем такая же, Таня. Уж ты-то пошла бы со мной, ведь правда?.. I’m sure you would…»
* * *
Ты сильно удивишь соседей по гостинице, а также горничных, охрану и всех остальных, когда несколько дней спустя выйдешь из своего номера в ярко-рыжем нейлоновом комбинезоне, объемном, словно надутом воздухом, в шапке-ушанке, в унтах, в рукавицах, с большим рюкзаком за плечами. Спускаясь по мраморной лестнице, ты столкнешься с костлявой американкой, недавно познакомившейся с тобой за ужином.
— Oh, my God, — прижмет она хищную руку к плоской, усыпанной блестками груди. — What are you up to, Alexander? Didn’t you dress yourself a little too warm?
— They said on TV the temperature is falling, — вежливо улыбнешься ты, не останавливаясь для дальнейшего разговора.
Таксист распознает в тебе иностранца и попросит много денег; ты дашь. Кассирша на вокзале скрупулезно рассмотрит тебя, прежде чем протянет в окошко шесть билетов, и ты порадуешься тому, что она не потребовала твой паспорт. Проводник будет пританцовывать от холода, перебирать в руках билеты и с грозной подозрительностью спрашивать: «А где остальные?», словно бы ты мог где-то убить их. «Они придут, они обязательно придут», — будешь ласково лгать ты, не желая открыть ему радостную тайну, что они уже здесь.
В купе будет жарко. Ты запрешь дверь, стащишь с себя комбинезон и останешься в тренировочном костюме. Посидишь, отдохнешь. Потом достанешь из рюкзака бутылку водки и шесть железных кружек, поставишь на стол, понемногу нальешь в каждую. Возьмешь одну кружку в руку и, едва лишь поплывет перрон, дрогнувшим голосом скажешь:
— Ну вот, ребята, мы уже едем. За встречу!
И уже ночью, в темноте, наслаждаясь стуком колес и пролетающими за окном огнями, ты вдруг почувствуешь себя счастливым.
— Мой боже, как хорошо… Васька, ты помнишь, как двадцать лет назад…
Ты не найдешь больше слов, и Васька, помолчав, тихо ответит тебе с верхней полки:
— Как не помнить, Саня… We all had a really good time…
* * *
Серым морозным утром ты выйдешь из поезда на маленькой заснеженной станции, — выйдешь один, друзей с тобой рядом не будет. Ты улыбнешься, весело и понимающе, зная наверняка, что встретишь их позже. Недолго постояв на платформе, спустишься к привокзальной площади, грязной и пустынной, с автобусной остановкой. Желтый квадрат расписания будет визгливо покачиваться на ветру; взглянув на него, ты увидишь, что и двадцать лет спустя автобусы здесь ходят не часто. Придется подождать на вокзале.
Термометр в зале ожидания будет показывать минус пятнадцать, и ты попытаешься представить себе насколько это холодно, тщетно вспоминая соответствие между Цельсием и Фаренгейтом. Потом найдешь более приятное занятие: разглядывая пустой, обшарпанный зал, предашься воспоминаниям.
Вон там Игорь поставил свой рюкзак… Или это был Вова?… А вот здесь, кажется, сидела Ленка… А рядом с ней женщина какая-то с корзиной… Народу было много. Вон там, у стены, автоматы с газировкой стояли. Жара. И всего две трешки на всех. Девчонкам, конечно…
Минут через сорок холод проберется к тебе под комбинезон. Желая согреться, ты начнешь подпрыгивать на месте и хлопать в ладоши, но звук эха под потолком вдруг окажется настолько пугающе безжизненным, что ты в страхе опустишься на скамейку. Достанешь водку, выпьешь полкружки. Некоторое время будешь задумчиво смотреть на список поездов в сторону Москвы, потом плотно сожмешь губы и упрямо покачаешь головой.
Придет автобус; на остановке откуда-то появятся несколько старух, и долго еще в промерзшем салоне тебе придется чувствовать на себе их пристально-равнодушные взгляды. На десятки километров погрузит тебя автобус в океан леса, и там, возле маленькой, засыпанной снегом деревушки начнется твой настоящий поход.
Несколько трудных часов ты будешь идти на северо-запад, — мучительно медленно, проваливаясь по колено в снег, продираясь сквозь кусты, лавируя между торчащими из сугробов корягами и часто останавливаясь, чтобы перевести дух и взглянуть на компас. Спустя какое-то время перед тобой мелькнет просвет, и ты обрадуешься, решив, что дошел до узкоколейки, но уже через минуту черно-белая стена леса обретет прежнюю густоту, и ты поймешь, что это была даже не просека.
Ты так и не дойдешь до этой узкоколейки в первый день своего похода, ибо день будет зимним, и значит коротким. Вытащив в очередной раз компас, ты с трудом различишь стрелку, и только тогда заметишь, что уже сильно смерклось. Пару минут ты будешь стоять, внимая темно-серой тишине и спрашивая себя, не сошел ли ты с ума. Медленно стащишь со спины рюкзак, оглянешься по сторонам, выберешь дерево потолще и начнешь вытаптывать под ним снег. Около двух часов ты будешь устраиваться на ночлег: наломаешь сучьев, с трудом разведешь в темноте костер, поставишь палатку, заберешься в нее, расстелишь поролоновый коврик, приготовишь спальный мешок на меху… А когда вылезешь назад, то увидишь, что тебя уже ждут.
* * *
Они будут сидеть вокруг костра и улыбаться тебе, приветливо и загадочно. Ты подбросишь в огонь пару веток, и рыжие блики заиграют на пяти юных лицах. Ты поставишь на угли открытую банку консервов, достанешь из рюкзака бутылку и отхлебнешь из горлышка; выдохнешь, помолчишь и скажешь:
— Ребята, давайте сразу условимся: на самом деле вас здесь нет. Я нахожусь в здоровом уме и знаю, что вы лишь плоды моего воображения. Хорошо? А то, честно говорить, немножко страшно.
Игорь пожмет плечами, Васька ухмыльнется, а Ленка Коростылева протянет притворно обиженным голосом:
— Ну-у… Я-то думала, мы друзья.
— Друзья, — согласишься ты, — но только пить я буду один. А кушать тем более один. Потому что если я сейчас поставлю перед вами миски, которые я взял на всех, то для здорового ума это будет уже слишком. Потому что на самом деле вас нет.
— Хорош трепаться, — оборвет тебя Вовка, — включи-ка лучше радио, сегодня Спартак должен играть.
Ты вытащишь из-за пазухи карманный приемник и щелкнешь кнопкой; сквозь треск и переливчатый свист послышится женский голос: «… антициклон продолжает двигаться вглубь континента. На территории средней полосы России ожидается усиление морозов, местами значительное, до минус тридцати градусов…»
— А, вот! Я как раз хотел спросить, — скажешь ты, вдруг почувствовав приятное головокружение, — минус пятнадцать — это сколько? Или вот, минус тридцать?
— Там, кажется, на какой-то коэффициент надо умножать, — задумчиво промолвит Игорь, отмахиваясь травинкой от комаров. — А потом еще, по-моему, сто прибавлять. Или отнимать… Не помню.
— В общем, нежарко, — резюмирует Ленка. — Знала бы, кофту с собой взяла… Ужас как холодно!
— Take this, — небрежно скажет Васька, снимая с себя штормовку и протягивая ее Коростылевой.
— Васенька, джентльмен ты наш! Ну кто еще о бедной Леночке позаботится! — кокетливо заворкует та и чмокнет Васю в щеку.
— Жених и невеста, тили-тили тесто! — вдруг решишь пошутить ты, и шутку твою найдут очень удачной; все будут долго и весело смеяться.
А потом вы будете молча смотреть в костер и думать каждый о своем. Ты выпьешь еще водки, съешь подгоревшую тушенку, глотнешь из котелка растопленного снега, снова выпьешь водки… И вздрогнешь, вдруг поймав на себе взгляд Тани. Она будет сидеть чуть в сторонке от всех, обхватив руками колени, и просто смотреть, — как будто бы сквозь тебя, грустно и отрешенно. Неожиданно ты испытаешь к ней странное чувство, — жалость, смешанную с каким-то странным и некрасивым интересом.
— Танюш… — проникновенно скажешь ты уже плохо ворочающимся языком. — Танюш… I know I shouldn’t be asking this, but… Как это все-таки случилось?.. Что произошло?..
Она не ответит тебе, лишь тихо заплачет в ладони. Ленка выразительно посмотрит на тебя и покрутит у виска пальцем, а Вова с раздражением скажет:
— You must’ve gone out of your fucking mind, pal! Разве можно человеку о таких вещах напоминать?!
— Тем более с каждым может случиться, — философским тоном добавит Игорь, ковыряясь травинкой в зубах.
Тебе захочется утешить Таньку, ты поднимешься со своего места и направишься к ней, но по дороге споткнешься о рюкзак и упадешь лицом в снег, едва не угодив в костер. Ты попытаешься встать на ноги, но все, что тебе удастся сделать, — лишь перевернуться на спину, слегка откатившись в сторону от жаркого пламени. Ты увидишь над собой алые крапинки искр, кривые, переплетенные ветви деревьев, и где-то там, выше всего, — серебряные бусинки звезд.
— Ребята, давайте смотреть на звезды! — вдруг весело крикнет Ленка откуда-то сбоку. — Ух, сколько их… Говорят, что у каждого человека своя звезда. У меня, например, точно есть, только я вам не скажу какая… А у вас? Вовка, у тебя есть любимая звезда?
— Полярная, — зевнет издалека Вовка. — Я только ее одну и знаю…
— А у тебя, Саня?
— Арктур, — засыпая, ответишь ты. — Но сейчас не видно. Because it’s pretty low, somewhere near horizon…
3
Ты проснешься утром от холода и головной боли; откроешь глаза, и остывшие на снегу угли предстанут перед тобой загадочным черно-белым кадром. Ты будешь долго обретать сознание, болезненно, как занозу, вытаскивая из памяти всю нелепицу последних дней. Ты простоишь у какой-то сосны добрых два-дцать минут, плюясь и кашляя, исходя паром, пытаясь вытошнить из себя вме-сте с водкой опасный ностальгический дурман. И тебе покажется, что ты преус-пел в этом. «Сумасшествие, полное сумасшествие», — бескровными губами прошепчешь ты. — «Назад, срочно назад…» Шатаясь, взвалишь на спину рюк-зак и отправишься по своим вчерашним следам в сторону шоссе. Но уже через десять шагов рухнешь в снег и поймешь, что холод и водка отняли у тебя силы, что ты слишком слаб, что ты не можешь идти…
Костер загорится спасительно быстро, — помогут оставшиеся с вечера дрова и таблетка сухого спирта. Ты решишь заставить себя поесть и откроешь две банки тушенки. Вполне может статься, что вместо тушенки будут голубцы или килька в томате, — этого я не знаю, но знаю наверняка, что разогреть консервы тебе окажется невмоготу. Ты протянешь к огню словно вырубленные изо льда ноги, негнущимися пальцами будешь выковыривать из банок одеревеневшие куски и медленно жевать их, — долго, пока не съешь все. А потом выпьешь водки. Немного. Исключительно чтобы не замерзнуть.
После трех глотков тебе и в самом деле станет теплее, а главное — уютней и спокойней. А после четвертого Вова спросит:
— Ну так как, старик, поход продолжается?
— Well… I don’t really know, — честно ответишь ты. — По правде говорить, я сильно устал и замерз. Может быть, я должен ехать обратно. А может быть и нет. Я еще немного подумаю. А что вы скажете, ребята?..
Некоторое время они будут думать, что сказать тебе; потом Вова стряхнет с рукава гусеницу и улыбнется тебе доброй улыбкой:
— Старик, мы все понимаем. Какой поход — зима ведь. Да и годков тебе уже не двадцать… Гаймориты, простатиты… Ступай назад, так лучше будет.
— И побыстрей, пока не околел здесь, — добавит Ленка, кутаясь в Васькину штормовку.
— Yeah, you’d better do that, — подтвердит сам Васька.
— Да-да, иди домой, — ровным голосом поставит точку Игорь.
Впрочем, точку ли? Наступит тишина, и в этой тишине ты поймешь, что не выслушал еще мнения Тани. Ты бросишь на нее вопросительный взгляд, и взгляд твой провалится в пустоту. Тебе станет очень не по себе.
— А Танька? Где Танька?! — взволнованно спросишь, почти закричишь ты.
— Да вон она, чего орешь-то, — испуганно буркнет Игорь, указывая пальцем в твоем направлении, почти на тебя самого.
Не решаясь повернуть голову, ты скосишь глаза и различишь подле себя темный, неподвижный силуэт.
— А ты как считаешь, Тань?.. — хриплым голосом спросишь ты.
Она будет молчать, и будут молчать остальные; потом Вова скажет:
— Ей все равно.
— А по-моему, она хочет, чтобы ты шел дальше, — не согласится с ним Ленка.
Неожиданно для себя самого, ты вдруг глотнешь водки и глухо промолвишь:
— Если так, то она права. Я должен идти вместе с вами. Ведь вы же пойдете до конца?
— Ну, мы — это мы, — туманно возразит Вова.
— Все равно. Я тоже должен идти, а то это будет трусость и предательство. Вы ведь думаете, что я вас предал, да? Я докажу вам, что это не так. Я дойду вместе с вами до конца, до того большого дуба, под которым мы встали на последнюю ночевку…
— Это там, где ты смотрел на звезды и тебе было хорошо, — кивнет Коростылева. — Там, где Васька с Вовкой стали у нас с Танькой секс просить, а Игорь уснул.
— Exactly. Именно. Я иду туда вместе с вами, и ничто не остановит мое решение.
Вова подойдет к тебе и пожмет руку.
— Молодец, старик, не сдрейфил. Мы просто тебя на вшивость проверили.
— Себя проверяйте! — задиристо ответишь ты, поспешно запихивая посуду в рюкзак. — По коням, ребята, по коням! Время не ждет!
Ты уже взглянешь мутными глазами на компас и сделаешь несколько глубоких шагов, когда Вова вдруг крикнет тебе вслед:
— Эй, а палатка?!
— Зачем она? — не оборачиваясь, весело откликнешься ты. — Все равно всю ночь у костра будем трепать!.. See you guys later!..
* * *
И снова ты будешь бороздить снег в северо-западном направлении, все дальше удаляясь от шоссе и все ближе подбираясь к узкоколейке. Часа через три, едва переставляя ноги, ты, наконец, достигнешь ее: узкая просека с белым и длинным горбом, уползающим в бесконечные стволы деревьев. Боясь ошибиться, ты будешь разгребать онемевшими ступнями снег, пока не дороешься до ржавого рельса. Дорывшись, ты издашь победный возглас, но не услышишь его, а лишь увидишь облако пара, медленно поднимающееся и всасывающееся в хвою над твоей головой. Вдохнув поглубже и ошпарив себя морозным воздухом, ты крикнешь еще раз, и снова ничего не услышишь. Тебе станет страшно. Дрожащей рукой ты нащупаешь за спиной в боковом кармане рюкзака последнюю бутылку водки. Вытащишь ее и попытаешься открыть, но пальцы не буду слушаться. Тогда ты сорвешь пробку зубами и будешь долго высасывать из горлышка горькую ледяную кашу, чувствуя, как хмельное тепло вытесняет из тебя страх. А потом скинешь с плеч рюкзак и отправишься дальше. Налегке.
Тяжело дыша, смахивая с глаз сосульки волос, падая через каждые несколько метров, ты будешь брести и брести по заснеженному лесному коридору, пока не стемнеет. А только лишь стемнеет, увидишь в конце просеки пятнышко света. Обрадовано, ты ускоришь шаг, и с каждым твоим шагом это пятнышко будет разрастаться, гореть все ярче, и превратится, наконец, в завесу из пламени у тебя на пути. Ты подойдешь поближе к огню, с наслаждением присядешь возле него и скажешь:
— Ребята, как хорошо, что вы уже развели костер…
Они будут молча, внимательно смотреть на тебя; потом Ленка покачает головой:
— Саня, ты плохо выглядишь.
— Я знаю, — согласишься ты. — I’m really cold and tired… Я бы немного поспал, вы не против?..
И тут же упадешь на бок и заснешь крепким-прекрепким сном.
* * *
А когда проснешься, будет пурга. Ты не увидишь ни леса, ни просеки, а лишь огромное белое поле, кудрявое от юрких снежных протуберанцев. И где-то вдалеке, за неистовствующей круговертью, ты заметишь очертания огромного дерева, — того самого дуба, под которым вы когда-то встали на последнюю ночевку.
— Ребята, а ведь мы уже почти у цели, — вставая на ноги, радостно скажешь ты. — Нужно собраться силами, осталось совсем немного…
Друзья промолчат. Ты повернешься вокруг себя, отыскивая их взглядом, но найдешь только Таню. Она будет стоять у потухшего костра и равнодушно смотреть на тебя светлыми глазами.
— А где остальные? — спросишь ты.
— Их нет, — просто ответит она тебе тихим голосом.
— Да-да, конечно, их и не должно быть, — пробормочешь ты, вдруг почувствовав странную робость. — Я ведь знал, что со мной пойдешь только ты…
— Тогда идем, — скажет она и зашагает в метель.
Ты поспешишь следом за ней, и некоторое время будешь идти молча, с испуганным благоговением поглядывая на стройную фигуру своей спутницы, медленно удаляющуюся и тающую в пелене снега. И вскоре попросишь:
— Танюш, постой, не так быстро…
Она остановится, удивленно взглянет на тебя через плечо и скажет:
— Ты ошибся. Таня давно умерла.
— А если не Таня, то кто?.. — испуганным шепотом спросишь ты.
Она не ответит тебе, лишь улыбнется и продолжит свой путь. Ты бросишься догонять ее, но скоро поймешь, что тебе этого не удастся. Так же, как и дойти до заветного дуба.
— Я знаю кто, — садясь в сугроб, скажешь ты. — Моя молодость…
Ты будешь долго смотреть ей вслед. И только она исчезнет из виду, как перестанет идти снег и мгновенно потеплеет. За спиной у тебя послышится шум прибоя. Оглянувшись, ты увидишь ярко-желтый пляж и толстяка Джона (или Билла?), резвящегося в прибрежных волнах с банкой пива.
— Hey, Alex, come here! — махнет он тебе рукой. — The water feels so nice!..
— I’m coming! — весело закричишь ты и побежишь к воде по горячему калифорнийскому песку.
А может быть, это будет Флорида.